Неточные совпадения
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит
он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как
его…
ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
— Я
ему говорю: «Иди, негодяй, и заяви директору, чтобы этого больше не было, иначе папа на вас на всех донесет начальнику края». Что же вы думаете? Приходит и поверит: «Я тебе больше не сын, — ищи себе другого сына». Аргумент!
Ну, и всыпал же я
ему по первое число! Ого-го! Теперь со мной разговаривать не хочет.
Ну, я
ему еще покажу!
— Странная ты девушка, Тамара. Вот гляжу я на тебя и удивляюсь.
Ну, я понимаю, что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то
они и дуры. А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана, а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь?
—
Ну вас к чертовой матери, — говорит она сиплым, после зевка, голосом, — будь
он проклят, старая анафема!
Ну что тут радостного: придет пьяный, ломается, издевается, что-то такое хочет из себя изобразить, но только ничего у
него не выходит.
—
Ну и что же
ему за это?
— Ах, это мой Леванчик!
Ну да,
он обещал сегодня прийти. Конечно, Леванчик.
—
Ну что ж… пожалуйста… Мне не жаль… — согласился
он, притворяясь щедрым. — Кому здесь сказать?
— Вот и Ванька-Встанька пришел, — доложила Нюра, когда
он, уже успев поздороваться дружески за ручку со швейцаром Симеоном, остановился в дверях залы, длинный, в форменной фуражке, лихо сбитой набекрень. — Ну-ка, Ванька-Встанька, валяй!
— Нам бы как-нибудь… Знаете ли… отдельный кабинетик, — деликатно сказал
он подошедшей Эмме Эдуардовне. — И дайте, пожалуйста, какого-нибудь красного вина…
Ну там еще кофе… Вы сами знаете.
—
Ну да!
Ну конечно! — возразил Собашников, презрительно кривляясь. — У
него такая прекрасная защита, как весь публичный дом. И, должно быть, все вышибалы с Ямской —
его близкие друзья и приятели.
— Не буянь, барбарис! — погрозил
ему пальцем Лихонин. —
Ну,
ну, говорите, — попросил
он репортера, — все это так интересно, что вы рассказываете.
— А Нинка говорит: я, говорит, ни за что с
ним не останусь, хоть режьте меня на куски… всю, говорит, меня слюнями обмочил.
Ну старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию, и как услышал, что Нинка кричит…
—
Ну, положим! Я и сам так дам сдачи, что не обрадуешься! — грубо, совсем по-мальчишески, выкрикнул Собашников. — Только не стоит рук марать обо всякого… —
он хотел прибавить новое ругательство, но не решился, — со всяким… И вообще, товарищи, я здесь оставаться больше не намерен. Я слишком хорошо воспитан, чтобы панибратствовать с подобными субъектами.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же тебя заставляет здесь дневать и ночевать? Будь ты писатель-дело другого рода. Легко найти объяснение:
ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить
их язык и нравы. Но ведь ты сам сказал, что писательством не балуешься?
— А так: там только одни красавицы. Вы понимаете, какое счастливое сочетание кровей: польская, малорусская и еврейская. Как я вам завидую, молодой человек, что вы свободный и одинокий. В свое время я таки показал бы там себя! И замечательнее всего, что необыкновенно страстные женщины.
Ну прямо как огонь! И знаете, что еще? — спросил
он вдруг многозначительным шепотом.
— Не забудьте, Лазер, накормить девушек обедом и сведите
их куда-нибудь в кинематограф. Часов в одиннадцать вечера ждите меня. Я приеду поговорить. А если кто-нибудь будет вызывать меня экстренно, то вы знаете мой адрес: «Эрмитаж». Позвоните. Если же там меня почему-нибудь не будет, то забегите в кафе к Рейману или напротив, в еврейскую столовую. Я там буду кушать рыбу-фиш.
Ну, счастливого пути!
—
Ну, как сказать… пролепетал Володя, почувствовав, что
он краснеет не только лицом, но телом, спиной, —
ну, конечно, к женщинам. Теперь со мною лично этого, конечно, не бывает…
Понедельник наступает,
Мне на выписку идти,
Доктор Красов не пускает,
Ну, так черт
его дери.
— Напрасно вы брезгуете этим генералом, — сказала она. — Я знавала хуже эфиопов. У меня был один Гость настоящий болван.
Он меня не мог любить иначе… иначе…
ну, скажем просто,
он меня колол иголками в грудь… А в Вильно ко мне ходил ксендз.
Он одевал меня во все белое, заставлял пудриться, укладывал в постель. Зажигал около меня три свечки. И тогда, когда я казалась
ему совсем мертвой,
он кидался на меня.
—
Ну, конечно, что:
он взял и выгнал меня. Никто не сказал ни слова. Женька закрыла глаза рунами и часто задышала, и видно было, как под кожей ее щек быстро ходят напряженные мускулы скул.
— Панычу ж мий, золотко ж мое серебряное, любый мой! Вы ж мене, бабу пьяную, простыте.
Ну, що ж? Загуляла! — Она кинулась было целовать
ему руку. — Та я же знаю, що вы не гордый, як другие паны.
Ну, дайте, рыбонька моя, я ж вам ручку поцелую! Ни, ни, ни! Просю, просю вас!..
Ну, так знай: это моя кузина, то есть двоюродная сестра, Любовь… —
он замялся всего лишь на секунду, но тотчас же выпалил, — Любовь Васильевна, а для меня просто Любочка.
Ну уж, наверно,
он так не выбросит на улицу, в чем мать родила.
— До-ому сему и всем праведно, мирно и непорочно обитающим в
нем… — заголосил было по-протодьяконски Соловьев и вдруг осекся. — Отцы-святители, — забормотал
он с удивлением, стараясь продолжать неудачную шутку.Да ведь это… Это же… ах, дьявол… это Соня, нет, виноват, Надя…
Ну да! Люба от Анны Марковны…
— Так, так, так, — сказал
он, наконец, пробарабанив пальцами по столу. — То, что сделал Лихонин, прекрасно и смело. И то, что князь и Соловьев идут
ему навстречу, тоже очень хорошо. Я, с своей стороны, готов, чем могу, содействовать вашим начинаниям. Но не лучше ли будет, если мы поведем нашу знакомую по пути, так сказать, естественных ее влечений и способностей. Скажите, дорогая моя, — обратился
он к Любке, — что вы знаете, умеете?
Ну там работу какую-нибудь или что.
Ну там шить, вязать, вышивать.
— Голубчик мой, хорошенький мой, — смешно и жалобно запела Любка, —
ну что вы всё на меня кричите? — и, мгновенно дунув на свечку, она в темноте приникла к
нему смеясь и плача.
— Я ухожу, — сказала Женька. — Вы перед ней не очень-то пасуйте и перед Семеном тоже. Собачьтесь с
ними вовсю. Теперь день, и
они вам ничего не посмеют сделать. В случае чего, скажите прямо, что, мол, поедете сейчас к губернатору и донесете. Скажите, что
их в двадцать четыре часа закроют и выселят из города.
Они от окриков шелковыми становятся. Ну-с, желаю успеха!
—
Ну и свинья же этот ваш… то есть наш Барбарисов
Он мне должен вовсе не десять рублей, а четвертную. Подлец этакий! Двадцать пять рублей, да еще там мелочь какая-то.
Ну, мелочь я
ему, конечно, не считаю. Бог с
ним! Это, видите ли, бильярдный долг. Я должен сказать, что
он, негодяй, играет нечисто… Итак, молодой человек, гоните еще пятнадцать. —
Ну, и жох же вы, господин околоточный! — сказал Лихонин, доставая деньги.
— Я тебе верю, дитя мое, — сказал
он тихо, поглаживая ее волосы. — Не волнуйся, не плачь. Только не будем опять поддаваться нашим слабостям.
Ну, случилось пусть случилось, и больше не повторим этого.
— То я! Это совсем другое дело.
Он взял меня, вы сами знаете, откуда. А она — барышня невинная и благородная. Это подлость с
его стороны так делать. И, поверьте мне, Соловьев,
он ее непременно потом бросит. Ах, бедная девушка!
Ну,
ну,
ну, читайте дальше.
— Да бросьте, господин, — досадливо прервала
его Любка. —
Ну, что все об одном и том же. Заладила сорока Якова. Сказано вам: нет и нет. Разве я не вижу, к чему вы подбираетесь? А только я на измену никогда не согласна, потому что как Василий Васильевич мой благодетель и я
их обожаю всей душой… А вы мне даже довольно противны с вашими глупостями.
—
Ну, что стесняться Володи (или Пети, или Кати)?.. Ведь
они маленькие.
Они ничего не понимают!..
—
Ну, что хорошего? — мрачно говорил
он порою своим коллегам по профессии.
— Господи, господи, — шептал
он, — ведь это правда!.. Какая же это подлость!.. И у нас, у нас дома было это: была горничная Нюша… горничная… ее еще звали синьоритой Анитой… хорошенькая… и с нею жил брат… мой старший брат… офицер… и когда
он уехал, она стала беременная и мать выгнала ее…
ну да, — выгнала… вышвырнула из дома, как половую тряпку… Где она теперь? И отец… отец…
Он тоже crop… горничной.
—
Ну, ты не больно-то! — ершом налетел на
него Гладышев.
— Что не больно?.. — закричал вдруг бешено Симеон, и
его черные безбровые и безресницые глаза сделались такими страшными, что кадеты отшатнулись. — Я тебя так съезжу по сусалам, что ты папу-маму говорить разучишься! Ноги из заду выдерну.
Ну, мигом! А то козырну по шее!
—
Ну вот глупости! Было бы за что. Безвредный был человек. Совсем ягненок. Так, должно быть, пора
ему своя пришла.
— А я всех, именно всех! Скажите мне, Сергей Иванович, по совести только скажите, если бы вы нашли на улице ребенка, которого кто-то обесчестил, надругался над
ним…
ну, скажем, выколол бы
ему глаза, отрезал уши, — и вот вы бы узнали, что этот человек сейчас проходит мимо вас и что только один бог, если только
он есть, смотрит не вас в эту минуту с небеси, — что бы вы сделали?
— Is'gut! [
Ну хорошо! (
нем.)] — сдалась со вздохом Эмма Эдуардовна. — Я вам, дитя мое, ни в чем не могу отказать. Дайте я пожму вашу руку. Будем вместе трудиться и работать для общего блага.
— Да, да… Помню, помню… Но повеситься!.. Какой ужас!.. Ведь я советовала ей тогда лечиться. Теперь медицина делает чудеса. Я сама знаю нескольких людей, которые совсем…
ну, совсем излечились. Это знают все в обществе и принимают
их… Ах, бедняжка, бедняжка!..
— Прекрасно знаю! Вот уж по кому каторга давно тоскует!.. Раз десять
он мне попадался в руки и всегда, подлец, как-то увертывался. Скользкий, точно налим… Придется дать
ему барашка в бумажке. Ну-с! И затем анатомический театр… Вы когда хотите ее похоронить?
—
Ну, так мотри! Я тебе
их всех покажу. Может быть, эта?..
— Пойду погляжу, — может и есть. Ну-ко вы, мамзели, — обратился
он к девицам, которые тупо жались в дверях, загораживая свет. — Кто из вас похрабрее? Коли третьего дня ваша знакомая приехала, то, значит, теперича она лежит в том виде, как господь бог сотворил всех человеков — значит, без никого…
Ну, кто из вас побойчее будет? Кто из вас две пойдут? Одеть ее треба…
— Вот и конец! — сказала Тамара подругам, когда
они остались одни. — Что ж, девушки, — часом позже, часом раньше!.. Жаль мне Женьку!.. Страх как жаль!.. Другой такой мы уже не найдем. А все-таки, дети мои, ей в ее яме гораздо лучше, чем нам в нашей…
Ну, последний крест — и пойдем домой!..