Неточные совпадения
— Так как же, Фома Фомич? — спрашивает искательно хозяйка. — Это же дело выеденного яйца
не стоит… Ведь вам только слово
сказать…
— Вот у меня сын гимназист — Павел. Приходит, подлец, и заявляет: «Папа, меня ученики ругают, что ты полицейский, и что служишь на Ямской, и что берешь взятки с публичных домов». Ну,
скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же
не нахальство?
— Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Кушай, милая, кушай,
не стесняйся, тебе надо поправляться. А знаете, барышни, что я вам
скажу, — обращается она к подругам, — ведь у нашей Феклуши солитер, а когда у человека солитер, то он всегда ест за двоих: половину за себя, половину за глисту.
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от себя
не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз что
сказал? «Если ты будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
— Ну что ж… пожалуйста… Мне
не жаль… — согласился он, притворяясь щедрым. — Кому здесь
сказать?
— Однако, если мне
не изменяет память, — со спокойной язвительностью
сказал Лихонин, — припоминаю, что
не далее как прошлой осенью мы с одним будущим Моммсеном лили где-то крюшон со льдом в фортепиано, изображали бурятского бога, плясали танец живота и все такое прочее?..
— Никто вас и
не тянет, Гаврила Петрович, непременно совершать грехопадение, —
сказал Рамзес примирительно. — К чему этот пафос и эта меланхолия, когда дело обстоит совсем просто? Компания молодых русских джентльменов хочет скромно и дружно провести остаток ночи, повеселиться, попеть и принять внутрь несколько галлонов вина и пива. Но все теперь закрыто, кроме этих самых домов. Ergo!.. [Следовательно!.. (лат.)]
— А хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь,
сказал: «Вот верное средство сделать последнее место первым». И, наконец, я повторяю: если ваша совесть
не позволяет вам, как вы выражаетесь, покупать женщин, то вы можете приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
— Если я вам
не в тягость, я буду очень рад, —
сказал он просто. — Тем более что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар, а это такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
— И тем более, —
сказал Лихонин, пропуская вперед приват-доцента, — тем более что этот дом хранит в себе столько исторических преданий. Товарищи! Десятки студенческих поколений смотрят на нас с высоты этих вешалок, и, кроме того, в силу обычного права, дети и учащиеся здесь платят половину, как в паноптикуме.
Не так ли, гражданин Симеон?
— Местный староста! —
сказал, скривив сверху вниз губы, Борис Собашников, но
сказал настолько вполголоса, что Платонов, если бы захотел, мог бы притвориться, что он ничего
не расслышал.
— Однако вы
не щадите объекта ваших наблюдений,
сказал Ярченко и осторожно показал глазами на девиц.
И я хотел только
сказать, что я умею видеть, но именно
не умею наблюдать.
Судьба толкнула их на проституцию, и с тех пор они живут в какой-то странной, феерической, игрушечной жизни,
не развиваясь,
не обогащаясь опытом, наивные, доверчивые, капризные,
не знающие, что
скажут и что сделают через полчаса — совсем как дети.
Он выслушал меня с большим вниманием, и вот что он
сказал буквально: «
Не обижайтесь, Платонов, если я вам
скажу, что нет почти ни одного человека из встречаемых мною в жизни, который
не совал бы мне тем для романов и повестей или
не учил бы меня, о чем надо писать.
И все мы
скажем: «Да ведь это всё мы сами видели и знали, но мы и предположить
не могли, что это так ужасно!» В этого грядущего художника я верю всем сердцем.
— Это
не Лихонин, а я его познакомил со всеми, —
сказал Рамзес. — Я его знаю за вполне порядочного человеке и за хорошего товарища.
—
Не ершись, Боренька, —
сказал Лихонин. — Здесь все равны.
— Слушайте, —
сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. — Это уже
не в первый раз сегодня, что вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со мною, то снимите очки.
— Мне все равно. Я его немножко знаю. Сначала будет кричать: «Кельнер, шампанского!», потом расплачется о своей жене, которая — ангел, потом
скажет патриотическую речь и, наконец, поскандалит из-за счета, но
не особенно громко. Да ничего, он занятный.
— Нет, брат, ошибся! —
сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И
не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что хотел тебя спросить о том же.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же тебя заставляет здесь дневать и ночевать? Будь ты писатель-дело другого рода. Легко найти объяснение: ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык и нравы. Но ведь ты сам
сказал, что писательством
не балуешься?
— Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, —
сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и
не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного
не постигаю. Если уж так тебе осмердело человечество, то как ты терпишь, да еще так долго, вот это все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, — самое подлое, что могло придумать человечество?
— А я и сам
не знаю, —
сказал простодушно Платонов.
— Врешь ты все, актер! —
сказала вдруг пьяная Манька Беленькая, глядя с ненавистью на Эгмонта-Лаврецкого. — Ничего она
не шепчет, а преспокойно спит с мужчиной на твоей кровати.
Платонов громко рассмеялся. Но, увидев наивное и печальное лицо Лихонина, который точно
не понимал и даже
не подозревал насмешки, он сдержал смех и
сказал серьезно...
— Я
не спала, я все слышала, —
сказала она. — Только самую-самую чуточку задремала.
— А в самом деле, —
сказала Женя, — берите Любку. Это
не то, что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью
не переделаешь. А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще
не привыкла. Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну? Хочешь или нет?
Достаточно того
сказать, что монастырь давал приют и кое-какую пищу сорока тысячам человек ежедневно, а те, которым
не хватало места, лежали по ночам вповалку, как дрова, на обширных дворах и улицах лавры.
Не стесняясь присутствия трех посторонних людей, он поминутно расточал ласки, и, надо
сказать, довольно грубые, своей спутнице.
Дело коммивояжера чрезвычайно трудное и требует многих знаний, и
не так знаний дела, как знаний, как бы это
сказать… человеческой души.
— И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть
не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо
сказать, что и у меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
—
Скажите, разве это
не шик? Это же настоящий парижский и венский шик!
По правде
сказать, пускаясь в это предприятие, Горизонт в душе почти
не верил в его успех.
Ему приходилось удовлетворять и садические и мазохические наклонности своих клиентов, а иногда обслуживать и совсем противоестественные половые извращения, хотя, надо
сказать, что за последнее он брался только в редких случаях, суливших большую несомненную прибыло Раза два-три ему приходилось отсиживать в тюрьме, но эти высидки шли ему впрок: он
не только
не терял хищнического нахрапа и упругой энергии в делах, но с каждым годом становился смелее, изобретательнее и предприимчивее.
—
Не полагается без права жительства, —
сказал, глядя на него сверху вниз, огромный, толстый швейцар, храня на лице сонное и неподвижно-холодное выражение.
Это была женщина, вернее
сказать, отставная девка, которые водятся только на юге России,
не то полька,
не то малороссиянка, уже достаточно старая и богатая для того, чтобы позволить себе роскошь содержать мужа (а вместе с ним и кафешантан), красивого и ласкового полячка. Горизонт и Барсукова встретились, как старые знакомые. Кажется, у них
не было ни страха, ни стыда, ни совести, когда они разговаривали друг с другом.
—
Не будем торговаться из-за мелочей. Тем более что ни вы меня, ни я вас
не обманываем. Теперь большой спрос на женщин. Что вы
сказали бы, господин Горизонт, если бы я предложила вам красного вина?
— Спрашивается… для чего вам эта самая Сонька? Ей
не место в порядочном заведении. Ежели мы ее сплавим, то вы себе заработаете сто рублей, я себе двадцать пять.
Скажите мне откровенно, она ведь
не в спросе?
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна
сказать, что это
не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
— Ну, как
сказать… пролепетал Володя, почувствовав, что он краснеет
не только лицом, но телом, спиной, — ну, конечно, к женщинам. Теперь со мною лично этого, конечно,
не бывает…
Володя ничего
не ответил. Тогда она
сказала...
Скажу также, что со мной были в это время двое английских аристократов, лорды, оба спортсмены, оба люди
не обыкновенно сильные физически и морально, которые, конечно, никогда
не позволили бы обидеть женщину.
— Большего падения я
не воображала! —
сказала брезгливо и громко Ровинская, вставая. — Заплатите, господа, и пойдем отсюда дальше.
Ровинская уже
не рисковала спрашивать — «как дошла ты до жизни такой?» Но надо
сказать, что обитательницы дома встретили ее с внешним гостеприимством.
А
скажите, баронесса, неужели вы знаете хоть одну семейную, замужнюю даму, которая
не отдавалась бы тайком либо ради страсти — молодому, либо ради денег — старику?
— Ах, милая моя, —
сказала Ровинская, — я бы на вашем месте этого
не сделала.
— Пойдем ко мне, Тамарочка, —
сказала она. — Конечно, ты
не будешь болтать лишнее?
— Напрасно вы брезгуете этим генералом, —
сказала она. — Я знавала хуже эфиопов. У меня был один Гость настоящий болван. Он меня
не мог любить иначе… иначе… ну,
скажем просто, он меня колол иголками в грудь… А в Вильно ко мне ходил ксендз. Он одевал меня во все белое, заставлял пудриться, укладывал в постель. Зажигал около меня три свечки. И тогда, когда я казалась ему совсем мертвой, он кидался на меня.
Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно уселась на край Жениной постели, там, где падала тень от лампового колпака. Из той глубокой, хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна людям, приговоренным к смерти, каторжникам и проституткам, никто
не осмелился ее спросить, как она провела эти полтора часа. Вдруг она бросила на стол двадцать пять рублей и
сказала...