Неточные совпадения
— Да ведь я
не об этом говорю, — досадливо морщится околоточный. — Вы вникните в
мое положение… Ведь это служба. Господи, и без того неприятностей
не оберешься!
— Ты бы, Феклуша, скушала бы и
мою котлетку. Кушай, милая, кушай,
не стесняйся, тебе надо поправляться. А знаете, барышни, что я вам скажу, — обращается она к подругам, — ведь у нашей Феклуши солитер, а когда у человека солитер, то он всегда ест за двоих: половину за себя, половину за глисту.
— А ничего. Никаких улик
не было. Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила, что никаких подозрений
не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в тот раз Дуньку
не зарезал, так в другой раз дорежу. Она, говорит, от
моих рук
не уйдет. Будет ей амба!
— Да, да,
мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от себя
не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз что сказал? «Если ты будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
Папироска, друг
мой тайный,
Как тебя мне
не любить?
Не по прихоти случайной
Стали все тебя курить.
— Тамарочка, твой муж пришел — Володенька. И
мой муж тоже! Мишка! — взвизгнула Нюра, вешаясь на шею длинному, носастому, серьезному Петровскому. — Здравствуй, Мишенька. Что так долго
не приходил? Я за тобой соскучилась.
— Ничего нет почетного в том, что я могу пить как лошадь и никогда
не пьянею, но зато я ни с кем и
не ссорюсь и никого
не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны
моего характера здесь достаточно известны, а потому мне оказывают доверие.
— Ах ты, боже
мой! — И Лихонин досадливо и нервно почесал себе висок. — Борис же все время вел себя в высокой степени пошло, грубо и глупо. Что это за такая корпоративная честь, подумаешь? Коллективный уход из редакций, из политических собраний, из публичных домов. Мы
не офицеры, чтобы прикрывать глупость каждого товарища.
Иди ко мне любой, кто хочет, — ты
не встретишь отказа, в этом
моя служба.
И вот я беспечно брожу по городам и весям, ничем
не связанный, знаю и люблю десятки ремесл и радостно плыву всюду, куда угодно судьбе направить
мой парус…
Она ждет меня, она
не спит ночей, она складывает ручки
моим малюткам и вместе с ними шепчет: «Господи, спаси и сохрани папу».
— Ах, да
не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне
не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за всю
мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
— Когда она прекратится — никто тебе
не скажет. Может быть, тогда, когда осуществятся прекрасные утопии социалистов и анархистов, когда земля станет общей и ничьей, когда любовь будет абсолютно свободна и подчинена только своим неограниченным желаниям, а человечество сольется в одну счастливую семью, где пропадет различие между твоим и
моим, и наступит рай на земле, и человек опять станет нагим, блаженным и безгрешным. Вот разве тогда…
— Ну тебя в болото! — почти крикнула она. — Знаю я вас! Чулки тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя
не спать, когда ты со своими коротковолосыми будешь болты болтать? А как ты заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником, так меня же в спину коленом: пошла, мол, на улицу, публичная шкура, жизнь ты
мою молодую заела. Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной…
— И вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть
не захочет, в
моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что и у меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
— Вы знаете, мне все равно, что трефное, что кошерное. Я
не признаю никакой разницы. Но что я могу поделать с
моим желудком! На этих станциях черт знает какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь три-четыре рубля, а потом на докторов пролечишь сто рублей. Вот, может быть, ты, Сарочка, — обращался он к жене, — может быть, сойдешь на станцию скушать что-нибудь? Или я тебе пришлю сюда?
—
Не забудьте, Лазер, накормить девушек обедом и сведите их куда-нибудь в кинематограф. Часов в одиннадцать вечера ждите меня. Я приеду поговорить. А если кто-нибудь будет вызывать меня экстренно, то вы знаете
мой адрес: «Эрмитаж». Позвоните. Если же там меня почему-нибудь
не будет, то забегите в кафе к Рейману или напротив, в еврейскую столовую. Я там буду кушать рыбу-фиш. Ну, счастливого пути!
— Ах! Боже
мой! Я с вас
не беру больших денег: за всех четырех какая-нибудь паршивая тысяча рублей.
— Кажется, мадам Барсукова, мы с вами
не в первый раз имеем дело. Обманывать я вас
не буду и сейчас же ее привезу сюда. Только прошу вас
не забыть, что вы
моя тетка, и в этом направлении, пожалуйста, работайте. Я
не пробуду здесь, в городе, более чем три дня.
— Боже
мой! Кто же
не знает Шепшеровича! Это — бог, это — гений!
— Да, уж ничего
не поделаешь!
Мои предки были всадниками и грабителями. Однако, господа,
не уехать ли нам?
— Ах, боже
мой, — нетерпеливо прервала Ровинская,когда я пела в Лондоне, то в это время за мной многие ухаживали, и я
не постеснялась в избранной компании поехать смотреть самые грязные притоны Уайтчепля.
Не плачь ты, Маруся,
Будешь ты
моя,
Как отбуду призыв,
Женюсь на тебя.
— Ах, милая
моя, — сказала Ровинская, — я бы на вашем месте этого
не сделала.
— Никогда
не отчаивайтесь. Иногда все складывается так плохо, хоть вешайся, а — глядь — завтра жизнь круто переменилась. Милая
моя, сестра
моя, я теперь мировая знаменитость. Но если бы ты знала, сквозь какие моря унижений и подлости мне пришлось пройти! Будь же здорова, дорогая
моя, и верь своей звезде.
— Если возможно, простите нашу выходку… Это, конечно,
не повторится. Но если я когда-нибудь вам понадоблюсь, то помните, что я всегда к вашим услугам. Вот
моя визитная карточка.
Не выставляйте ее на своих комодах, но помните, что с этого вечера я — ваш друг.
Ты сама могла заметить, что в последние недели я
не обедаю за общим столом и что сама
мою и перетираю посуду.
Дети
мои, кажется, у нас никогда
не было случая, чтобы мы пускались друг с другом в откровенности, а вот я вам скажу, что меня, когда мне было десять с половиной лет,
моя собственная мать продала в городе Житомире доктору Тарабукину.
— Люба, дорогая
моя! Милая, многострадальная женщина! Посмотри, как хорошо кругом! Господи! Вот уже пять лет, как я
не видал как следует восхода солнца. То карточная игра, то пьянство, то в университет надо спешить. Посмотри, душенька, вон там заря расцвела. Солнце близко! Это — твоя заря, Любочка! Это начинается твоя новая жизнь. Ты смело обопрешься на
мою сильную руку. Я выведу тебя на дорогу честного труда, на путь смелой, лицом к лицу, борьбы с жизнью!
—
Не сердитесь,
мой миленький. Я никогда
не сменю вас на другого. Вот вам, ей-богу, честное слово! Честное слово, что никогда! Разве я
не чувствую, что вы меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве я
не понимаю? Вы же такой симпатичный, хорошенький, молоденький! Вот если бы вы были старик и некрасивый…
— Дорогая
моя! Я вижу, вы устали. Но ничего. Обопритесь на меня. Мы идем всё вверх! Всё выше и выше!
Не это ли символ всех человеческих стремлений? Подруга
моя, сестра
моя, обопрись на
мою руку!
— Нет, это уж
не модель, ангел
мой! У меня здесь есть один коллега. Я к нему и пойду ночевать. Сию минуту я вернусь.
— Нет,
не глупости, душа
мой!
— Панычу ж мий, золотко ж
мое серебряное, любый
мой! Вы ж мене, бабу пьяную, простыте. Ну, що ж? Загуляла! — Она кинулась было целовать ему руку. — Та я же знаю, що вы
не гордый, як другие паны. Ну, дайте, рыбонька
моя, я ж вам ручку поцелую! Ни, ни, ни! Просю, просю вас!..
Боже
мой, кто же
не падал, поддаваясь минутной расхлябанности нервов?
— Подожди, Любочка! Подожди, этого
не надо. Понимаешь, совсем, никогда
не надо. То, что вчера было, ну, это случайность. Скажем,
моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе
не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится.
Не надо только падать духом. А покамест, дорогая
моя, подойди и посмотри немножко в окно: я только приведу себя в порядок.
— Ничего, радость
моя… Сделанного
не поправишь, а вперед наука. Вы еще
не спрашивали себе чаю, Любочка?
— Дорогая
моя, милая сестра
моя, — сказал он трогательно и фальшиво, — то, что случилось сегодня,
не должно никогда больше повторяться.
— Так это вы серьезно, Василь Василич, миленький
мой? — спросила она, заглядывая снизу вверх на него своими ласковыми темными глазами. — Вы
не шутите надо мной?
— Ничего, ничего, дорогая Любочка, — быстро прошептал Лихонин, задерживаясь в дверях кабинета, — ничего, сестра
моя, это всё люди свои, хорошие, добрые товарищи. Они помогут тебе, помогут нам обоим. Ты
не гляди, что они иногда шутят и врут глупости. А сердца у них золотые.
— Так, так, так, — сказал он, наконец, пробарабанив пальцами по столу. — То, что сделал Лихонин, прекрасно и смело. И то, что князь и Соловьев идут ему навстречу, тоже очень хорошо. Я, с своей стороны, готов, чем могу, содействовать вашим начинаниям. Но
не лучше ли будет, если мы поведем нашу знакомую по пути, так сказать, естественных ее влечений и способностей. Скажите, дорогая
моя, — обратился он к Любке, — что вы знаете, умеете? Ну там работу какую-нибудь или что. Ну там шить, вязать, вышивать.
— Да я же ничего… Я же, право… Зачем кирпичиться, душа
мой? Тебе
не нравится, что я веселый человек, ну, замолчу. Давай твою руку, Лихонин, выпьем!
Если мы
не отыщем ничего, что удовлетворяло бы справедливому мнению Симановского о достоинстве независимого, ничем
не поддержанного труда, тогда я все-таки остаюсь при
моей системе: учить Любу чему можно, водить в театр, на выставки, на популярные лекции, в музеи, читать вслух, доставлять ей возможность слушать музыку, конечно, понятную.
— Я, дети
мои, ничего
не знаю, а что и знаю, то — очень плохо. Но я ей буду читать замечательное произведение великого грузинского поэта Руставели и переводить строчка за строчкой. Признаюсь вам, что я никакой педагог: я пробовал быть репетитором, но меня вежливо выгоняли после второго же урока. Однако никто лучше меня
не сумеет научить играть на гитаре, мандолине и зурне.
— Выйдет,
не выйдет, — это уж
мое дело, — глухо ответил Лихонин, глядя вниз, на свои пальцы, подрагивавшие у него на коленях.
— Я тебе верю, дитя
мое, — сказал он тихо, поглаживая ее волосы. —
Не волнуйся,
не плачь. Только
не будем опять поддаваться нашим слабостям. Ну, случилось пусть случилось, и больше
не повторим этого.
Ой, да надоели мне ночи, да наскучили,
Со милым, со дружком, быть разлученной!
Ой,
не сама ли я, баба, глупость сделала,
Моего дружка распрогневала:
Назвала его горьким пьяницей!..
— Как хотите, дорогой
мой, если вам или Любе
не нравится
мой метод, то я котов и отказаться.
— Да бросьте, господин, — досадливо прервала его Любка. — Ну, что все об одном и том же. Заладила сорока Якова. Сказано вам: нет и нет. Разве я
не вижу, к чему вы подбираетесь? А только я на измену никогда
не согласна, потому что как Василий Васильевич
мой благодетель и я их обожаю всей душой… А вы мне даже довольно противны с вашими глупостями.
— А я знаю! — кричала она в озлоблении. — Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают. А будь вы на
моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего
не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы были в публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, — вот что!