— Так, так, так, — сказал он, наконец, пробарабанив пальцами по столу. — То, что сделал Лихонин, прекрасно и смело. И то, что
князь и Соловьев идут ему навстречу, тоже очень хорошо. Я, с своей стороны, готов, чем могу, содействовать вашим начинаниям. Но не лучше ли будет, если мы поведем нашу знакомую по пути, так сказать, естественных ее влечений и способностей. Скажите, дорогая моя, — обратился он к Любке, — что вы знаете, умеете? Ну там работу какую-нибудь или что. Ну там шить, вязать, вышивать.
Неточные совпадения
— Нижерадзе! Эй, Нижерадзе, вставай! — крикнул Лихонин
и толкнул спящего в бок. —
Князь!
— Видишь ли,
князь, — сказал он, в смущении вертя пуговицу на тужурке товарища
и не глядя ему в глаза,ты ошибся. Это вовсе не товарищ в юбке, а это… просто я сейчас был с коллегами, был… то есть не был, а только заехал на минутку с товарищами на Ямки, к Анне Марковне.
Лихонин глубоко вздохнул. Где-то глубоко, не в уме, а в сокровенных, почти неуловимых тайниках сознания промелькнуло у него что-то похожее на мысль о том, что Нижерадзе прав. Но он быстро овладел собою, встряхнул головой
и, протянув руку
князю, произнес торжественно...
— Глупости. Я сам было хотел у Соловьева переночевать. А теперь пойду поброжу по улицам
и заверну к кому-нибудь: к Зайцевичу или к Штрумпу. Прощай,
князь1
Бог ведает, чем
и как существовал грузинский
князь.
Тогда
князь сзывал к кому-нибудь из товарищей (у него никогда не было своей квартиры) всех близких друзей
и земляков
и устраивал такое пышное празднество, — по-кавказски «той», — на котором истреблялись дотла дары плодородной Грузии, на котором пели грузинские песни
и, конечно, в первую голову «Мравол-джамием»
и «Нам каждый гость ниспослан богом, какой бы ни был он страны», плясали без устали лезгинку, размахивая дико в воздухе столовыми ножами,
и говорил свои импровизации тулумбаш (или, кажется, он называется тамада?); по большей части говорил сам Нижерадзе.
— Ва! идет! — воскликнул
князь (у него вышло «идиот»)
и почему-то взглянул значительно на Любку
и закрутил усы. Лихонин покосился на него. А Соловьев сказал простосердечно...
—
И дело. Ты затеял нечто большое
и прекрасное, Лихонин.
Князь мне ночью говорил. Ну, что же, на то
и молодость, чтобы делать святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я сам открою, а то ты надорвешься
и у тебя жила лопнет. За новую жизнь, Любочка, виноват… Любовь… Любовь…
— Слушай,
князь! Каждую святую мысль, каждое благое дело можно опаскудить
и опохабить. В этом нет ничего ни умного, ни достойного. Если ты так по-жеребячьи относишься к тому, что мы собираемся сделать, то вот тебе бог, а вот
и порог. Иди от нас!
— В-ва! Опять машинка! — сказал
князь, улыбаясь
и поглядывая на Лихонина.
— Это верно, — согласился
князь, — но
и непрактично: начнем столоваться в кредит. А ты знаешь, какие мы аккуратные плательщики. В таком деле нужно человека практичного, жоха, а если бабу, то со щучьими зубами,
и то непременно за ее спиной должен торчать мужчина. В самом деле, ведь не Лихонину же стоять за выручкой
и глядеть, что вдруг кто-нибудь наест, напьет
и ускользнет.
— А что касается до меня, — заметил
князь, — то я готов, как твой приятель
и как человек любознательный, присутствовать при этом опыте
и участвовать в нем. Но я тебя еще утром предупреждал, что такие опыты бывали
и всегда оканчивались позорной неудачей, по крайней мере те, о которых мы знаем лично, а те, о которых мы знаем только понаслышке, сомнительны в смысле достоверности. Но ты начал дело, Лихонин, —
и делай. Мы тебе помощники.
—
Князь говорит дело. Умение владеть инструментом во всяком случае повышает эстетический вкус, да
и в жизни иногда бывает подспорьем. Я же, с своей стороны, господа… я предлагаю читать с молодой особой «Капитал» Маркса
и историю человеческой культуры. А кроме того. проходить с ней физику
и химию.
Ей был смешон
и занимателен
князь, близок душевно
и интересно-забавен размашистый Соловьев, к подавляющей авторитетности Симановского она чувствовала суеверный ужас, но Лихонин был для нее одновременно
и властелином,
и божеством,
и, что всего ужаснее, ее собственностью,
и ее телесной радостью.
Куплетов этих (они на Кавказе называются «кинтоури» — песня разносчиков)
князь знал беспредельно много, но нелепый припев был всегда один
и тот же...
Мало-помалу, когда постепенно она перестала стесняться
князя, они все чаще
и чаще пели вместе.
— Горьким пьяницей! — повторял
князь вместе с ней последние слова
и уныло покачивал склоненной набок курчавой головой,
и оба они старались окончить песню так, чтобы едва уловимый трепет гитарных струн
и голоса постепенно стихали
и чтобы нельзя было заметить, когда кончился звук
и когда настало молчание.
— Вва! — разводил
князь руками. — Что такое Лихонин? Лихонин — мой друг, мой брат
и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри, Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался телом вперед
и так зверски начинал вращать глазами, так скрежетал зубами
и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на то, что она знала, что это шутка, охватывал детский страх,
и она бросалась бежать в другую комнату.
Не умея читать, она перехватывала его письма
и, не решаясь обратиться к помощи
князя или Соловьева, копила их у себя в шкафчике вместе с сахаром, чаем, лимоном
и всякой другой дрянью.