Неточные совпадения
Нюра — маленькая, лупоглазая, синеглазая
девушка; у нее белые, льняные волосы, синие жилки на висках. В лице у нее
есть что-то тупое и невинное, напоминающее белого пасхального сахарного ягненочка. Она жива, суетлива, любопытна, во все лезет, со всеми согласна, первая знает все новости, и если говорит, то говорит так много и так быстро, что у нее летят брызги изо рта и на красных губах вскипают пузыри, как у детей.
Одна только Нина, маленькая, курносая, гнусавая деревенская
девушка, всего лишь два месяца назад обольщенная каким-то коммивояжером и им же проданная в публичный дом,
ест за четверых.
Однако любовь
была настолько велика, что аптекарский ученик Нейман с большим трудом, усилиями я унижениями сумел найти себе место ученика в одной из местных аптек и разыскал любимую
девушку.
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что я вас всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с этими милыми, славными
девушками. Какие вы все
были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы
были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
Такая навязчивость входила в круг их негласных обязанностей. Между
девушками существовало даже какое-то вздорное, детское, странное соревнование в умении «высадить гостя из денег», — странное потому, что они не получали от этого никакого барыша, кроме разве некоторого благоволения экономки или одобрительного слова хозяйки. Но в их мелочной, однообразной, привычно-праздной жизни
было вообще много полуребяческой, полуистерической игры.
Случалось, что в переполненном народом зале, где
было тесно, как на базаре, каждую
девушку дожидалось по семи, восьми, иногда по десяти человек.
И лицо ее
было так прекрасно, как бывают только прекрасны лица у молодых влюбленных еврейских
девушек, — все нежно-розовое, с розовыми губами, прелестно-невинно очерченными, и с глазами такими черными, что на них нельзя
было различить зрачка от райка.
— Не забудьте, Лазер, накормить
девушек обедом и сведите их куда-нибудь в кинематограф. Часов в одиннадцать вечера ждите меня. Я приеду поговорить. А если кто-нибудь
будет вызывать меня экстренно, то вы знаете мой адрес: «Эрмитаж». Позвоните. Если же там меня почему-нибудь не
будет, то забегите в кафе к Рейману или напротив, в еврейскую столовую. Я там
буду кушать рыбу-фиш. Ну, счастливого пути!
Девушка там произвела благоприятное впечатление, и в тот же день ее паспорт
был сменен в полиции на так называемый желтый билет.
Теперь он
был одним из самых главных спекулянтов женским телом на всем юге России он имел дела с Константинополем и с Аргентиной, он переправлял целыми партиями
девушек из публичных домов Одессы в Киев, киевских перевозил в Харьков, а харьковских — в Одессу.
Он в совершенстве знал вкусы всех своих высокопоставленных потребителей: одни из них любили необыкновенно причудливый разврат, другие платили бешеные деньги за невинных
девушек, третьим надо
было выискивать малолетних.
После приезда, на другой день, он отправился к фотографу Мезеру, захватив с собою соломенную
девушку Бэлу, и снялся с ней в разных позах, причем за каждый негатив получил по три рубля, а женщине дал по рублю. Снимков
было двадцать. После этого он поехал к Барсуковой.
— Вот я вам и предлагаю, господин Горизонт, — не найдется ли у вас невинных
девушек? Теперь на них громадный спрос. Я с вами играю в открытую. За деньгами мы не постоим. Теперь это в моде. Заметьте, Горизонт, вам возвратят ваших клиенток совершенно в том же виде, в каком они
были. Это, вы понимаете, — маленький разврат, в котором я никак не могу разобраться…
Таким-то образом Сонька Руль, минуя рублевое заведение,
была переведена в полтинничное, где всякий сброд целыми ночами, как хотел, издевался над
девушками. Там требовалось громадное здоровье и большая нервная сила. Сонька однажды задрожала от ужаса ночью, когда Фекла, бабища пудов около шести весу, выскочила на двор за естественной надобностью и крикнула проходившей мимо нее экономке...
Но трусость ли, или специальная еврейская щепетильность, или, может
быть, даже физическая брезгливость не позволяла ему взять и увести эту
девушку из дома.
Остальные двое согласились на это, вероятно, неохотно, но Елене Викторовне сопротивляться не
было никакой возможности. Она всегда делала все, что хотела. И потом все они слышали и знали, что в Петербурге светские кутящие дамы и даже
девушки позволяют себе из модного снобизма выходки куда похуже той, какую предложила Ровинская.
— Никогда, мадам! — высокомерно уронила Эльза.Мы все здесь живем своей дружной семьей. Все мы землячки или родственницы, и дай бог, чтобы многим так жилось в родных фамилиях, как нам здесь. Правда, на Ямской улице бывают разные скандалы, и драки, и недоразумения. Но это там… в этих… в рублевых заведениях. Русские
девушки много
пьют и всегда имеют одного любовника. И они совсем не думают о своем будущем.
— А то у меня
был один учитель. Он какую-то арифметику учил, я не помню, какую. Он меня все время заставлял думать, что будто бы я мужчина, а он женщина, и чтобы я его… насильно… И какой дурак! Представьте себе,
девушки, он все время кричал: «Я твоя! Я вся твоя! Возьми меня! Возьми меня!»
Лихонин смутился. Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой, как будто сонной
девушки. Конечно, он не сообразил того, что в ней говорила инстинктивная, бессознательная жалость к человеку, который недоспал, или, может
быть, профессиональное уважение к чужому сну. Но удивление
было только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до полу руку лежащего, между пальцами которой так и осталась потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим голосом...
Потом он вспомнил о Любке. Его подвальное, подпольное, таинственное «я» быстро-быстро шепнуло о том, что надо
было бы зайти в комнату и поглядеть, удобно ли
девушке, а также сделать некоторые распоряжения насчет утреннего чая, но он сам сделал перед собой вид, что вовсе и не думал об этом, и вышел на улицу.
Тогда
был тихий, нежный, пурпурно-дымчатый вечер, беззвучно засыпавший, точно улыбающаяся усталая
девушка.
Соловьев взял на себя обучить
девушку грамматике и письму. Чтобы не утомлять ее скучными уроками и в награду за ее успехи, он
будет читать ей вслух доступную художественную беллетристику, русскую и иностранную. Лихонин оставил за собою преподавание арифметики, географии и истории.
— Ja, mein Herr [Да, сударь (нем.)], — сказала равнодушно и немного свысока экономка, усаживаясь в низкое кресло и закуривая папиросу. — Вы заплатиль за одна ночь и вместо этого взяль
девушка еще на одна день и еще на одна ночь. Also [Стало
быть (нем.)], вы должен еще двадцать пять рублей. Когда мы отпускаем девочка на ночь, мы берем десять рублей, а за сутки двадцать пять. Это, как такса. Не угодно ли вам, молодой человек, курить? — Она протянула ему портсигар, и Лихонин как-то нечаянно взял папиросу.
— Никогда не сделаю такой глупости! Явитесь сюда с какой-нибудь почтенной особой и с полицией, и пусть полиция удостоверит, что этот ваш знакомый
есть человек состоятельный, и пускай этот человек за вас поручится, и пускай, кроме того, полиция удостоверит, что вы берете
девушку не для того, чтобы торговать ею или перепродать в другое заведение, — тогда пожалуйста! С руками и ногами!
Лихонин упал духом. Сначала он пробовал
было возмущаться дороговизной поставляемых материалов, но экономка хладнокровно возражала, что это ее совсем не касается, что заведение только требует, чтобы
девушка одевалась прилично, как подобает девице из порядочного, благородного дома, а до остального ему нет дела. Заведение только оказывает ей кредит, уплачивая ее расходы.
Ни для кого из его товарищей уже, конечно, не
был тайной настоящий характер его отношений к Любке, но он еще продолжал в их присутствии разыгрывать с
девушкой комедию дружеских и братских отношений.
Кроме того, он
был очень нетерпелив, несдержан, вспыльчив, скоро утомлялся, и тайная, обыкновенно скрываемая, но все возраставшая ненависть к этой
девушке, так внезапно и нелепо перекосившей всю его жизнь, все чаще и несправедливее срывалась во время этих уроков.
— А я знаю! — кричала она в озлоблении. — Я знаю, что и вы такие же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают. А
будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы
были в публичном доме! Стыдно так над бедной
девушкой изголяться, — вот что!
— Что это вы, девица, ходите одне? Давайте
будем подругами, давайте ходить вместе. Это завсегда удобнее Которые мужчины хочут провести приятно время с
девушками, всегда любят, чтобы завести компанию вчетвером
В то время у них служила горничная Нюша, которую иногда шутя называли синьорита Анита, прелестная черноволосая
девушка, которую, если бы переменять на ней костюмы, можно
было бы по наружности принять и за драматическую актрису, и за принцессу крови, и за политическую деятельницу.
Конечно, у нее
был один только святой материнский расчет: если уже суждено Бореньке пасть, то пускай он отдаст свою чистоту, свою невинность, свое первое физическое влечение не проститутке, не потаскушке, не искательнице приключений, а чистой
девушке.
Этот пожилой, степенный и величественный человек, тайный продавец казенных свечей,
был очень удобным гостем, потому что никогда не задерживался в доме более сорока минут, боясь пропустить свой поезд, да и то все время поглядывал на часы. Он за это время аккуратно
выпивал четыре бутылки пива и, уходя, непременно давал полтинник
девушке на конфеты и Симеону двадцать копеек на чай.
Но ее не
было среди
девушек.
Вечером того дня, когда труп Жени увезли в анатомический театр, в час, когда ни один даже случайный гость еще не появлялся на Ямской улице, все
девушки, по настоянию Эммы Эдуардовны, собрались в зале. Никто из них не осмелился роптать на то, что в этот тяжелый день их, еще не оправившихся от впечатлений ужасной Женькиной смерти заставят одеться, по обыкновению, в дико-праздничные наряды и идти в ярко освещенную залу, чтобы танцевать
петь и заманивать своим обнаженным телом похотливых мужчин.
Все переглянулись с недоумением: такой приказ
был новостью в заведении. Однако
девушки встали одна за другой, нерешительно, с открытыми глазами и ртами.
И тогда, если
девушка почувствует себя усталой или захочет выйти замуж за порядочного человека, в ее распоряжении всегда
будет небольшой, но верный капитал.
Анатомический театр представлял из себя длинное, одноэтажное темно-серое здание, с белыми обрамками вокруг окон и дверей.
Было в самой внешности его что-то низкое, придавленное, уходящее в землю, почти жуткое.
Девушки одна за другой останавливались у ворот и робко проходили через двор в часовню, приютившуюся на другом конце двора, в углу, окрашенную в такой же темно-серый цвет с белыми обводами.
До самого кладбища проводили
девушки свою умершую подругу. Дорога туда шла как раз пересекая въезд на Ямскую улицу. Можно
было бы свернуть по ней налево, и это вышло бы почти вдвое короче, но по Ямской обыкновенно покойников не возили.