Неточные совпадения
И так без конца,
день за
днем, месяцы и годы, живут они
в своих публичных гаремах странной, неправдоподобной жизнью, выброшенные обществом, проклятые семьей, жертвы общественного темперамента, клоаки для избытка городского сладострастия, оберегательницы семейной чести четыреста глупых, ленивых, истеричных, бесплодных женщин.
У него на совести несколько темных
дел. Весь город знает, что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а
в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это
дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что
в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о
своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое
в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
Вера и
в самом
деле похожа на жокея, с
своим узким лицом, на котором очень блестящие голубые глаза, под спущенной на лоб лихой гривкой, слишком близко посажены к горбатому, нервному, очень красивому носу.
Целые
дни и вечера проводил он завсегдатаем
в бильярдной при трактире, вечно вполпьяна, рассыпая
свои шуточки, рифмы и приговорочки, фамильярничая со швейцаром, с экономками и девушками.
И когда этот самый синдикат затеял известный процесс против одного из
своих членов, полковника Баскакова, пустившего
в продажу против договора избыток сахара, то Рамзес
в самом начале предугадал и очень тонко мотивировал именно то решение, которое вынес впоследствии по этому
делу сенат.
— Да, я здесь, правда,
свой человек, — спокойно продолжал он, медленными кругами двигая рюмку по столу.Представьте себе: я
в этом самом доме обедал изо
дня в день ровно четыре месяца.
— Вы как хотите, господа, это
дело вашего личного взгляда, но я принципиально ухожу вместе с Борисом. Пусть он там неправ и так далее, мы можем выразить ему порицание
в своей интимной компании, но раз нашему товарищу нанесли обиду — я не могу здесь оставаться. Я ухожу.
— Что? — встрепенулся студент. Он сидел на диване спиною к товарищам около лежавшей Паши, нагнувшись над ней, и давно уже с самым дружеским, сочувственным видом поглаживал ее то по плечам, то по волосам на затылке, а она уже улыбалась ему
своей застенчиво-бесстыдной и бессмысленно-страстной улыбкой сквозь полуопущенные и трепетавшие ресницы. — Что?
В чем
дело? Ах, да, можно ли сюда актера? Ничего не имею против. Пожалуйста…
А этот чернозем через год обращался
в толстенную бабищу, которая целый
день лежит на постели и жует пряники или унижет
свои пальцы копеечными кольцами, растопырит их и любуется.
Ему приходилось удовлетворять и садические и мазохические наклонности
своих клиентов, а иногда обслуживать и совсем противоестественные половые извращения, хотя, надо сказать, что за последнее он брался только
в редких случаях, суливших большую несомненную прибыло Раза два-три ему приходилось отсиживать
в тюрьме, но эти высидки шли ему впрок: он не только не терял хищнического нахрапа и упругой энергии
в делах, но с каждым годом становился смелее, изобретательнее и предприимчивее.
Кажется, им больше не о чем было разговаривать. Мадам Барсукова вынесла вексельную бумагу, где она с трудом написала
свое имя, отчество и фамилию. Вексель, конечно, был фантастический, но есть связь, спайка, каторжная совесть.
В таких
делах не обманывают. Иначе грозит смерть. Все равно:
в остроге, на улице или
в публичном доме.
Он просиживал около нее целые ночи и по-прежнему терпеливо ждал, когда она возвратится от случайного гостя, делал ей сцены ревности и все-таки любил и, торча
днем в своей аптеке за прилавком и закатывая какие-нибудь вонючие пилюли, неустанно думал о ней и тосковал.
Он
делил свои досуги, — а досуга у него было двадцать четыре часа
в сутки. — между пивной и шатаньем по бульварам, между бильярдом, винтом, театром, чтением газет и романов и зрелищами цирковой борьбы; короткие же промежутки употреблял на еду, спанье, домашнюю починку туалета, при помощи ниток, картона, булавок и чернил, и на сокращенную, самую реальную любовь к случайной женщине из кухни. передней или с улицы.
— Князь говорит
дело. Умение владеть инструментом во всяком случае повышает эстетический вкус, да и
в жизни иногда бывает подспорьем. Я же, с
своей стороны, господа… я предлагаю читать с молодой особой «Капитал» Маркса и историю человеческой культуры. А кроме того. проходить с ней физику и химию.
«Но ведь я мужчина! Ведь я господин
своему слову. Ведь то, что толкнуло меня на этот поступок, было прекрасно, благородно и возвышенно. Я отлично помню восторг, который охватил меня, когда моя мысль перешла
в дело! Это было чистое, огромное чувство. Или это просто была блажь ума, подхлестнутого алкоголем, следствие бессонной ночи, курения и длинных отвлеченных разговоров?»
Она, еще так недавно отдававшая безучастно или, наоборот, с имитацией знойной страсти
свое тело десяткам людей
в день, сотням
в месяц, привязалась к Лихонину всем
своим женским существом, любящим и ревнивым, приросла к нему телом, чувством, мыслями.
Должно быть,
в конце концов Симановский, этот загадочный человек, такой влиятельный
в своей юношеской среде, где ему приходилось больше иметь
дело с теорией, и такой несуразный, когда ему попался практический опыт над живой душой, был просто-напросто глуп, но только умел искусно скрывать это единственное
в нем искреннее качество.
Именно раззадоривало его то, что она, прежде всем такая доступная, готовая отдать
свою любовь
в один
день нескольким людям подряд, каждому за два рубля, и вдруг она теперь играет
в какую-то чистую и бескорыстную влюбленность!
Попечение об уме и нравственности мальчуганов старались по возможности вверять воспитателям, чиновникам-формалистам, и вдобавок нетерпеливым, вздорным, капризным
в своих симпатиях и истеричным, точно старые
девы, классным дамам.
— Тоже и товарища привели! — нечего сказать! — заговорила Тамара насмешливо и сердито. — Я думала, он
в самом
деле мужчина, а это девчонка какая-то! Скажите, пожалуйста, жалко ему
свою невинность потерять. Тоже нашел сокровище! Да возьми назад, возьми
свои два рубля! — закричала она вдруг на Петрова и швырнула на стол две монеты. — Все равно отдашь их горняшке какой-нибудь! А то на перчатки себе прибереги, суслик!
А до этого
дня, просыпаясь по утрам
в своем логовище на Темниковской, — тоже по условному звуку фабричного гудка, — он
в первые минуты испытывал такие страшные боли
в шее, спине,
в руках и ногах, что ему казалось, будто только чудо сможет заставить его встать и сделать несколько шагов.
И производил он
свои манипуляции с таким же спокойствием, с каким гуртовщик или ветеринар осматривают
в день несколько сотен голов скота, с тем хладнокровием, какое не изменило ему дважды во время обязательного присутствия при смертной казни.
Позвали Симеона… Он пришел, по обыкновению, заспанный и хмурый. По растерянным лицам девушек и экономок он уже видел, что случилось какое-то недоразумение,
в котором требуется его профессиональная жестокость и сила. Когда ему объяснили
в чем
дело, он молча взялся
своими длинными обезьяньими руками за дверную ручку, уперся
в стену ногами и рванул.
Увидев,
в чем
дело, он не удивился и не взволновался: за
свою практику городского врача он насмотрелся таких вещей, что уже совсем одеревенел и окаменел к человеческим страданиям, ранам и смерти.
Вечером того
дня, когда труп Жени увезли
в анатомический театр,
в час, когда ни один даже случайный гость еще не появлялся на Ямской улице, все девушки, по настоянию Эммы Эдуардовны, собрались
в зале. Никто из них не осмелился роптать на то, что
в этот тяжелый
день их, еще не оправившихся от впечатлений ужасной Женькиной смерти заставят одеться, по обыкновению,
в дико-праздничные наряды и идти
в ярко освещенную залу, чтобы танцевать петь и заманивать
своим обнаженным телом похотливых мужчин.
Ровинская, подобно многим
своим собратьям, не пропускала ни одного
дня, и если бы возможно было, то не пропускала бы даже ни одного часа без того, чтобы не выделяться из толпы, не заставлять о себе говорить: сегодня она участвовала
в лжепатриотической манифестации, а завтра читала с эстрады
в пользу ссыльных революционеров возбуждающие стихи, полные пламени и мести.
Все они наскоро после вскрытия были зашиты, починены и обмыты замшелым сторожем и его товарищами. Что им было за
дело, если порою мозг попадал
в желудок, а печенью начиняли череп и грубо соединяли его при помощи липкого пластыря с головой?! Сторожа ко всему привыкли за
свою кошмарную, неправдоподобную пьяную жизнь, да и, кстати, у их безгласных клиентов почти никогда не оказывалось ни родных, ни знакомых…
Он и
в самом
деле был убежден, что застрелится, но думал как-то наигранно, точно немножко любуясь со стороны
своей трагической ролью и наслаждаясь заранее отчаянием родни и удивлением сослуживцев.
Неточные совпадения
— Нет. Он
в своей каморочке // Шесть
дней лежал безвыходно, // Потом ушел
в леса, // Так пел, так плакал дедушка, // Что лес стонал! А осенью // Ушел на покаяние //
В Песочный монастырь.
Краса и гордость русская, // Белели церкви Божии // По горкам, по холмам, // И с ними
в славе спорили // Дворянские дома. // Дома с оранжереями, // С китайскими беседками // И с английскими парками; // На каждом флаг играл, // Играл-манил приветливо, // Гостеприимство русское // И ласку обещал. // Французу не привидится // Во сне, какие праздники, // Не
день, не два — по месяцу // Мы задавали тут. //
Свои индейки жирные, //
Свои наливки сочные, //
Свои актеры, музыка, // Прислуги — целый полк!
Гласит // Та грамота: «Татарину // Оболту Оболдуеву // Дано суконце доброе, // Ценою
в два рубля: // Волками и лисицами // Он тешил государыню, //
В день царских именин // Спускал медведя дикого // С
своим, и Оболдуева // Медведь тот ободрал…» // Ну, поняли, любезные?» // — Как не понять!
Правдин. Если вы приказываете. (Читает.) «Любезная племянница!
Дела мои принудили меня жить несколько лет
в разлуке с моими ближними; а дальность лишила меня удовольствия иметь о вас известии. Я теперь
в Москве, прожив несколько лет
в Сибири. Я могу служить примером, что трудами и честностию состояние
свое сделать можно. Сими средствами, с помощию счастия, нажил я десять тысяч рублей доходу…»
Я хотел бы, например, чтоб при воспитании сына знатного господина наставник его всякий
день разогнул ему Историю и указал ему
в ней два места:
в одном, как великие люди способствовали благу
своего отечества;
в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло
свою доверенность и силу, с высоты пышной
своей знатности низвергся
в бездну презрения и поношения.