Неточные совпадения
Все ночные гости уже разъехались. Наступает
самый деловой, тихий, будничный час.
Маня Маленькая —
самая кроткая и тихая девушка во
всем заведении.
Порою завязывались драки между пьяной скандальной компанией и швейцарами изо
всех заведений, сбегавшимися на выручку товарищу швейцару, — драка, во время которой разбивались стекла в окнах и фортепианные деки, когда выламывались, как оружие, ножки у плюшевых стульев, кровь заливала паркет в зале и ступеньки лестницы, и люди с проткнутыми боками и проломленными головами валились в грязь у подъезда, к звериному, жадному восторгу Женьки, которая с горящими глазами, со счастливым смехом лезла в
самую гущу свалки, хлопала себя по бедрам, бранилась и науськивала, в то время как ее подруги визжали от страха и прятались под кровати.
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански. Ничего не было в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел к
самой толстой во
всем заведении девице — Катьке.
Катька ничего не могла рассказать — «мужчина как мужчина, как
все мужчины», — говорила она со спокойным недоумением, но когда узнала, кто был ее гостем, то вдруг расплакалась,
сама не зная почему.
Всего ужаса этой мысли толстая Катька не могла объять своим мозгом откормленной индюшки и потому плакала, — как и ей
самой казалось, — беспричинно и бестолково.
Все девицы, кроме гордой Жени, высовываются из окон. Около треппелевского подъезда действительно стоит лихач. Его новенькая щегольская пролетка блестит свежим лаком, на концах оглобель горят желтым светом два крошечных электрических фонарика, высокая белая лошадь нетерпеливо мотает красивой головой с голым розовым пятном на храпе, перебирает на месте ногами и прядет тонкими ушами;
сам бородатый, толстый кучер сидит на козлах, как изваяние, вытянув прямо вдоль колен руки.
Одну минуту он совсем уж было остановился на Жене, но только дернулся на стуле и не решился: по ее развязному, недоступному и небрежному виду и по тому, как она искренно не обращала на него никакого внимания, он догадывался, что она —
самая избалованная среди
всех девиц заведения, привыкшая, чтобы на нее посетители шире тратились, чем на других.
Впрочем, того же
самого добивались
все мужчины даже
самые лядащие, уродливые, скрюченные и бессильные из них, — и древний опыт давно уже научил женщин имитировать голосом и движениями
самую пылкую страсть, сохраняя в бурные минуты
самое полнейшее хладнокровие.
Словом,
все они делали вид, будто принадлежат к
самому изысканному обществу, и если танцуют, то делают это, только снисходя до маленькой товарищеской услуги.
Все они, кроме репортера, провели целый день, с
самого утра, вместе, справляя маевку со знакомыми барышнями.
Лихонин говорил правду. В свои студенческие годы и позднее, будучи оставленным при университете, Ярченко вел
самую шалую и легкомысленную жизнь. Во
всех трактирах, кафешантанах и других увеселительных местах хорошо знали его маленькую, толстую, кругленькую фигурку, его румяные, отдувшиеся, как у раскрашенного амура, щеки и блестящие, влажные, добрые глаза, помнили его торопливый, захлебывающийся говор и визгливый смех.
— Но
самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, —
самое главное то, что я вас
всех видел сегодня на реке и потом там… на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие вы
все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что
все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
— Никто вас и не тянет, Гаврила Петрович, непременно совершать грехопадение, — сказал Рамзес примирительно. — К чему этот пафос и эта меланхолия, когда дело обстоит совсем просто? Компания молодых русских джентльменов хочет скромно и дружно провести остаток ночи, повеселиться, попеть и принять внутрь несколько галлонов вина и пива. Но
все теперь закрыто, кроме этих
самых домов. Ergo!.. [Следовательно!.. (лат.)]
Пока студенты пили коньяк, пиво и водку, Рамзес
все приглядывался к
самому дальнему углу ресторанного зала, где сидели двое: лохматый, седой крупный старик и против него, спиной к стойке, раздвинув по столу локти и опершись подбородком на сложенные друг на друга кулаки, сгорбился какой-то плотный, низко остриженный господин в сером костюме. Старик перебирал струны лежавших перед ним гуслей и тихо напевал сиплым, но приятным голосом...
Так как девчонка
вся переволновалась, и уже осипла от слез, и
всех дичится — он, этот
самый «имеющийся постовой городовой», вытягивает вперед два своих черных, заскорузлых пальца, указательный и мизинец, и начинает делать девочке козу!
Копошусь я над этой ерундой, и вдруг мне в голову приходит
самая удивительная простая мысль, что гораздо проще и скорее завязать узлом — ведь
все равно никто развязывать не будет.
Но наши русские художники слова —
самые совестливые и
самые искренние во
всем мире художники — почему-то до сих пор обходили проституцию и публичный дом.
— Но, в
самом деле, Сергей Иванович, отчего бы вам не попробовать
все это описать
самому? — спросил Ярченко. — У вас так живо сосредоточено внимание на этом вопросе.
И
все мы скажем: «Да ведь это
всё мы
сами видели и знали, но мы и предположить не могли, что это так ужасно!» В этого грядущего художника я верю
всем сердцем.
— Э! Чепуха! Хороший товарищ выпить на чужой счет. Разве вы
сами не видите, что это
самый обычный тип завсегдатая при публичном доме, и
всего вероятнее, что он просто здешний кот, которому платят проценты за угощение, в которое он втравливает посетителей.
— Вот так! Браво, студентик! Браво, браво, браво!.. Так его, хорошенько!.. В
самом деле, что это за безобразие! Вот он придет сюда, — я ему
все это повторю.
— Или вы ее любовник — это
все равно… Как эта должность здесь у вас называется? Ну, вот те
самые, которым женщины вышивают рубашки и с которыми делятся своим честным заработком?.. Э?..
Вместе с ним пришли две его дамы: Генриетта —
самая старшая по годам девица в заведении Анны Марковны, опытная,
все видевшая и ко
всему притерпевшаяся, как старая лошадь на приводе у молотилки, обладательница густого баса, но еще красивая женщина — и Манька Большая, или Манька Крокодил.
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я, как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и
весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это
самое неземное чувство. Но удивительно, как совпали наши мысли. Я только что хотел тебя спросить о том же.
Да вот хочешь, я тебе сейчас пересчитаю по пальцам
все случаи, когда проститутка непременно лжет, и ты
сам убедишься, что к лганью ее побуждает мужчина.
Тебе расскажут именно такую шаблонную историк», какую ты —
сам человек шаблона и пошляк легче
всего переваришь.
— Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, — сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если уж так тебе осмердело человечество, то как ты терпишь, да еще так долго, вот это
все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, —
самое подлое, что могло придумать человечество?
Надоест же, в
самом деле,
все одно и то же: жена, горничная и дама на стороне.
— Да, я знаю, что
все эти фальшивые мероприятия чушь и сплошное надругательство, — перебил Лихонин. — Но пусть я буду смешон и глуп — и я не хочу оставаться соболезнующим зрителем, который сидит на завалинке, глядит на пожар и приговаривает: «Ах, батюшки, ведь горит… ей-богу горит! Пожалуй, и люди ведь горят!», а
сам только причитает и хлопает себя по ляжкам.
Наивная Люба и в
самом деле потянулась губами к руке Лихонина, и это движение
всех рассмешило и чуть-чуть растрогало.
Просто-напросто
все злоключения
сами собой стали учащаться, наворачиваться друг на друга, шириться и расти, подобно тому, как маленький снежный комочек, толкаемый ногами ребят,
сам собою, от прилипающего к нему талого снега, становится
все больше, больше вырастает выше человеческого роста и, наконец, одним последним небольшим усилием свергается в овраг и скатывается вниз огромной лавиной.
Каменщики, плотники, маляры, инженеры, техники, иностранцы, земледельцы, маклеры, темные дельцы, речные моряки, праздные бездельники, туристы, воры, шулеры —
все они переполнили город, и ни в одной,
самой грязной, сомнительной гостинице не было свободного номера.
— Да ведь Чернобоб же — это дыра!
Самый паскудный городишко во
всей Подолии.
— А знаете что? — вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне
все равно: я человек закабаленный. Я, как говорили в старину, сжег свои корабли… сжег
все, чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму только половину того, что они мне
самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
— Милая Бэла,
все, что вам угодно! На станции я пойду и распоряжусь, чтобы вам принесли бульону с мясом и даже с пирожками. Вы не беспокойтесь. Лазер, я
все это
сам еде лаю.
Вдали, в розовом праздничном тумане вечерней зари, сияли золотые купола и кресты. Высоко на горе белые стройные церкви, казалось, плавали в этом цветистом волшебном мареве. Курчавые леса и кустарники сбежали сверху и надвинулись над
самым оврагом. А отвесный белый обрыв, купавший свое подножье в синей реке,
весь, точно зелеными жилками и бородавками, был изборожден случайными порослями. Сказочно прекрасный древний город точно
сам шел навстречу поезду.
Теперь он был одним из
самых главных спекулянтов женским телом на
всем юге России он имел дела с Константинополем и с Аргентиной, он переправлял целыми партиями девушек из публичных домов Одессы в Киев, киевских перевозил в Харьков, а харьковских — в Одессу.
Чтобы уговорить, прельстить женщину, заставить ее сделать
все, что он хочет, ему не требовалось никаких усилий: они
сами шли на его зов и становились в его руках беспрекословными, послушными и податливыми.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим
самым своим «не полагается». Мне
всего только на три дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во
всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
— Вы знаете, Горизонт, я никак не могла ожидать, что вы такой мерзавец! Давайте вашу жену,
все равно. Да неужели вы в
самом деле удержались?
Все поглядели по направлению ее руки. И в
самом деле, картина была довольно смешная. Сзади румынского оркестра сидел толстый, усатый человек, вероятно, отец, а может быть, даже и дедушка многочисленного семейства, и изо
всех сил свистел в семь деревянных свистулек, склеенных. вместе. Так как ему было, вероятно, трудно передвигать этот инструмент между губами, то он с необыкновенной быстротой поворачивал голову то влево, то вправо.
Вечный шепот сзади тебя, когда ты проходишь: «Вот она, та
самая, знаменитая!» Анонимные письма, наглость закулисных завсегдатаев… да
всего и не перечислишь!
— Вот и
все. А прибавьте к этому
самое ужасное, то, что каждый раз, почувствовав настоящее вдохновение, я тут же мучительно ощущаю сознание, что я притворяюсь и кривляюсь перед людьми… А боязнь успеха соперницы? А вечный страх потерять голос, сорвать его или простудиться? Вечная мучительная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести на своих плечах известность.
Вышли четыре остзейские немки.
Все толстые, полногрудые блондинки, напудренные, очень важные и почтительные. Разговор сначала не завязывался. Девушки сидели неподвижно, точно каменные изваяния, чтобы изо
всех сил притвориться приличными дамами. Даже шампанское, которое потребовал Рязанов, не улучшило настроения. Ровинская первая пришла на помощь обществу, обратившись к
самой толстой,
самой белокурой, похожей на булку, немке. Она спросила вежливо по-немецки...
Вы упустили из виду то, что на
самом лучшем месте я, даже отказывая себе во
всем, не сумею отложить в месяц более пятнадцати-двадцати рублей, а здесь, при благоразумной экономии, я выгадываю до ста рублей и сейчас же отношу их в сберегательную кассу на книжку.
Володя Чаплинский, который
все время мучился за Елену Викторовну, предложил
самое подходящее — зайти в заведение Анны Марковны, до которого
всего десять шагов.
Замолчала Тамара, замолчала Манька Скандалистка, и вдруг Женька,
самая неукротимая из
всех девушек, подбежала к артистке, упала на колени и зарыдала у нее в ногах.
— Ты правду говоришь, Женька! У меня тоже был один ёлод. Он меня
все время заставлял притворяться невинной, чтобы я плакала и кричала. А вот ты, Женечка,
самая умная из нас, а все-таки не угадаешь, кто он был…
А вот я теперь скажу, что из
всех мужчин
самый порядочный — это вор или убийца.