Неточные совпадения
—
Вот у меня сын гимназист — Павел. Приходит, подлец, и заявляет: «Папа, меня ученики ругают,
что ты полицейский, и
что служишь на Ямской, и
что берешь взятки с публичных домов». Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же не нахальство?
— Странная ты девушка, Тамара.
Вот гляжу я на тебя и удивляюсь. Ну, я понимаю,
что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то они и дуры. А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана, а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь?
— Нет, странная ты девушка, право, странная. От гостей ты всегда имеешь больше,
чем мы все. Дура,
чем копить деньги, на
что ты их тратишь? Духи покупаешь по семи рублей за склянку. Кому это нужно?
Вот теперь набрала на пятнадцать рублей шелку. Это ведь ты Сеньке своему?
—
Вот этому-то я удивляюсь. С твоим умом, с твоей красотой я бы себе такого гостя захороводила,
что на содержание бы взял. И лошади свои были бы и брильянты.
—
Что кому нравится, Женечка.
Вот и ты тоже хорошенькая и милая девушка, и характер у тебя такой независимый и смелый, а
вот застряли мы с тобой у Анны Марковны.
— Нет, не до смерти. Выкачалась, — говорит Нюра, точно с сожалением. — Однако два месяца пролежала в Александровской. Доктора говорили,
что если бы на вот-вот столечко повыше, — то кончено бы. Амба!
Но у каждого оставался еще в душе темный след сознания,
что вот сейчас они собираются сделать нечто ненужно-позорное, собираются принять участие в каком-то судорожном, искусственном и вовсе не веселом веселье.
— Ну
вот и обменялись любезностями, — засмеялся Лихонин. — Но удивительно,
что мы именно здесь ни разу с вами не встречались. По-видимому, вы таки частенько бываете у Анны Марковны?
Можно насказать тысячу громких слов о сутенерах, а
вот именно такого Симеона ни за
что не придумаешь.
И ведь я не только уверен, но я твердо знаю,
что для счастия этой самой Берточки, нет, даже не для счастия, а предположим,
что у Берточки сделается на пальчике заусеница, — так
вот, чтобы эта заусеница прошла, — вообразите на секунду возможность такого положения вещей!
И
вот, когда я глядел на эту милую сцену и подумал,
что через полчаса этот самый постовой будет в участке бить ногами в лицо и в грудь человека, которого он до сих пор ни разу в жизни не видал и преступление которого для него совсем неизвестно, то — вы понимаете! мне стало невыразимо жутко и тоскливо.
Один большой писатель — человек с хрустально чистой душой и замечательным изобразительным талантом — подошел однажды к этой теме, и
вот все,
что может схватить глаз внешнего, отразилось в его душе, как в чудесном зеркале.
—
Вот так! Браво, студентик! Браво, браво, браво!.. Так его, хорошенько!.. В самом деле,
что это за безобразие!
Вот он придет сюда, — я ему все это повторю.
— Ну, оставь ее, голубчик.
Что тебе? — возразила сладким голосом Женя и спрятала подушку за спину Тамары.Погоди, миленький,
вот я лучше с тобой посижу.
Да
вот хочешь, я тебе сейчас пересчитаю по пальцам все случаи, когда проститутка непременно лжет, и ты сам убедишься,
что к лганью ее побуждает мужчина.
— Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, — сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если уж так тебе осмердело человечество, то как ты терпишь, да еще так долго,
вот это все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, — самое подлое,
что могло придумать человечество?
Так-то
вот я и набрел на публичный дом, и
чем больше в него вглядываюсь, тем больше во мне растет тревога, непонимание и очень большая злость.
— Ах, да не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты
вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя,
что же такое, наконец, проституция?
Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
—
Вот тебе честное слово,
что серьезно!
Вот ей-богу! с жаром подхватил студент и для чего-то даже перекрестился на пустой угол.
А потом ты должен пойти в полицию с ее билетом и заявить,
что вот такая-то Любка нанялась служить у тебя за горничную и
что ты желаешь переменить ее бланк на настоящий паспорт.
— Посмотрите, какие прекрасные образцы: совсем не уступают заграничным. Обратите внимание.
Вот, например, русское, а
вот английское трико или
вот кангар и шевиот. Сравните, пощупайте, и вы убедитесь,
что русские образцы почти не уступают заграничным. А ведь это говорит о прогрессе, о росте культуры. Так
что совсем напрасно Европа считает нас, русских, такими варварами.
— И
вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое.
Что значит небольшое приданое?! Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать,
что и у меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
— Вы знаете, мне все равно,
что трефное,
что кошерное. Я не признаю никакой разницы. Но
что я могу поделать с моим желудком! На этих станциях черт знает какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь три-четыре рубля, а потом на докторов пролечишь сто рублей.
Вот, может быть, ты, Сарочка, — обращался он к жене, — может быть, сойдешь на станцию скушать что-нибудь? Или я тебе пришлю сюда?
—
Что?! Под поезд?! А ты знаешь,
что за такие слова бывает?! Угроза действием!
Вот я сейчас пойду и крикну «караул!» и поверну сигнальную ручку, — и он с таким решительным видом схватился за рукоятку двери,
что кондуктор только махнул рукой и плюнул.
— Представьте себе,
что в прошлом году сделал Шепшерович! Он отвез в Аргентину тридцать женщин из Ковно, Вильно, Житомира. Каждую из них он продал по тысяче рублей, итого, мадам, считайте, — тридцать тысяч! Вы думаете на этом Шепшерович успокоился? На эти деньги, чтобы оплатить себе расходы по пароходу, он купил несколько негритянок и рассовал их в Москву, Петербург, Киев, Одессу и в Харьков. Но вы знаете, мадам, это не человек, а орел.
Вот кто умеет делать дела!
Редкостной красоты изумруды так небрежно держались на них,
что, казалось, вот-вот свалятся, и вдруг она рассмеялась.
—
Вот и все. А прибавьте к этому самое ужасное, то,
что каждый раз, почувствовав настоящее вдохновение, я тут же мучительно ощущаю сознание,
что я притворяюсь и кривляюсь перед людьми… А боязнь успеха соперницы? А вечный страх потерять голос, сорвать его или простудиться? Вечная мучительная возня с горловыми связками? Нет, право, тяжело нести на своих плечах известность.
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то,
что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать,
что это не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха.
Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
— Итак,
вот сейчас вы нас туда свезете на автомобиле и познакомите нас с этим бытом, который для меня чужд. Но помните,
что я полагаюсь на ваше покровительство.
— Сейчас же убирайся отсюда, старая дура! Ветошка! Половая тряпка!.. Ваши приюты Магдалины-это хуже,
чем тюрьма. Ваши секретари пользуются нами, как собаки падалью. Ваши отцы, мужья и братья приходят к нам, и мы заражаем их всякими болезнями… Нарочно!.. А они в свою очередь заражают вас. Ваши надзирательницы живут с кучерами, дворниками и городовыми, а нас сажают в карцер за то,
что мы рассмеемся или пошутим между собою. И
вот, если вы приехали сюда, как в театр, то вы должны выслушать правду прямо в лицо.
— Если возможно, простите нашу выходку… Это, конечно, не повторится. Но если я когда-нибудь вам понадоблюсь, то помните,
что я всегда к вашим услугам.
Вот моя визитная карточка. Не выставляйте ее на своих комодах, но помните,
что с этого вечера я — ваш друг.
А
вот я теперь скажу,
что из всех мужчин самый порядочный — это вор или убийца.
Дети мои, кажется, у нас никогда не было случая, чтобы мы пускались друг с другом в откровенности, а
вот я вам скажу,
что меня, когда мне было десять с половиной лет, моя собственная мать продала в городе Житомире доктору Тарабукину.
Вот и теперь он не раскаивается в том,
что сделал.
— Не сердитесь, мой миленький. Я никогда не сменю вас на другого.
Вот вам, ей-богу, честное слово! Честное слово,
что никогда! Разве я не чувствую,
что вы меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве я не понимаю? Вы же такой симпатичный, хорошенький, молоденький!
Вот если бы вы были старик и некрасивый…
Комната, в которой жил Лихонин, помещалась в пятом с половиной этаже. С половиной потому,
что есть такие пяти-шести и семиэтажные доходные дома, битком набитые и дешевые, сверху которых возводятся еще жалкие клоповники из кровельного железа, нечто вроде мансард, или, вернее, скворечников, в которых страшно холодно зимой, а летом жарко, точно на тропиках. Любка с трудом карабкалась наверх. Ей казалось,
что вот-вот, еще два шага, и она свалится прямо на ступени лестницы и беспробудно заснет.
Подумал я и о том,
что вот наши сестры пользуются нашим вниманием, любовью, покровительством, наши матери окружены благоговейным обожанием.
— Ну
вот, я и подумал: а ведь каждую из этих женщин любой прохвост, любой мальчишка, любой развалившийся старец может взять себе на минуту или на ночь, как мгновенную прихоть, и равнодушно еще в лишний, тысяча первый раз осквернить и опоганить в ней то,
что в человеке есть самое драгоценное — любовь…
— Я и подумал: к
чему слова и лишние восклицания? К черту лицемерные речи на съездах. К черту аболиционизм, регламентацию (ему вдруг невольно пришли на ум недавние слова репортера) и все эти раздачи священных книг п заведениях и магдалинские приюты!
Вот я возьму и поступлю как настоящий честный человек, вырву девушку из омута, внедрю ее в настоящую твердую почву, успокою ее, ободрю, приласкаю.
И вдруг с необычайной остротой Лихонин почувствовал, — каждый человек неизбежно рано или поздно проходит через эту полосу внутреннего чувства, —
что вот уже зреют орехи, а тогда были розовые цветущие свечечки, и
что будет еще много весен и много цветов, но той,
что прошла, никто и ничто не в силах ему возвратить.
Зайдя за угол, он некоторое время мучительно старался вспомнить,
что такое ему нужно было непременно сделать сейчас,
вот сию минуту.
А
вот теперь вышло так,
что он только исполнил свой каприз, добился,
чего ему нужно, и уже на попятный.
—
Вот и чудесно… И хорошо, и мило,-говорил Лихонин, суетясь около хромоногого стола и без нужды переставляя чайную посуду. — Давно я, старый крокодил, не пил чайку как следует, по-христиански, в семейной обстановке. Садитесь, Люба, садитесь, милая,
вот сюда, на диван, и хозяйничайте. Водки вы, верно, по утрам не пьете, а я, с вашего позволения, выпью… Это сразу подымает нервы. Мне, пожалуйста, покрепче, с кусочком лимона. Ах,
что может быть вкуснее стакана горячего чая, налитого милыми женскими руками?
— Слушай, князь! Каждую святую мысль, каждое благое дело можно опаскудить и опохабить. В этом нет ничего ни умного, ни достойного. Если ты так по-жеребячьи относишься к тому,
что мы собираемся сделать, то
вот тебе бог, а
вот и порог. Иди от нас!
Коварная Александра успела уже за это время сбегать к управляющему домом пожаловаться,
что вот, мол, приехал Лихонин с какой-то девицей, ночевал с ней в комнате, а кто она, того Александра не знает,
что Лихонин говорит, будто двоюродная сестра, а паспорта не предъявил.
— Да и прислугой тоже. Потрудитесь представить свидетельство от вашего квартирохозяина, — ведь, надеюсь, вы сами не домовладелец?.. Так
вот, свидетельство о том,
что вы в состоянии держать прислугу, а кроме того, все документы, удостоверяющие,
что вы именно та личность, за которую себя выдаете, например, свидетельство из вашего участка и из университета и все такое прочее. Ведь вы, надеюсь, прописаны? Или, может быть, того?.. Из нелегальных?
— Конечно. Так
что же? Свободная любовь, и больше никаких.
Вот, как и вы с Лихониным.
— Ах! Жизнь их была какая разнесчастная!
Вот судьба-то горькая какая! И уже кого мне жалеть больше, я теперь не знаю: его или ее. И неужели это всегда так бывает, милый Соловьев,
что как только мужчина и женщина
вот так
вот влюбятся, как они, то непременно их бог накажет? Голубчик, почему же это? Почему?
—
Вот — сказал он, протягивая руки то по направлению к гостям, то к Любке, —
вот, товарищи, познакомьтесь. Вы, Люба, увидите в них настоящих друзей, которые помогут вам на вашем светлом пути, а вы, — товарищи Лиза, Надя, Саша и Рахиль, — вы отнеситесь как старшие сестры к человеку, который только
что выбился из того ужасного мрака, в который ставит современную женщину социальный строй.
— Дорогая Люба, мы с тобой не подходим друг к другу, пойми это. Смотри:
вот тебе сто рублей, поезжай домой. Родные тебя примут, как свою. Поживи, осмотрись. Я приеду за тобой через полгода, ты отдохнешь, и, конечно, все грязное, скверное,
что привито тебе городом, отойдет, отомрет. И ты начнешь новую жизнь самостоятельно, без всякой поддержки, одинокая и гордая!