Неточные совпадения
— Вышивали мы гладью, золотом, напрестольники, воздухи, архиерейские облачения… травками, цветами, крестиками. Зимой сидишь, бывало, у окна, — окошки маленькие, с решетками, — свету немного, маслицем пахнет, ладаном, кипарисом, разговаривать нельзя было: матушка была строгая. Кто-нибудь от скуки затянет великопостный ирмос… «Вонми небо и возглаголю и воспою…» Хорошо пели, прекрасно, и
такая тихая жизнь, и запах
такой прекрасный, снежок за окном, ну
вот точно во сне…
— Сидишь, вышиваешь, золото в глазах рябит, а от утреннего стояния
так вот спину и ломит, и ноги ломит. А вечером опять служба. Постучишься к матушке в келию: «Молитвами святых отец наших господи помилуй нас». А матушка из келий
так баском ответит: «Аминь».
—
Вот этому-то я удивляюсь. С твоим умом, с твоей красотой я бы себе
такого гостя захороводила, что на содержание бы взял. И лошади свои были бы и брильянты.
— Что кому нравится, Женечка.
Вот и ты тоже хорошенькая и милая девушка, и характер у тебя
такой независимый и смелый, а
вот застряли мы с тобой у Анны Марковны.
— Не
так, не
так, Исай Саввич. Вы бросьте скрипку на минуточку. Прислушайтесь немножко ко мне.
Вот мотив.
—
Вот так-так. Мужчина и вдруг не курит. Ну
так угостите лафитом с лимонадом. Ужас как люблю лафит с лимонадом.
— Ну
вот и обменялись любезностями, — засмеялся Лихонин. — Но удивительно, что мы именно здесь ни разу с вами не встречались. По-видимому, вы
таки частенько бываете у Анны Марковны?
Можно насказать тысячу громких слов о сутенерах, а
вот именно
такого Симеона ни за что не придумаешь.
И ведь я не только уверен, но я твердо знаю, что для счастия этой самой Берточки, нет, даже не для счастия, а предположим, что у Берточки сделается на пальчике заусеница, —
так вот, чтобы эта заусеница прошла, — вообразите на секунду возможность
такого положения вещей!
— Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, — сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если уж
так тебе осмердело человечество, то как ты терпишь, да еще
так долго,
вот это все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, — самое подлое, что могло придумать человечество?
Так-то
вот я и набрел на публичный дом, и чем больше в него вглядываюсь, тем больше во мне растет тревога, непонимание и очень большая злость.
— Ах, да не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты
вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же
такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
Вот и вы бы
так, миленький.
— Нет,
так нельзя, — остановила его Женя, — что она уйти может — это
так, это верно, но неприятностей и крику не оберешься. Ты
вот что, студент, сделай. Тебе десять рублей не жаль?
— Посмотрите, какие прекрасные образцы: совсем не уступают заграничным. Обратите внимание.
Вот, например, русское, а
вот английское трико или
вот кангар и шевиот. Сравните, пощупайте, и вы убедитесь, что русские образцы почти не уступают заграничным. А ведь это говорит о прогрессе, о росте культуры.
Так что совсем напрасно Европа считает нас, русских,
такими варварами.
— И
вот я взял себе за Сарочкой небольшое приданое. Что значит небольшое приданое?!
Такие деньги, на которые Ротшильд и поглядеть не захочет, в моих руках уже целый капитал. Но надо сказать, что и у меня есть кое-какие сбережения. Знакомые фирмы дадут мне кредит. Если господь даст, мы
таки себе будем кушать кусок хлеба с маслицем и по субботам вкусную рыбу-фиш.
— «Иосиф Иванович Венгженовский», — прочитал вслух Семен Яковлевич. — Очень, очень приятно!
Так вот, если я вам понадоблюсь…
— Что?! Под поезд?! А ты знаешь, что за
такие слова бывает?! Угроза действием!
Вот я сейчас пойду и крикну «караул!» и поверну сигнальную ручку, — и он с
таким решительным видом схватился за рукоятку двери, что кондуктор только махнул рукой и плюнул.
—
Так вот я вам и предлагаю, господин… впрочем, я не знаю, как вас теперь зовут…
Редкостной красоты изумруды
так небрежно держались на них, что, казалось, вот-вот свалятся, и вдруг она рассмеялась.
Первый раз в жизни я
так пел»… и
вот я, — а я очень гордый человек,я поцеловала у него руку.
— Ну
вот, видите, видите… — загорячилась Ровинская. — С
таким образованием вы всегда могли бы найти место на всем готовом рублей на тридцать. Ну, скажем, в качестве экономки, бонны, старшей приказчицы в хорошем магазине, кассирши… И если ваш будущий жених… Фриц…
— Ну,
так вот, слушай: меня кто-то заразил сифилисом.
— Ты правду говоришь, Женька! У меня тоже был один ёлод. Он меня все время заставлял притворяться невинной, чтобы я плакала и кричала. А
вот ты, Женечка, самая умная из нас, а все-таки не угадаешь, кто он был…
— Не сердитесь, мой миленький. Я никогда не сменю вас на другого.
Вот вам, ей-богу, честное слово! Честное слово, что никогда! Разве я не чувствую, что вы меня хочете обеспечить? Вы думаете, разве я не понимаю? Вы же
такой симпатичный, хорошенький, молоденький!
Вот если бы вы были старик и некрасивый…
Комната, в которой жил Лихонин, помещалась в пятом с половиной этаже. С половиной потому, что есть
такие пяти-шести и семиэтажные доходные дома, битком набитые и дешевые, сверху которых возводятся еще жалкие клоповники из кровельного железа, нечто вроде мансард, или, вернее, скворечников, в которых страшно холодно зимой, а летом жарко, точно на тропиках. Любка с трудом карабкалась наверх. Ей казалось, что вот-вот, еще два шага, и она свалится прямо на ступени лестницы и беспробудно заснет.
— Ну,
вот глупости, тетя Грипа! — перебил ее, внезапно оживляясь, Лихонин. — Уж лучше
так поцелуемся. Губы у тебя больно сладкие!
Зайдя за угол, он некоторое время мучительно старался вспомнить, что
такое ему нужно было непременно сделать сейчас,
вот сию минуту.
А
вот теперь вышло
так, что он только исполнил свой каприз, добился, чего ему нужно, и уже на попятный.
— Слушай, князь! Каждую святую мысль, каждое благое дело можно опаскудить и опохабить. В этом нет ничего ни умного, ни достойного. Если ты
так по-жеребячьи относишься к тому, что мы собираемся сделать, то
вот тебе бог, а
вот и порог. Иди от нас!
— Болван! — бросил ему Соловьев и продолжал: —
Так вот, машинка движется взад и вперед, а на ней, на квадратной рамке, натянуто тонкое полотно, и уж я, право, не знаю, как это там устроено, я не понял, но только барышня водит по экрану какой-то металлической штучкой, и у нее выходит чудесный рисунок разноцветными шелками.
— Что же, и это дело, — согласился Лихонин и задумчиво погладил бороду. — А я, признаться,
вот что хотел. Я хотел открыть для нее… открыть небольшую кухмистерскую или столовую, сначала, конечно, самую малюсенькую, но в которой готовилось бы все очень дешево, чисто и вкусно. Ведь многим студентам решительно все равно, где обедать и что есть. В студенческой почти никогда не хватает мест.
Так вот, может быть, нам удастся как-нибудь затащить всех знакомых и приятелей.
— Да и прислугой тоже. Потрудитесь представить свидетельство от вашего квартирохозяина, — ведь, надеюсь, вы сами не домовладелец?..
Так вот, свидетельство о том, что вы в состоянии держать прислугу, а кроме того, все документы, удостоверяющие, что вы именно та личность, за которую себя выдаете, например, свидетельство из вашего участка и из университета и все
такое прочее. Ведь вы, надеюсь, прописаны? Или, может быть, того?.. Из нелегальных?
—
Так вот, не угодно ли вам принять эти десять рублей?
— Миленький мой! Василь Василич! Васенька! Ей-богу!
Вот, ей-богу, никогда ничего подобного! Я всегда была
такая осторожная. Я ужасно этого боялась. Я вас
так люблю! Я вам непременно бы сказала. — Она поймала его руки, прижала их к своему мокрому лицу и продолжала уверять его со смешной и трогательной искренностью несправедливо обвиняемого ребенка.
— Конечно.
Так что же? Свободная любовь, и больше никаких.
Вот, как и вы с Лихониным.
—
Так вот он какой! Ужасно хорошо написал. Только зачем она
такая подлая? Ведь он
вот как ее любит, на всю жизнь, а она постоянно ему изменяет.
— А я знаю! — кричала она в озлоблении. — Я знаю, что и вы
такие же, как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно,
так вы и ребенка вытравите,многие
так делают. А будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут, как кобели, — то и вы бы были в публичном доме! Стыдно
так над бедной девушкой изголяться, —
вот что!
И
вот именно эти мечты, затаенные планы,
такие мгновенные, случайные и в сущности подлые, — из тех, в которых люди потом самим себе не признаются, — вдруг исполнились.
И
вот однажды — не то, что уговорили Гладышева, а, вернее, он сам напросился поехать к Анне Марковне:
так слабо он сопротивлялся соблазну.
— Подожди, потерпи, голубчик, — успеем еще нацеловаться. Полежи минуточку…
так вот… тихо, спокойно… не шевелись…
— Не сердись на меня, исполни, пожалуйста, один мой каприз: закрой опять глаза… нет, совсем, крепче, крепче… Я хочу прибавить огонь и поглядеть на тебя хорошенько. Ну
вот,
так… Если бы ты знал, как ты красив теперь… сейчас
вот… сию секунду. Потом ты загрубеешь, и от тебя станет пахнуть козлом, а теперь от тебя пахнет медом и молоком… и немного каким-то диким цветком. Да закрой же, закрой глаза!
— Ну, теперь — гэть бегом!.. Живо! Чтобы духу вашего не было! А другой раз придете,
так и вовсе не пустю. Тоже — умницы! Дали старому псу на водку, —
вот и околел.
— Ну
вот глупости! Было бы за что. Безвредный был человек. Совсем ягненок.
Так, должно быть, пора ему своя пришла.
— Может быть, и от меня… Почем я знаю? Их много было… Помню,
вот этот был, который еще все лез с вами подраться… Высокий
такой, белокурый, в пенсне…
—
Так!.. Одного человека я видела, ласкового и снисходительного, без всяких кобелиных расчетов, — это тебя. Но ведь ты совсем другой. Ты какой-то странный. Ты все где-то бродишь, ищешь чего-то… Вы простите меня, Сергей Иванович, вы блаженненький какой-то!..
Вот потому-то я к вам и пришла, к вам одному!..
— Нет, — слабо улыбнулась Женька. — Я думала об этом раньше… Но выгорело во мне что-то главное. Нет у меня сил, нет у меня воли, нет желаний… Я вся какая-то пустая внутри, трухлявая… Да
вот, знаешь, бывает гриб
такой — белый, круглый, — сожмешь его, а оттуда нюхательный порошок сыплется.
Так и я. Все во мне эта жизнь выела, кроме злости. Да и вялая я, и злость моя вялая… Опять увижу какого-нибудь мальчишку, пожалею, опять иуду казниться. Нет, уж лучше
так…
— Свет велик… А я жизнь люблю!..
Вот я
так же и в монастыре, жила, жила, пела антифоны и залостойники, пока не отдохнула, не соскучилась вконец, а потом сразу хоп! и в кафешантан… Хорош скачок?
Так и отсюда… В театр пойду, в цирк, в кордебалет… а больше, знаешь, тянет меня, Женечка, все-таки воровское дело… Смелое, опасное, жуткое и какое-то пьяное… Тянет!.. Ты не гляди на меня, что я
такая приличная и скромная и могу казаться воспитанной девицей. Я совсем-совсем другая.