Неточные совпадения
В эту минуту Отте наклонил свою пышную волосатую с проседью
голову к уху Михина и стал что-то шептать. Михин обернулся на дверь. Она
была полуоткрыта, и десятки стриженых
голов, сияющих глаз и разинутых ртов занимали весь прозор сверху донизу.
Они на много-много дней скрашивали монотонное однообразие жизни в казенном закрытом училище, и
была в них чудесная и чистая прелесть, вновь переживать летние впечатления, которые тогда протекали совсем не замечаемые, совсем не ценимые, а теперь как будто по волшебству встают в памяти в таком радостном, блаженном сиянии, что сердце нежно сжимается от тихого томления и впервые крадется смутно в
голову печальная мысль: «Неужели все в жизни проходит и никогда не возвращается?»
Еще долго не выходил он из своей засады. Остаток бала тянулся, казалось, бесконечно. Ночь холодела и сырела. Духовая музыка надоела; турецкий барабан стучал по
голове с раздражающей ритмичностью. Круглые стеклянные фонари светили тусклее. Висячие гирлянды из дубовых и липовых веток опустили беспомощно свои листья, и от них шел нежный, горьковатый аромат увядания. Александрову очень хотелось
пить, и у него пересохло в горле.
Да и зачем ему соваться в высшее, обер-офицерское общество? В роте пятьдесят таких фараонов, как и он, пусть они все дружатся и развлекаются. Мирятся и ссорятся, танцуют и
поют промеж себя; пусть хоть представления дают и на
головах ходят, только не мешали бы вечерним занятиям.
Да в училище никому бы не могло прийти в
голову смеяться или глумиться над юнкером, родственники которого
были людьми несостоятельными, часто многосемейными и живущими в глухой провинции на жалкую полковничью или майорскую пенсию.
Ибо, — и тут он повысил голос до окрика, — ибо, как только увижу, что мой юнкер переваливается, как брюхатая попадья, или ползет, как вошь по мокрому месту, или смотрит на землю, как разочарованная свинья, или свесит
голову набок, подобно этакому увядающему цветку, —
буду греть беспощадно: лишние дневальства, без отпуска, арест при исполнении служебных обязанностей.
Второй курсовой офицер Белов только покачивал укоризненно
головой, но ничего не говорил. Впрочем, он всегда
был молчалив. Он вывез с Русско-турецкой войны свою жену, болгарку — даму неописуемой, изумительной красоты. Юнкера ее видели очень редко, раза два-три в год, не более, но все поголовно и молча преклонялись перед нею. Оттого и личность ее супруга считалась неприкосновенной, окруженной чарами всеобщего табу.
Конечно, всего скорее могла донести матери младшая дочка, четырнадцатилетняя лупоглазая Любочка, большая егоза и ябедница, шантажистка и вымогательница. Зоркие ее глаза видели сквозь стены, а с ней, как с «маленькой», мало стеснялись. Когда старшие сестры не брали ее с собой на прогулку, когда ей необходимо
было выпросить у них ленточку, она, устав клянчить, всегда прибегала к самому ядовитому приему: многозначительно кивала
головой, загадочно чмокала языком и говорила протяжно...
В другом конце тира ставились картонные мишени с концентрическими черными окружностями, попадать надо
было в центральный сплошной кружок. Благодаря малости помещения выстрелы
были страшно оглушительны, от этого юнкера подолгу ходили со звоном в
голове и ушах и едва слышали лекции и даже командные слова.
После поклона ему удалось ловкими маневрами обойти свиту, окружавшую начальницу. Он уже почувствовал себя в свободном пространстве и заторопился
было к ближнему концу спасительной галереи, но вдруг остановился на разбеге: весь промежуток между двумя первыми колоннами и нижняя ступенька
были тесно заняты темно-вишневыми платьицами,
голыми худенькими ручками и милыми, светло улыбавшимися лицами.
Показалось Александрову, что он знал эту чудесную девушку давным-давно, может
быть, тысячу лет назад, и теперь сразу вновь узнал ее всю и навсегда, и хотя бы прошли еще миллионы лет, он никогда не позабудет этой грациозной, воздушной фигуры со слегка склоненной
головой, этого неповторяющегося, единственного «своего» лица с нежным и умным лбом под темными каштаново-рыжими волосами, заплетенными в корону, этих больших внимательных серых глаз, у которых раек
был в тончайшем мраморном узоре, и вокруг синих зрачков играли крошечные золотые кристаллики, и этой чуть заметной ласковой улыбки на необыкновенных губах, такой совершенной формы, какую Александров видел только в корпусе, в рисовальном классе, когда, по указанию старого Шмелькова, он срисовывал с гипсового бюста одну из Венер.
Мечтая так, он глядел на каштановые волосы, косы которых
были заплетены в корону. Повинуясь этому взгляду, она повернула
голову назад. Какой божественно прекрасной показалась Александрову при этом повороте чудесная линия, идущая от уха вдоль длинной гибкой шеи и плавно переходящая в плечо. «В мире
есть точные законы красоты!» — с восторгом подумал Александров.
В головной паре стояли, ожидая начала танца, директриса и граф Олсуфьев в темно-зеленом мундире (теперь на близком расстоянии Александров лучше различил цвета) и малиновых рейтузах. Стоя, начальница
была еще выше, полнее и величественнее. Ее кавалер не достигал ей
головой до плеча. Его худенькая фигура с заметно согбенной спиной, с осевшими тонкими ножками казалась еще более жалкой рядом с его чересчур представительной парой, похожей на столичный монумент.
Все ее движения
были уверенны и женственны: наклоняла ли она
голову к своему кавалеру, или делала направо и налево, светло улыбаясь, тихие приветливые поклоны.
Не глядя, видел, нет, скорее, чувствовал, Александров, как часто и упруго дышит грудь его дамы в том месте, над вырезом декольте, где легла на розовом теле нежная тень ложбинки. Заметил он тоже, что, танцуя, она медленно поворачивает шею то налево, то направо, слегка склоняя
голову к плечу. Это ей придавало несколько утомленный вид, но
было очень изящно. Не устала ли она?
На балах начальство строго следило, чтобы воспитанницы не танцевали с одним и тем же кавалером несколько раз подряд. Это уж
было бы похоже на предпочтение, на какое-то избранничество, наконец просто на кидающееся в глаза взаимное ухаживание. Синяя дама с рыбьей
головой сделала Зиночке замечание, что она слишком много уделяет внимания юнкеру Александрову, что это слишком кидается в глаза и, наконец, становится совсем неприличным.
— Она и на меня так же глядела, — сказал Александров. — Мне даже пришло в
голову, что если бы между мной и ею
был стеклянный экран, то ее взгляд сделал бы в стекле круглую дырочку, как делает пуля. Ах, зачем же вы мне сразу не сказали?
А между тем эта девушка
была поразительно красива, и ее высоко поднятая
голова придавала ей вид гордый и самостоятельный.
Совершенно дикая мысль осеняет
голову Александрова: «А что, если этот очаровательный звук и эта звездочка, похожая на непроливающуюся девичью слезу, и далекий, далекий отсюда только что повеявший, ласковый и скромный запах резеды, и все простые радости мира
суть только видоизменения одной и той же божественной и бессмертной силы?»
— Вот ты — хороший юнкарь, дай бог тебе доброго здоровья и спасибо на хлебе, на соли, — кланялась она
головой, — а то ведь
есть и из вашей братии, из юнкарей, такие охальники, что не приведи господи.
— Ни, ни! — закачал Паша
головою. — Что я с ними
буду делать? мне они незачем. А вот место евнуха в султановом гареме, да еще с порядочным жалованием, от этого я бы не отказался… —
Будь им с нынешнего числа, — сказал посол. — Я вовсе не посол, а сам султан. Ты нравишься мне, Берди. Идем-ка вместе в трактир. Пьеса окончена. Что? Хорошо я играл, господа почтенные зрители?