Неточные совпадения
Никогда потом
в своей жизни не мог припомнить Александров момента вступления
в училище. Все впечатления этого
дня походили у него
в памяти на впечатления человека, проснувшегося после сильнейшего опьянения: какие-то смутные картины, пустячные мелочи и между ними черные провалы. Так и не мог он восстановить
в памяти, где выпускных кадет переодевали
в юнкерское белье, одежду и обувь, где их ставили под ранжир и распределяли по ротам.
Так, или почти так, выразили
свое умное решение нынешние фараоны, а через
день, через два уже господа обер-офицеры; стоит только прийти волшебной телеграмме, после которой старший курс мгновенно разлетится, от мощного дуновения судьбы, по всем концам необъятной России. А через месяц прибудут
в училище и новые фараоны.
И это убеждение, кажется ему,
разделяет с ним и вся Москва — Москва, которая так пристрастно и ревниво любит все
свое,
в пику чиновному и холодному Петербургу:
своих лихачей, протодиаконов, певцов, актеров, кулачных бойцов, купцов, профессоров, певчих, поваров, архиереев и, конечно,
своих стройных, молодых, всегда прекрасно одетых, вежливых юнкеров со Знаменки, с их чудесным, несравненным оркестром.
Недавняя торжественная присяга как бы стерла с молодых фараонов последние следы ребяческого, полуштатского кадетства, а парад
в Кремле у Красного крыльца объединил всех юнкеров
в духе самоуверенности, военной гордости, радостной жертвенности, и уже для него училище делалось «
своим домом», и с каждым
днем он находил
в нем новые маленькие прелести.
— Чего вы тут столпились? Чего не видали? Это вам не балаган. Идите по
своим делам, а
в чужие
дела нечего вам соваться. Ну, живо, кыш-кыш-кыш!
Охотнее всего делал Александров
свои переводы
в те скучные
дни, когда, по распоряжению начальства, он сидел под арестом
в карцере, запертый на ключ. Тишина, безделье и скука как нельзя лучше поощряли к этому занятию. А когда его отпускали на свободу, то, урвав первый свободный часочек, он поспешно бежал к старому верному другу Сашаке Гурьеву, к
своему всегдашнему, терпеливому и снисходительному слухачу.
Александров больше уже не перечитывал
своего так быстро облинявшего творения и не упивался запахом типографии. Верный обещанию, он
в тот же
день послал Оленьке по почте номер «Вечерних досугов», не предчувствуя нового грядущего огорчения.
С незапамятных времен по праздникам и особо торжественным
дням танцевали александровцы
в институте, и
в каждое воскресенье приходили многие из них с конфетами на официальный, церемонный прием к
своим сестрам или кузинам, чтобы поболтать с ними полчаса под недреманным надзором педантичных и всевидящих классных дам.
На другой
день ранним утром,
в воскресенье, профессор Дмитрий Петрович Белышев пьет чай вместе со
своей любимицей Зиночкой. Домашние еще не вставали. Эти воскресные утренние чаи вдвоем составляют маленькую веселую радость для обоих: и для знаменитого профессора, и для семнадцатилетней девушки. Он сам приготовляет чай с некоторой серьезной торжественностью. Сначала
в сухой горячий чайник он всыпает малую пригоршеньку чая, обливает его слегка крутым кипятком и сейчас же сливает воду
в чашку.
Затем Дмитрий Петрович
своими большими добрыми руками, которыми он с помощью скальпеля
разделяет тончайшие волокна растений, режет пополам дужку филипповского калача и намазывает его маслом. Отец и дочка просто влюблены друг
в друга.
— Как же, — отвечает юнкер, — до конца моих
дней не забуду. — И спрашивает
в свою очередь: — А помните, как нас чуть не опрокинул этот долговязый катковский лицеист?
Арестованные занимали отдельные камеры, которые
днем не запирались и не мешали юнкерам ходить друг к другу
в гости. Соседи первые рассказали Александрову о
своих злоключениях, приведших их
в карцер.
Однажды
в самый жаркий и душный
день лета он назначает батальонное учение. Батальон выходит на него
в шинелях через плечо, с тринадцатифунтовыми винтовками Бердана, с шанцевым инструментом за поясом. Он выводит батальон на Ходынское поле
в двухвзводной колонне, а сам едет сбоку на белой, как снег, Кабардинке, офицеры при
своих ротах и взводах.
Но наступает время, когда и травля начальства и спектакли на открытом воздухе теряют всякий интерес и привлекательность. Первый курс уже отправляется
в отпуск. Юнкера старшего курса, которым осталось
день, два или три до производства, крепко жмут руки
своим младшим товарищам, бывшим фараонам, и горячо поздравляют их со вступлением
в училищное звание господ обер-офицеров.
Неточные совпадения
— Нет. Он
в своей каморочке // Шесть
дней лежал безвыходно, // Потом ушел
в леса, // Так пел, так плакал дедушка, // Что лес стонал! А осенью // Ушел на покаяние //
В Песочный монастырь.
Краса и гордость русская, // Белели церкви Божии // По горкам, по холмам, // И с ними
в славе спорили // Дворянские дома. // Дома с оранжереями, // С китайскими беседками // И с английскими парками; // На каждом флаг играл, // Играл-манил приветливо, // Гостеприимство русское // И ласку обещал. // Французу не привидится // Во сне, какие праздники, // Не
день, не два — по месяцу // Мы задавали тут. //
Свои индейки жирные, //
Свои наливки сочные, //
Свои актеры, музыка, // Прислуги — целый полк!
Гласит // Та грамота: «Татарину // Оболту Оболдуеву // Дано суконце доброе, // Ценою
в два рубля: // Волками и лисицами // Он тешил государыню, //
В день царских именин // Спускал медведя дикого // С
своим, и Оболдуева // Медведь тот ободрал…» // Ну, поняли, любезные?» // — Как не понять!
Правдин. Если вы приказываете. (Читает.) «Любезная племянница!
Дела мои принудили меня жить несколько лет
в разлуке с моими ближними; а дальность лишила меня удовольствия иметь о вас известии. Я теперь
в Москве, прожив несколько лет
в Сибири. Я могу служить примером, что трудами и честностию состояние
свое сделать можно. Сими средствами, с помощию счастия, нажил я десять тысяч рублей доходу…»
Я хотел бы, например, чтоб при воспитании сына знатного господина наставник его всякий
день разогнул ему Историю и указал ему
в ней два места:
в одном, как великие люди способствовали благу
своего отечества;
в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло
свою доверенность и силу, с высоты пышной
своей знатности низвергся
в бездну презрения и поношения.