Неточные совпадения
Потом обед в собрании. Водка, старые анекдоты, скучные разговоры о том, как трудно стало нынче попадать из
капитанов в подполковники по линии, длинные споры о втором приеме на изготовку
и опять водка. Кому-нибудь попадается в супе мозговая кость — это называется «оказией»,
и под оказию пьют вдвое… Потом два часа свинцового сна
и вечером опять то же неприкосновенное лицо
и та же вечная «па-а-льба шеренгою».
Я думаю, Бергер нам искренне обрадовался. Таким людям, как он, собеседник
и собутыльник нужнее воздуха. Он ежеминутно подбегал то ко мне, то к
капитану, обнимал нас за талию
и все приговаривал: «Милости просим, господа, милости просим». Василию Акинфиевичу он, к моему немалому удивлению, понравился. Мне тоже.
Бергер проводил нас во флигель, где нам приготовлены четыре комнаты, снабженные всем нужным
и ненужным с такой щедрой заботливостью, как будто бы мы приехали сюда не на месяц, а по крайней мере года на три.
Капитан, по-видимому, остался доволен этой внимательностью к нам со стороны хозяев. Только один раз, именно, когда Бергер, выдвинув ящик письменного стола, показал поставленную для нас целую коробку длинных ароматных сигар, Василий Акинфиевич пробурчал вполголоса...
— Ну, уж это лишнее… это уж бэгэрэдство
и всякая такая вещь. (Я
и забыл упомянуть об его привычке прибавлять чуть ли не к каждому слову: «
и всякая такая вещь». Вообще он не из красноречивых
капитанов.)
—
И куда столько добра одному человеку! — воскликнул наивно
капитан, видимо, пораженный теми колоссальными цифрами наших доходов
и наших расходов, которыми так щедро сыпал Фальстаф. Фальстаф сделал лукавое лицо.
Он
и любезен с тобой,
и обед тебе сервирует (справедливость требует сказать, что
капитан выговорил: «сельвирует»),
и сигарка,
и всякая такая вещь… а ты все-таки чувствуешь, что он тебя рассматривает, как червяка низменного…
Капитан болен не на шутку: с утра до вечера растирается муравьиным спиртом
и пьет декокт из какой-то петушиной травы…
Ночь, скамейка, луна, поникшие деревья, сладкие слова любви… Как все это возвышенно, мило, старо
и… глупо. Вот
и теперь, пока я пишу эти строки,
капитан, только что выпивший на ночь «петуховки», кричит мне из своей постели...
Капитан, кажется, больше всего на свете ненавидит стихи
и природу… Кривя рот в сторону, он говорит иногда...
Если бы мне вчера кто-нибудь сказал, что я
и капитан будем обедать у самого Андрея Александровича, я бы рассмеялся в лицо этому предсказателю.
Капитан в своей комнате растирается муравьиным спиртом
и ворчит что-то про «бэгэрэдство
и всякую такую вещь».
Я сидел за письменным столом
и писал своим домашним письмо в ожидании
капитана, который должен был прийти к завтраку.
Мы сели завтракать. За завтраком, после нескольких рюмок «петуховки»,
капитан немного успокоился. Он уже собирался опять идти на работы, как вдруг стремглав влетел в комнату наш казачок, с лицом, перекошенным от испуга,
и с вытаращенными глазами.
— Помилуйте, что вы-с? — возразил
капитан, конфузясь
и делая руками несообразные жесты. — Да я же ничего особенного не сделал, за что благодарить? Телок-с! Собственно говоря, просто неловко,
и всякая такая вещь. Обольяпинов опять сделал не то насмешливый, не то вежливый поклон.
— Эта скромность делает честь вашему мужеству,
капитан. Тем не менее я считаю долгом принести благодарность
и от матушки
и от себя лично.
Тут
капитан совсем застыдился, покраснел, — отчего лицо его сделалось коричневым, —
и еще нелепее замахал руками.
Я увидел, что
капитан решительно запутался,
и поспешил к нему на помощь.
Растерявшийся
капитан ничего не мог ответить
и только чрезвычайно низко поклонился, пожимая белую выхоленную руку.
К семи часам мы явились в палац. Всю дорогу
капитан ворчал что-то про «бэгэрэдство», постоянно поправлял нацепленный для чего-то на грудь иконостас
и, по-видимому, находился в самом подавленном настроении духа… Впрочем, надо сказать,
и я чувствовал себя не особенно развязно.
После обеда, во время которого Обольянинов тщетно старался вызвать
капитана на разговор, — на меня он почему-то мало обращал внимания, старуха выразила желание сыграть в ералаш. Так как Василий Акинфиевич никогда не берет карт в руки, то четвертым усадили меня. В продолжение двух часов я мужественно переносил самую томительную скуку. Старая дама два первых робера играла еще туда-сюда. Но потом ее старческое внимание утомилось. Она начала путать ходы
и брать чужие взятки… Когда требовались пики, несла бубны.
— Не понимаю, голубчик, откуда они у меня взялись! Просто — не понимаю… Впрочем, я сам играл рассеянно. Я все время прислушивался, не раздадутся ли сзади меня легкие шаги Кэт… Она, бедная, билась около получаса, стараясь занять
капитана, но все ее старания разбивались о капитанское каменное молчание. Он только краснел, вытирал клетчатым платком вспотевший лоб
и на каждый вопрос отвечал: «Да-с… сударыня… нет, сударыня». Наконец Кэт принесла ему целую груду альбомов, гравюр,
и он всецело погрузился в них.
Было уже темно, когда окончив ералаш
и покурив в кабинете, мы возвращались домой.
Капитан шел впереди. На террасе я вдруг почувствовал, да, именно почувствовал чье-то присутствие. Я раскурил сильнее сигару
и в красноватом, вспыхивающем
и потухающем свете увидел платье
и дорогое улыбающееся лицо.
О боже мой! Как быстро разлетаются мои бедные, наивные, смешные мечты! Я пишу эти строки, а за стеной
капитан, лежа в кровати, играет на гитаре
и пост сиплым голосом старинную-старинную песню.
Когда я пришел домой
и стукнул дверью,
капитан проснулся
и заворчал на меня...
Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца,
и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь,
капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря
и адъютанты поскачут везде вперед: «Лошадей!»
И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные,
капитаны, городничие, а ты себе
и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается
и помирает со смеху.)Вот что, канальство, заманчиво!
На дороге обчистил меня кругом пехотный
капитан, так что трактирщик хотел уже было посадить в тюрьму; как вдруг, по моей петербургской физиономии
и по костюму, весь город принял меня за генерал-губернатора.
4) Урус-Кугуш-Кильдибаев, Маныл Самылович, капитан-поручик из лейб-кампанцев. [Лейб-кампанцы — гвардейские офицеры или солдаты, участники дворцовых переворотов XVIII века.] Отличался безумной отвагой
и даже брал однажды приступом город Глупов. По доведении о сем до сведения, похвалы не получил
и в 1745 году уволен с распубликованием.
Мало того, начались убийства,
и на самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного человека, в котором, по фалдочкам, хотя
и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного отделения, как ни бились, не могли отыскать отделенной от туловища головы.