Неточные совпадения
Офицеры
подошли к глиняному чучелу. Первым рубил Веткин. Придав озверелое выражение своему доброму, простоватому лицу,
он изо всей силы, с большим, неловким размахом, ударил по глине. В то же время
он невольно издал горлом тот характерный звук — хрясь! — который делают мясники, когда рубят говядину. Лезвие вошло в глину на четверть аршина, и Веткин с трудом вывязил
его оттуда!
Теперь у
него в комнатах светится огонь, и,
подойдя к окну, Ромашов увидел самого Зегржта.
Он сидел у круглого стола под висячей лампой и, низко наклонив свою плешивую голову с измызганным, морщинистым и кротким лицом, вышивал красной бумагой какую-то полотняную вставку — должно быть, грудь для малороссийской рубашки. Ромашов побарабанил в стекло. Зегржт вздрогнул, отложил работу в сторону и
подошел к окну.
Назанский опять
подошел к поставцу. Но
он не пил, а, повернувшись спиной
к Ромашову, мучительно тер лоб и крепко сжимал виски пальцами правой руки. И в этом нервном движении было что-то жалкое, бессильное, приниженное.
Он подошел к окну, прислонился лбом
к углу стены рядом с Ромашовым и, задумчиво глядя в теплый мрак весенней ночи, заговорил вздрагивающим, глубоким, проникновенным голосом...
К окну
подошел Николаев.
Он хмурился и не совсем любезно поздоровался с Ромашовым.
В столовую быстро вошел адъютант, который, по заведенному во многих полках обычаю, обедал всегда у командира. Мягко и развязно позвякивая шпорами,
он подошел к отдельному майоликовому столику с закуской, налил себе водки и не торопясь выпил и закусил. Ромашов почувствовал
к нему зависть и какое-то смешное, мелкое уважение.
Помню,
он, бывало,
подойдет на смотру
к барабанщику, — ужасно любил барабан, —
подойдет и скажет: «А ну-ка, братец, шыграй мне что-нибудь меланхоличешкое».
— Слушаю-с. — Ромашов поклонился и
подошел к музыкантскому окну. — Зиссерман, — крикнул
он старосте оркестра, — валяй для слуха!
Через всю залу, пятясь и отскакивая от танцующих пар,
к ним подошел муж Раисы, капитан Петерсон.
Ромашов, до сих пор не приучившийся справляться со своим молодым сном, по обыкновению опоздал на утренние занятия и с неприятным чувством стыда и тревоги
подходил к плацу, на котором училась
его рота. В этих знакомых
ему чувствах всегда было много унизительного для молодого офицера, а ротный командир, капитан Слива, умел делать
их еще более острыми и обидными.
После стрельбы люди составили ружья и легли около
них на молодой весенней травке, уже выбитой кое-где солдатскими сапогами. Было тепло и ясно. В воздухе пахло молодыми листочками тополей, которые двумя рядами росли вдоль шоссе. Веткин опять
подошел к Ромашову.
Затем,
подойдя ближе
к роте,
он закричал нараспев...
— Именно оттого, — хе-хе-хе, — что просто. Именно оттого. Веревка — вервие простое. Для
него, во-первых, собака — что такое? Позвоночное, млекопитающее, хищное, из породы собаковых и так далее. Все это верно. Нет, но ты
подойди к собаке, как
к человеку, как
к ребенку, как
к мыслящему существу. Право,
они со своей научной гордостью недалеки от мужика, полагающего, что у собаки, некоторым образом, вместо души пар.
Они подходили уже
к месту пикника. Из-за деревьев было видно пламя костра. Корявые стволы, загораживавшие огонь, казались отлитыми из черного металла, и на
их боках мерцал красный изменчивый свет.
Веткин отошел в сторону. «Вот возьму сейчас
подойду и ударю Сливу по щеке, — мелькнула у Ромашова ни с того ни с сего отчаянная мысль. — Или
подойду к корпусному и скажу: „Стыдно тебе, старому человеку, играть в солдатики и мучить людей. Отпусти
их отдохнуть. Из-за тебя две недели били солдат“.
Ромашов опять
подошел к выемке. Чувство нелепости, сумбурности, непонятности жизни угнетало
его. Остановившись на откосе,
он поднял глаза вверх,
к небу. Там по-прежнему был холодный простор и бесконечный ужас. И почти неожиданно для самого себя, подняв кулаки над головой и потрясая
ими, Ромашов закричал бешено...
Окно в Шурочкиной спальне было открыто;
оно выходило во двор и было не освещено. Со смелостью, которой
он сам от себя не ожидал, Ромашов проскользнул в скрипучую калитку,
подошел к стене и бросил цветы в окно. Ничто не шелохнулось в комнате. Минуты три Ромашов стоял и ждал, и биение
его сердца наполняло стуком всю улицу. Потом, съежившись, краснея от стыда,
он на цыпочках вышел на улицу.
Тут было пять или шесть женщин. Одна из
них, по виду девочка лет четырнадцати, одетая пажом, с ногами в розовом трико, сидела на коленях у Бек-Агамалова и играла шнурами
его аксельбантов. Другая, крупная блондинка, в красной шелковой кофте и темной юбке, с большим красивым напудренным лицом и круглыми черными широкими бровями,
подошла к Ромашову.
К нему подошел Бек-Агамалов и взял
его под руку.
Подходя к своему дому, Ромашов с удивлением увидел, что в маленьком окне
его комнаты, среди теплого мрака летней ночи, брезжит чуть заметный свет. «Что это значит? — подумал
он тревожно и невольно ускорил шаги. — Может быть, это вернулись мои секунданты с условиями дуэли?» В сенях
он натолкнулся на Гайнана, не заметил
его, испугался, вздрогнул и воскликнул сердито...
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко станет, что, бывало,
подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что
он такое и в какой мере нужно
его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который
подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Следовало взять сына портного,
он же и пьянюшка был, да родители богатый подарок дали, так
он и присыкнулся
к сыну купчихи Пантелеевой, а Пантелеева тоже
подослала к супруге полотна три штуки; так
он ко мне.
Гаврило Афанасьевич // Из тарантаса выпрыгнул, //
К крестьянам
подошел: // Как лекарь, руку каждому // Пощупал, в лица глянул
им, // Схватился за бока // И покатился со смеху… // «Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха!» // Здоровый смех помещичий // По утреннему воздуху // Раскатываться стал…
К нему подходишь к первому, // А
он и посоветует // И справку наведет;
«Дерзай!» — за
ними слышится // Дьячково слово; сын
его // Григорий, крестник старосты, //
Подходит к землякам. // «Хошь водки?» — Пил достаточно. // Что тут у вас случилося? // Как в воду вы опущены?.. — // «Мы?.. что ты?..» Насторожились, // Влас положил на крестника // Широкую ладонь.