Неточные совпадения
Ромашов вытащил шашку из ножен и сконфуженно поправил рукой очки. Он
был среднего роста, худощав, и хотя довольно силен для своего сложения, но от
большой застенчивости неловок. Фехтовать на эспадронах он
не умел даже в училище, а за полтора года службы и совсем забыл это искусство. Занеся высоко над головой оружие, он в то же время инстинктивно выставил вперед левую руку.
Придя к себе, Ромашов, как
был, в пальто,
не сняв даже шашки, лег на кровать и долго лежал,
не двигаясь, тупо и пристально глядя в потолок. У него болела голова и ломило спину, а в душе
была такая пустота, точно там никогда
не рождалось ни мыслей, ни вспоминаний, ни чувств;
не ощущалось даже ни раздражения, ни скуки, а просто лежало что-то
большое, темное и равнодушное.
И вот книги лежат уже девять месяцев на этажерке, и Гайнан забывает сметать с них пыль, газеты с неразорванными бандеролями валяются под письменным столом, журнал
больше не высылают за невзнос очередной полугодовой платы, а сам подпоручик Ромашов
пьет много водки в собрании, имеет длинную, грязную и скучную связь с полковой дамой, с которой вместе обманывает ее чахоточного и ревнивого мужа, играет в штосс и все чаще и чаще тяготится и службой, и товарищами, и собственной жизнью.
Кроме этих предметов,
не считая лампы на столе, в комнате
не было больше ни одной вещи.
Однако перед
большими смотрами, все, от мала до велика, подтягивались и тянули друг друга. Тогда уже
не знали отдыха, наверстывая лишними часами занятий и напряженной, хотя и бестолковой энергией то, что
было пропущено. С силами солдат
не считались, доводя людей до изнурения. Ротные жестоко резали и осаживали младших офицеров, младшие офицеры сквернословили неестественно, неумело и безобразно, унтер-офицеры, охрипшие от ругани, жестоко дрались. Впрочем, дрались и
не одни только унтер-офицеры.
Да, но я умру, и
не будет больше ни родины, ни врагов, ни чести.
Нет —
не мое Я, а
больше… весь миллион Я, составляющих армию, нет — еще
больше — все Я, населяющие земной шар, вдруг скажут: „
Не хочу!“ И сейчас же война станет немыслимой, и уж никогда, никогда
не будет этих „ряды вздвой!“ и „полуоборот направо!“ — потому что в них
не будет надобности.
Ромашов молча поклонился и пожал протянутую ему руку,
большую, пухлую и холодную руку. Чувство обиды у него прошло, но ему
не было легче. После сегодняшних утренних важных и гордых мыслей он чувствовал себя теперь маленьким, жалким, бледным школьником, каким-то нелюбимым, робким и заброшенным мальчуганом, и этот переход
был постыден. И потому-то, идя в столовую вслед за полковником, он подумал про себя, по своей привычке, в третьем лице: «Мрачное раздумье бороздило его чело».
Больше всех овладел беседой поручик Арчаковский — личность довольно темная, едва ли
не шулер. Про него втихомолку рассказывали, что еще до поступления в полк, во время пребывания в запасе, он служил смотрителем на почтовой станции и
был предан суду за то, что ударом кулака убил какого-то ямщика.
— Я этого
не прощу вам. Слышите ли, никогда! Я знаю, почему вы так подло, так низко хотите уйти от меня. Так
не будет же того, что вы затеяли,
не будет,
не будет,
не будет! Вместо того чтобы прямо и честно сказать, что вы меня
больше не любите, вы предпочитали обманывать меня и пользоваться мной как женщиной, как самкой… на всякий случай, если там
не удастся. Ха-ха-ха!..
— Ну хорошо,
будем говорить начистоту, — со сдержанной яростью заговорил Ромашов. Он все
больше бледнел и кусал губы. — Вы сами этого захотели. Да, это правда: я
не люблю вас.
— То американцы… Эк вы приравняли… Это дело десятое. А по-моему, если так думать, то уж лучше
не служить. Да и вообще в нашем деле думать
не полагается. Только вопрос: куда же мы с вами денемся, если
не будем служить? Куда мы годимся, когда мы только и знаем — левой, правой, — а
больше ни бе, ни ме, ни кукуреку. Умирать мы умеем, это верно. И умрем, дьявол нас задави, когда потребуют. По крайности
не даром хлеб
ели. Так-то, господин филозуф. Пойдем после ученья со мной в собрание?
Ромашову очень хотелось ехать вместе с Шурочкой, но так как Михин всегда
был ему приятен и так как чистые, ясные глаза этого славного мальчика глядели с умоляющим выражением, а также и потому, что душа Ромашова
была в эту минуту вся наполнена
большим радостным чувством, — он
не мог отказать и согласился.
Ромашов придвинулся к ней ближе. Ему казалось, что от лица ее идет бледное сияние. Глаз ее
не было видно — вместо них
были два
больших темных пятна, но Ромашов чувствовал, что она смотрит на него.
Офицеры в эту минуту свернули с тропинки на шоссе. До города оставалось еще шагов триста, и так как говорить
было больше не о чем, то оба шли рядом, молча и
не глядя друг на друга. Ни один
не решался — ни остановиться, ни повернуть назад. Положение становилось с каждой минутой все более фальшивым и натянутым.
Он стал уединяться от общества офицеров, обедал
большею частью дома, совсем
не ходил на танцевальные вечера в собрание и перестал
пить.
Расстояние
было не более восьми шагов. Веткин долго целился, кружа дулом в разные стороны. Наконец он выстрелил, и на бюсте, на правой щеке, образовалась
большая неправильная черная дыра. В ушах у Ромашова зазвенело от выстрела.
И когда они уже сидели рядом и Ромашов, наклоняясь вправо, глядел, как лошади нестройным галопом, вскидывая широкими задами, вывозили экипаж на гору, Бек-Агамалов ощупью нашел его руку и крепко, больно и долго сжал ее.
Больше между ними ничего
не было сказано.
И самым
большим промахом
было то, что вопреки точному и ясному смыслу статьи 149 дисциплинарного устава, строго воспрещающей разглашение происходящего на суде, члены суда чести
не воздержались от праздной болтовни.
— Я
не могу так с тобой проститься… Мы
не увидимся
больше. Так
не будем ничего бояться… Я хочу, хочу этого. Один раз… возьмем наше счастье… Милый, иди же ко мне, иди, иди…
Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)
Больше ничего нет?
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме
есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком
большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Хлестаков. Вы, как я вижу,
не охотник до сигарок. А я признаюсь: это моя слабость. Вот еще насчет женского полу, никак
не могу
быть равнодушен. Как вы? Какие вам
больше нравятся — брюнетки или блондинки?
Городничий. И
не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем
больше думаешь… черт его знает,
не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Слуга. Да хозяин сказал, что
не будет больше отпускать. Он, никак, хотел идти сегодня жаловаться городничему.