— И прекрасно, дружочек. Затем отдохните денек-другой,
а то и больше, если можете. Вы сегодня, кажется, с Ребером боретесь? Постарайтесь отложить борьбу на другой раз. Нельзя? Ну скажите, что нездоровится, и все тут. А я вам прямо запрещаю, слышите? Покажите-ка язык. Ну вот, и язык скверный. Ведь слабо себя чувствуете, дружочек? Э! Да говорите прямо. Я вас все равно никому не выдам, так какого же черта вы мнетесь! Попы и доктора за то и деньги берут, чтобы хранить чужие секреты. Ведь совсем плохо? Да?
Неточные совпадения
—
И черт же вас возьми, какая силища! — говорил он, тиская изо всех сил своими тонкими, цепкими пальцами попеременно
то одно,
то другое плечо Арбузова. — Это уж что-то даже не человеческое,
а лошадиное, ей-богу. На вашем теле хоть сейчас лекцию по анатомии читай —
и атласа никакого не нужно. Ну-ка, дружок, согните-ка руку в локте.
У доктора Арбузов чувствовал себя почти здоровым, но на свежем воздухе им опять овладели томительные ощущения болезни. Голова казалась большой, отяжелевшей
и точно пустой,
и каждый шаг отзывался в ней неприятным гулом. В пересохшем рту опять слышался вкус гари, в глазах была тупая боль, как будто кто-то надавливал на них снаружи пальцами,
а когда Арбузов переводил глаза с предмета на предмет,
то вместе с этим по снегу, по домам
и по небу двигались два больших желтых пятна.
Ребер уже тогда отметил про себя главные недостатки
и преимущества Арбузова: тяжелый вес
и большой рост при страшной мускульной силе рук
и ног, смелость
и решительность в приемах,
а также пластическую красоту движений, всегда подкупающую симпатии публики, но в
то же время сравнительно слабые кисти рук
и шею, короткое дыхание
и чрезмерную горячность.
Все это, не исключая лодзинского скандала, было давно известно Арбузову,
и его больше занимало не
то, что рассказывал Антонио,
а свои собственные, странные
и болезненные ощущения, к которым он с удивлением прислушивался.
И тотчас ему показалось, что кровать тихо заколыхалась
и поплыла под ним, точно лодка,
а стены
и потолок медленно поползли в противоположную сторону. Но в этом ощущении не было ничего страшного или неприятного; наоборот, вместе с ним в тело вступала все сильнее усталая, ленивая, теплая истома. Закоптелый потолок, изборожденный, точно жилами, тонкими извилистыми трещинами,
то уходил далеко вверх,
то надвигался совсем близко,
и в его колебаниях была расслабляющая дремотная плавность.
Мальчик ушел. Арбузов долго сидел на кровати, спустив на пол ноги,
и прислушивался, глядя в темные углы, к своему сердцу, все еще бившемуся тревожно
и суетливо.
А губы его тихо шевелились, повторяя раздельно все одно
и то же, поразившее его, звучное, упругое слово...
Угли в фонарях тянули все
ту же жалобную однообразную ноту,
а молчание в цирке становилось тягостным
и грозным.
До сих пор, однако, Арбузов надеялся на
то, что в самый последний момент перед борьбой в нем, как это всегда бывало раньше, вдруг вспыхнет злоба,
а вместе с нею уверенность в победе
и быстрый прилив физической силы. Но теперь, когда борцы повернулись друг к другу
и Арбузов в первый раз встретил острый
и холодный взгляд маленьких голубых глаз американца, он понял, что исход сегодняшней борьбы уже решен.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести,
то есть не двести,
а четыреста, — я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Аммос Федорович.
А черт его знает, что оно значит! Еще хорошо, если только мошенник,
а может быть,
и того еще хуже.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось!
А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу,
и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях
и у
того и у другого.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник?
А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это!
А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали!
А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с
той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится,
а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не
то чтобы за какого-нибудь простого человека,
а за такого, что
и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!