Неточные совпадения
— Покинули…
дней с двенадцать, как покинули… Береговым трактом валят.
— Да ведь это по нашему, по мужицкому разуму — все одно выходит, — возражали мужики
с плутоватыми ухмылками. — Опять же видимое
дело — не взыщите, ваше благородие, на слове, а только как есть вы баре, так барскую руку и тянете, коли говорите, что земля по закону господская. Этому никак нельзя быть, и никак мы тому верить не можем, потому — земля завсягды земская была, значит, она мирская, а вы шутите: господская! Стало быть, можем ли мы верить?
И
дело, и взаимные отношения обеих сторон
с каждой минутой запутывались все более, так что в результате оставалось одно только возрастающее недоразумение.
Дело, на его взгляд, все более и более начинало принимать оборот весьма серьезный,
с исходом крайне сомнительного свойства.
Генерал ничего не ответил, но в душе был согласен
с опытным полковником: все это по внешности действительно казалось бунтом весьма значительных размеров, тогда как на самом
деле оставалось все-таки одно лишь великое обоюдное недоразумение.
Он не знал, зачем его арестовали и потом словно бы оставили и позабыли про него, не знал, что делать завтра или, лучше сказать, что
с ним намерены делать, а между тем
дела требовали его в Славнобубенск.
Лихой полицмейстер Гнут (из отчаянных гусаров) на обычной паре впристяжку (известно, что порядочные полицмейстеры иначе никогда не ездят как только на паре впристяжку), словно угорелый, скакал сломя голову
с Большой улицы на Московскую,
с Московской на Дворянскую,
с Дворянской на Покровскую, на Пречистенскую, на Воздвиженскую, так что на сей
день не успел даже завернуть и в Кривой переулок, где обитала его Дульцинея.
Другую партию составляли, в некотором роде, плебеи: два-три молодых средней руки помещика, кое-кто из учителей гимназии, кое-кто из офицеров да чиновников, и эта партия оваций не готовила, но чутко выжидала, когда первая партия начнет их, чтобы заявить свой противовес, как вдруг генерал
с его адъютантом неожиданно был вызван телеграммой в Петербург, и по Славнобубенску пошли слухи, что на место его едет кто-то новый, дабы всетщательнейше расследовать
дело крестьянских волнений и вообще общественного настроения целого края.
Это была эстафета от полковника Пшецыньского, который объяснял, что, вследствие возникших недоразумений и волнений между крестьянами деревни Пчелихи и села Коршаны, невзирая на недавний пример энергического укрощения в селе Высокие Снежки, он, Пшецыньский, немедленно, по получении совместного
с губернатором донесения местной власти о сем происшествии, самолично отправился на место и убедился в довольно широких размерах новых беспорядков, причем
с его стороны истощены уже все меры кротости, приложены все старания вселить благоразумие, но ни голос совести, ни внушения власти, ни слова святой религии на мятежных пчелихинских и коршанских крестьян не оказывают достодолжного воздействия, — «а посему, — писал он, — ощущается необходимая и настоятельнейшая надобность в немедленной присылке военной силы; иначе невозможно будет через
день уже поручиться за спокойствие и безопасность целого края».
— Я-то? — отозвался Ардальон
с тою снисходительною усмешкою, какою взрослые улыбаются маленьким детям. — Вы, Лубянская, говорю я вам, вечно одни только глупости болтаете! Ну черта ли я заступлюсь за него, коли там и без меня довольно! Мой голос пригодится еще сегодня же для более серьезного и полезного
дела — сами знаете; так черта ли мне в пустяки путаться!
Многие пришли так себе, ни для чего, лишь бы поболтаться где-нибудь от безделья, подобно тому, как они идут в маскарад, или останавливаются поглазеть перед любой уличной сценой; многие прискакали для заявления модного либерализма; но чуть ли не большая часть пожаловала сюда
с целями совсем посторонними, ради одной демонстрации, которую Полояров
с Анцыфровым почитали в настоящих обстоятельствах
делом самой первой необходимости.
Наконец все власти, важности и почтенности встали из-за стола, и
дело перешло в гостиные, по части кофе, чаю, сигар и ликеров. Но многие из публики остались еще за столом допивать шампанское, причем кучка около недоросля все увеличивалась. На хоры понесли корзинки и горки фруктов
с конфектами да мороженое угощать матрон и весталок славнобубенских. Туда же направился своею ленивою, перевалистою походкою и губернский острослов Подхалютин. Он любил «поврать
с бабами», и это было целью его экспедиции на хоры.
Нужды нет, что это быдло не будет
с нами: нам его и не нужно; оно будет само по себе и само за себя; лишь бы поднялось одновременно
с нами — и тогда
дело наше выиграно!
— Вот я не далее как на
днях еще, в полнейшее подтверждение наших собственных мыслей и планов, получил от бискупа
с забранего края маленькую цидулу… я ведь писал туда.
— Юж! — махнув рукою, тихо засмеялся ксендз-пробощ. — И теперь вот, я думаю, где-нибудь по кабакам шатается! На другой же
день, как приехал, так и отправился в веси. Лондонских прокламаций понавез
с собою — ловкий человек, ловкий!
— То есть меня-то, собственно, оно нисколько не интересует, — уставя глаза в землю и туго, медленно потирая между колен свои руки, стал как-то выжимать из себя слова Полояров, — а я, собственно, потому только спрашиваю, что люблю все начистоту: всегда, знаете, как-то приятней сразу знать,
с кем имеешь
дело.
— Но ведь приятель мой доселе, кажется, не имеет
с вами никакого
дела? — довольно мягко вступился Устинов.
И пока, надо благодарить Бога, отлично шло
дело: восемнадцать мальчиков да одиннадцать девочек обучаются — итого, двадцать девять человек-с!
— А я вам доложу-с, что вы это насчет школы не тово, — вмешался в разговор подошедший в это время Полояров, — у вас совсем не рационально-с ведется
дело.
— А так-с! Нет настоящего прынцыпа, здорового направления нет в преподавании. Кабы я повел это
дело, я бы сейчас
с самого же начала побоку этого вашего отца Сидора.
— Нет, батюшка, извините меня, старика, а скажу я вам по-солдатски! — решительным тоном завершил Петр Петрович. —
Дело это я почитаю, ровно царскую службу мою, святым
делом, и взялся я за него, на старости лет,
с молитвой да
с Божьим благословением, так уж дьявола-то тешить этим
делом мне не приходится. Я, сударь мой, хочу обучать ребят, чтоб они были добрыми христианами да честными русскими людьми. Мне за них отчет Богу давать придется; так уж не смущайте вы нашего
дела!
— Мое
дело не расходится
с моим словом! —
с гордым презрением и будто неуязвимым достоинством перебил Полояров. — За меня факты-с!.. Я, милостивая государыня, не далее как два
дня назад
с паперти говорил народу!
— Отчасти, да. Мне, конечно, Бог
с ним, какое мне до него
дело! Но Анюту жаль. Она добрая и хорошая девушка, а этот барин ее
с толку сбивает. Ведь он у всех у них в ранге какого-то идола, полубога. Ведь ему здесь поклоняются.
Возвратившись от духовной своей дщери, имевшей обыкновение во всех почти
делах своих прибегать к пастырскому совету, ксендз Ладыслав тотчас же написал маленькую записочку к учителю Подвиляньскому, в которой убедительнейше просил его пожаловать к себе в возможно скорейшем времени. Записка эта была отправлена
с одним из костельных прислужников.
— Гм… так и думал!.. Так и думал!.. — раздумчиво прошептал он, как бы сам
с собою. — Гм… А как он вообще до
дела… безвредный?
— Хоть бы на первое время, — продолжал каноник, — лишь бы только
дело поставить как следует, а там можно будет передать
с рук на руки другому надежному лицу из наших; сам в стороне останешься, и опасаться, значит, нечего!
— Эх!.. Как же это так! —
с раздумчивым сожалением прицмокнул да покачал головою опешенный Петр Петрович. — Ну, жаль, очень жаль!.. Ее превосходительство была так милостива, сама даже предложила… Мы так надеялись… Очень, очень жаль… А участие ее много помогло бы доброму
делу… Много помогло бы!
«Вот те, бабушка, и Юрьев
день!.. вот те и сочувствие! —
с горечью помыслил он, — эдак-то и без вашего превосходительства обошлись бы… Выходит, что просить не стоило!»
— Да-с, вот то-то оно и есть! — в ответ на это поддразнивал его Полояров, который почти
дня не пропускал без того, чтобы не побывать у Анны Петровны и, заодно уж, позавтракать там, либо пообедать, либо чаю напиться. — А кабы мы-то делали, так у нас не то бы было.
— Эка штука три рубля! — говорил он фыркая и задирая голову. — Оттого и сочувствует, что у Петра Петровича и у самого-то преподавание-то идет почитай что на тех же самых жандармственных принципах; а небойсь, кабы мы вели эту школу, так нам бы кукиш
с маслом прислал! Эта присылка только еще больше все
дело компрометирует.
Полоярова все эти
дни куда как сильно подмывало
с эффектом показать свою особу на публичной эстраде; но… хотя боязнь ареста и поуспокоилась в нем, однако же не настолько еще, чтобы рискнуть появлением пред публикой, и Полояров к тому же полагал, что уж если он заявит себя, то должен заявить не иначе как только чему-нибудь сильно «в нос шибательным».
Эта повестка вызывала его прибыть к его превосходительству в одиннадцать часов утра. Лаконизм извещения показался майору довольно зловещим. Он знал, он предчувствовал, по поводу чего будут
с ним объяснения. И хуже всего для старика было то, что не видел он ни малейших резонов и оправданий всему этому
делу.
— Как!.. Позвольте-с? — поднялся
с места озадаченный и даже ошеломленный Устинов; — но ведь эта школа —
дело совершенно частное; какое же тут вмешательство…
— Вам, милостивые государи, — начал директор, вздохнув
с печально важным видом, — известно уже вчерашнее грустное происшествие; поэтому я избавлю себя от прискорбного труда повторять вам сущность его. Все вы и без того хорошо знаете
дело. Антон Антоныч, — обратился он к инспектору, — как распорядились вы
с Шишкиным?
— Ну что ж, в овраге так в овраге! И прекрасное
дело! —
с напускным равнодушием сказал учитель, подымаясь
с постели. В сущности же в эту минуту нечто жуткое слегка стало похватывать его за душу.
— А что, и в самом
деле, — схватился
с места студент, — как вдруг этот Подвиляньский возьмет да и не придет на дуэль-то? Вот будет штука-то!
— Н-да! —
с раздумчивой усмешкой проговорил Устинов. — Вот тут и вспомнишь невольно Александра Сергеевича Пушкина: «Вы храбры на словах, попробуйте ж на
деле»… Однако… что ж это, в самом
деле!.. Уж и шпионом… Тьфу ты! Какая гнусная мерзость! —
с презрительным отвращением сплюнул он в сторону.
Дело, конечно, не обойдется без участия княжон Почечуй-Чухломинских, хотя бы ради одной представительности, заключающейся в их княжеском имени, — ну, да и madame Гржиб,
с высоты своего губернаторского величия, никогда не забывала протежировать бедным, но титулованным невестам и потому при всяком подходящем случае выдвигала их на выставку.
Анатоль целые утра проводил перед зеркалом, громко разучивая свою роль по тетрадке, превосходно переписанной писцом губернаторской канцелярии, и даже совершенно позабыл про свои прокурорские
дела и обязанности, а у злосчастного Шписса, кроме роли, оказались теперь еще сугубо особые поручения, которые ежечасно давали ему то monsieur Гржиб, то madame Гржиб, и черненький Шписс, сломя голову, летал по городу, заказывая для генеральши различные принадлежности к спектаклю, то устраивал оркестр и руководил капельмейстера, то толковал
с подрядчиком и плотниками, ставившими в зале дворянского собрания временную сцену (играть на подмостках городского театра madame Гржиб нашла в высшей степени неприличным), то объяснял что-то декоратору, приказывал о чем-то костюмеру, глядел парики у парикмахера, порхал от одного участвующего к другому, от одной «благородной любительницы» к другой, и всем и каждому старался угодить, сделать что-нибудь приятное, сказать что-нибудь любезное, дабы все потом говорили: «ах, какой милый этот Шписс! какой он прелестный!» Что касается, впрочем, до «мелкоты» вроде подрядчика, декоратора, парикмахера и тому подобной «дряни», то
с ними Шписс не церемонился и «приказывал» самым начальственным тоном: он ведь знал себе цену.
Графиня де-Монтеспан — единственная женщина, которая дерзала еще ставить себя почти на одну доску
с нею, — из подражания ей, тоже облекала себя в черное, сообщая вначале, до разъяснения
дела, что это «англомания».
Madame Пруцко хотя и не совсем-то ясно уразумевала, где эти слезы и скорбь и какие именно мученики гибнут, однако, убежденная последним аргументом касательно губернаторши, на другой же
день облеклась в черное и, по секрету, разблаговестила всем приятельницам о своем разговоре
с графиней.
Приезжает к ней, например, какой-нибудь господин
с визитом. Первым
делом, после нескольких слов незначащего разговора, она приступала к гостю...
Купец Ласточкин действительно не возжелал отпустить им материи, а madame Oiseau [Мадам Вуазо (фр.).] не бралась шить и ставить приклад, но княжны заявили о своем слезном горе Констанции Александровне, — и ее превосходительство в ту же минуту откомандировала Шписса к непокорному невеже Ласточкину,
с приказанием немедленно отпустить подобающее количество разных материй, по приложенному реестру княжон, а модистку Oiseau велела позвать к себе, переговорила
с нею о чем-то наедине — и madame Oiseau в три
дня пошила костюмы на весь шестерик.
— Польша?.. Да какое нам
с вами
дело до Польши? — удивленно пожал плечами Подхалютин. — Вы разве польки?
Через
день после спектакля, в неофициальном отделе славнобубенских губернских ведомостей на первом месте красовалась статейка под названием: «Благотворительный спектакль благородных любителей
с живыми картинами». Статейка эта умиленно отдавала дань признательности и восхищения всем участвовавшим; но на первом плане, конечно, стояла ее превосходительство, супруга достойного начальника губернии, Констанция Александровна Гржиб-Загржимбайло.
— Поскорей не можно… поскорей опять неловко будет: как же ж так-таки сразу после спектакля?.. Мало ль что может потом обернуться! А мы так, через месяц, сперва Яроц, а потом я. Надо наперед отправить наши росписки, то есть будто мы должны там, а деньги прямо на имя полиции; полиция вытребует кредиторов и уплатит сполна, а нам росписки перешлет обратно. Вот это так. Это
дело будет, а то так, по-татарски — ни
с бухты, ни барахты! — «Завше розумне и легальне и вшистко розумне и легальне!»
Ксендз допил кофе, бережно положил в боковой карман пачку денег и, благословив свою духовную дщерь, удалился, имея в нынешний
день еще много работы. Он опустил шторы в своем «лабораториуме», приказал Зосе сказывать всем, за исключением разве Пшецыньского или Подвиляньского, что его нет дома, и уселся за письменный стол. Писал он долго,
с видимым удовольствием...
В последние
дни, после неспешной, но удачной подготовки, образовался центр подцентральный, который репрезентует себя в одной только особе некоего учителя, имеющего непосредственные и исключительные сношения
с главою, но не знающего о содействии рук.
Ведь они враги-с делу-то!
Лидинька Затц не спала еще и, понятное
дело,
с подобающим изумлением встретила посетителя, столь позднего, столь редкого и притом в такую странную, необычную пору. Она еще более удивилась, когда тот спросил о своей дочери. Лидинька не знала, где она, и сегодня весь
день даже не видала ее. Майор ушел еще более озадаченный и расстроенный.