Неточные совпадения
Поручик, юный годами и опытностью, хотя и знал, что у русских мужиков есть обычай встречать с хлебом и солью, однако полагал, что это делается не более как для проформы, вроде того, как подчиненные являются иногда к начальству с ничего не значащими и ничего не выражающими рапортами; а теперь, в настоящих обстоятельствах, присутствие этого стола с этими стариками
показалось ему даже, в некотором смысле, дерзостью: помилуйте, тут люди намереваются одной собственной особой, одним своим появлением задать этому мужичью доброго трепету, а тут вдруг, вовсе
уж и без малейших признаков какого бы то ни было страха, выходят прямо перед ним, лицом к лицу, два какие-то человека, да еще со своими поднесениями!
После столь энергического приступа к делу поручику
показалось, что он
уже достаточно задал предварительного страху и что теперь мужики будут чувствовать к его особе достодолжное уважение.
Очаровательная и обольстительная madame Гржиб (она по всей губернии так
уж известна была за очаровательную и обольстительную)
казалась в этот день, перед петербургским светилом, еще очаровательней и еще обольстительней — если только это было возможно.
Двери Покровской церкви были открыты. Кучка народу из разряда «публики» стояла на паперти. Частный пристав
уже раза четыре успел как-то озабоченно прокатиться мимо церкви на своих кругленьких, сытых вяточках. Вот взошли на паперть и затерялись в «публике» три-четыре личности, как будто переодетые не в свои костюмы. Вот на щегольской пролетке подкатил маленький черненький Шписс, а через несколько времени
показался в церкви и прелестный Анатоль де-Воляй.
На вид ей
казалось лет семнадцать, но она была старше: ей пошел
уже двадцатый год.
Студент немножко сконфузился, почувствовав при этих словах маленькую неловкость:
показалось оно ему больно
уж оригинальным; но он тотчас же и притом очень поспешно постарался сам себя успокоить тем, что это, мол, и лучше, — по крайней мере без всяких церемоний, и что оно по-настоящему так и следует.
Ну
уж,
кажется, «благороднее» невозможно!
«И чего я так испугался?» — думал Шишкин, подходя
уже к своей квартире. «Ведь я сам чуть не похвастался, что как знать чего не знаешь. Может, он оттого-то только и поглядел на меня эдак… а он ужинать приглашал!.. Дурак, право, дурак я! И с чего он вообразился мне то вдруг из тех, то вдруг шпионом, а он,
кажись, просто так себе, добрый малый и очень не глупый… А я, как дурак, струсил!»
На лист глядели с любопытством, но в каждой почти голове царило недоуменье и сомнение. Манифест давал
уже так много, что невольно рождался в душе вопрос: да
уж точно ли правда все это? — хотя, быть может, каждый не прочь бы был воспользоваться его широкими посулами. Перспектива
казалась заманчивою.
Под впечатлением того сознания, что эта литургия
уже последняя, прощальная, предстоящему народу служба владыки
казалась еще величественнее, еще торжественнее.
— Тут нет, мне
кажется, ни лучше, ни хуже, — столь же серьезно продолжала девушка. — Может быть, я даже могла бы полюбить и очень дурного человека, потому что любишь не за что-нибудь, а любишь просто, потому что любится, да и только. Знаете пословицу: не пó хорошу мил, а пó милу хорош. Но дело в том, мне
кажется, что можно полюбить раз, да хорошо, а больше и не надо! Больше,
уж это будет не любовь, а Бог знает что! Одно баловство, ну, а я такими вещами не люблю баловать.
Предпочла бы еще и потому, что, мне
кажется, я за себя могу ответить:
уж если полюблю, так хорошо полюблю и не заставлю ни разу ни покраснеть за себя, ни пожалеть о том, что взял меня замуж!
— Гм… Хотя и не вольнослушатель, но посещаю. Я — друг науки! — с комически важной улыбкой заявил Ардальон, словно бы ему и самому то
казалось смешным, что он — друг науки. — Знаете, как это говорится: «amicus Plato, sed major amicus veritas», так ведь это,
кажется? А
уж я, батенька, за правду всегда и везде… Это
уж мы постоим! с тем и возьмите! — говорил он, внушительно опираясь на свою дубину.
Кажется,
уж обо всем вдосталь наговорились, а между тем и Татьяна Николаевна, оставшись одна пред своей постелью, и Хвалынцев, возвращаясь к себе домой, — оба одинаково и равно чувствовали, что темы для разговоров далеко еще не истощены, что далеко не все еще сказалось, о чем бы хотелось высказаться, что много и много еще нужно будет передать друг другу…
Может быть, в сущности, многого из того, что ему
казалось, вовсе и не было, но
уж он-то сам, по внутреннему настроению, склонен был глядеть на все преувеличенными глазами и объяснять себе все так, как подсказывало ему его собственное, болезненное чувство.
— Ваш арест будет сопряжен для вас с некоторым лишением, — продолжал Свитка, — то есть я разумею Малую Морскую, но вы не беспокойтесь: мы найдем возможность тотчас же там предупредить и успокоить; а
показываться вам самим, в Hôotel de Paris неудобно по той причине, что жандармам, точно так же как и нам,
уже кое-что известно по поводу Морской, в этом
уж вы мне поверьте! И потому вас могут захватить и там, а это будет очень неприятно не одному только вам, а и другим особам.
Одно
уже лишение встреч и свиданий с Татьяной Николаевной на неопределенное и, конечно, более или менее продолжительное время
казалось ему невыносимым.
Стало быть, если позволить развиваться этому чувству, окончательно привяжется к ней, а она так и теперь
уже,
кажется, имеет на него влияние — ну, и тогда
уж он погиб для дела.
— А, да мы
уже,
кажется, знакомы, если господин Хвалынцев не забыл меня? — любезно и радушно пожимая руку Константина Семеновича, сказал капитан.
— Ну, это так, одна только любезная фраза! — улыбнулась Цезарина, — а шутки в сторону; я думаю, вы таки скучаете. Ведь он так усердно посвятил себя занятиям с моим сыном, — обратилась она к Чарыковскому, — так ревностно предался своему делу, что вот
уже более недели, как никуда не
показывается, никуда даже из дому не выходит!
Хвалынцеву было теперь все равно где ни провести вечер, и он согласился тем охотнее, что ему еще с обеда у Колтышко почему-то
казалось, будто Чарыковский непременно должен быть посвящен в тайны Лесницкого и Свитки, а теперь — почем знать — может, чрез это новое знакомство, пред его пытливо-любопытными глазами приподнимается еще более край той непроницаемой завесы, за которой кроется эта таинственная «сила» с ее заманчивым, интересным миром, а к этому миру, после стольких бесед с Цезариной и после всего, что довелось ему перечитать за несколько дней своего заточения и над чем было
уже столько передумано, он, почти незаметно для самого себя, начинал чувствовать какое-то симпатическое и словно бы инстинктивное влечение.
Он чувствовал, что сейчас должно свершиться с ним что-то решительное, роковое и бесповоротное. Теперь
уже,
казалось, не сам он идет к этой цели, а какая-то независящая от его воли великая, внутренняя сила сама влечет и толкает его дальше, дальше и дальше…
Молчание начинало
уже казаться ему тягостным, и с каждой новой минутой этого неловкого молчанья внутренняя, сдержанная досада на самого себя закипала в нем все больше и сильнее.
Несмотря на ранний час утра, особа была
уже гладко выбрита, в напомаженном и подвитом парике, в форменном вицмундире со звездами. Его превосходительство
казался глубокомысленно погруженным в подписывание чего-то, когда в кабинет почтительно вошел Иосиф Игнатьевич.
Хвалынцев все это солгал, ради пущего удостоверения в справедливости слов своих, но солгавши раз, и в этой лжи как бы даже порисовавшись пред нею в новом положении, он как будто сам поверил в истину сказанного; ему вдруг и самому стало
казаться, что все это точно так и есть, что он точно зачислен и
уже служит.
— Ну, вот, я,
кажется,
уж все сказал вам! — пересохшим, хриплым голосом промолвил Хвалынцев, подымаясь с места. Весь он был какой-то погнутый, притиснутый, словно бы на плечи ему навалилась какая-то тяжкая, темная сила и все удручает, все гнетет его собою.
Был ли таков Хвалынцев на самом деле — это
уж другой вопрос; но ей стало иногда
казаться теперь, будто он таков, и в таком ее взгляде на него — надо сознаться — чуть ли не главную роль играло эгоистическое чувство любви к отвернувшемуся от нее человеку и женское самолюбие, по струнам которого он больно ударил тем, что предпочел ей другую, «до такой степени», до полного самопожертвования.
Такая неожиданная выходка, ничем не вызванная со стороны Стрешневой,
показалась ей по меньшей мере очень странною. Она
уже готовилась возразить, что, по ее мнению, в книжном магазине, ради его собственных выгод, должны быть всякие книги, а на выбор для чтения той или другой из них едва ли можно налагать такие условия, как вдруг в эту самую минуту с порога смежной комнаты громко раздался приятно удивленный голос...
—
Уж вы,
кажись, нынче и Гумбольдта отрицаете? — с улыбкой прищурясь на Ардальона, обратился к нему Бейгуш со своего места.
Время было
уже позднее: двенадцатый час ночи. Обычные посетители коммунных вечеров,
кажись, все налицо. Кому бы быть в такую позднюю пору? Этот неожиданный и притом такой смелый, сильный звонок почти на всех присутствующих произвел довольно странное впечатление: иных покоробило, иным как-то жутко стало, а у кой-кого и легкий морозец по спине побежал. Все как-то невольно переглянулись, но решительно ни единая душа не тронулась с места, чтобы идти в прихожую и отворить там двери.
— Ведь за вами, Полояров, есть
уж,
кажется, достаточно денег? — вступается восточный кузен, всегда очень чуткий на карманные интересы своей «кузинки».
Потом стало случаться и так, что вдовушка и вечером не
показывается в коммуне, а возвратится домой
уже позднею ночью.
Мне
уж и то хлопот-то теперь столько, что кабы знала все это раньше, так и, Господи! ни за какие деньги,
кажись, не взяла бы на себя всю эту обузу!..
—
Кажись ведь
уж как и думал-то! и все обдумал, и все передумал, а это и упустил… не додумался!
Это роковое и
уже вторичное движение руки в боковой карман, несмотря на то, что, по мнению Ардальона, минутка
казалась очень для того удобною — не укрылось-таки от зоркого и староопытного глаза одного из господ полицейских.
— Ну, вот, ты
уж и обиделся,
кажись! — поспешил Бейгуш поправить свою неосторожность. — Зачем так странно принимать каждое слово! Я, напротив, — я буду бесконечно тебе благодарен, если ты укажешь путь, чтоб она сама, добровольно, предложила мне деньги.
Ах,
уж,
кажется, если бы только узнать, кто эти мерзавцы поджигатели, вот бы
уж,
кажется, своими руками!..
В этих спорах, доходивших
уже кое у кого до колкостей и до крупной перебранки, прошло более часу времени, и
казалось, что споры могут продолжаться сколько угодно часов, могут дойти, пожалуй, до перепалки, до потасовки, до вызова, до пощечин, но только отнюдь не до сути дела.
Неточные совпадения
Хлестаков. А, да я
уж вас видел. Вы,
кажется, тогда упали? Что, как ваш нос?
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то
уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет
уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и
уж,
кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький,
кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя
уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)
Кажется, эта комната несколько сыра?
Артемий Филиппович. Человек десять осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это
уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может быть, вам
покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как
уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма».
Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер,
кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.