Неточные совпадения
— Енарал!.. Енарал приехал! — пробежало из уст
в уста по кучкам
толпы — и головы ближайших к возку мужиков почтительно обнажились. Но это длилось не более полуминуты…. разглядели слишком молодое лицо приезжего, его баранью шубу и решили, что генералу таковым
быть не подобает. Обнаженные головы снова накрылись, хотя возок и продолжал еще возбуждать любопытство
толпы.
А между тем к нему, точно так же, как и к Хвалынцеву, вздумали
было нахлынуть сивобородые ходоки за мир, но генеральский адъютант увидел их
в окно
в то еще время, как они только на крыльцо взбирались, и не успев еще совершенно оправиться от невольного впечатления, какое произвел на него тысячеголосый крик
толпы, приказал ординарцам гнать ходоков с крыльца, ни за что не допуская их до особы генерала.
—
В противном случае, вы
будете строго отвечать перед законом! — начальнически-отчетливым тоном пояснил адъютант, выразительно сверкнув на него глазами и безапелляционно приглашающим жестом указал ему на
толпу.
— Да какие же мы бунтовщики! — послышался
в толпе протестующий говор. — И чего они и
в сам деле, все «бунтовщики» да «бунтовщики»! Кабы мы
были бунтовщики, нешто мы стояли бы так?.. Мы больше ничего, что хотим
быть оправлены, чтобы супротив закону не обижали бы нас… А зачинщиков… Какие же промеж нас зачинщики?.. Зачинщиков нет!
— Батальон, — жай! — раздалась с лошади зычная команда командира, — и мгновенно блеснув щетиной штыков, ружья шаркнулись к ноге. Шомпола засвистали и залязгали своим железным звуком
в ружейных дулах. Крестьянская
толпа в ту ж минуту смолкла до той тишины, что ясно можно
было расслышать сухое щелканье взводимых курков.
— Что ж, стреляй, коли те озорничать хочется! — ответили ему из
толпы. — Не
в нас стрелишь —
в царя стрелять
будешь… Мы — царские, стало, и кровь наша царская!..
Он особенно поставлял на вид, как
были истощены все возможные меры кротости, как надлежащие власти христианским словом и вразумлением стремились вселить благоразумие
в непокорных, — но ни голос совести, ни авторитет власти, ни кроткое слово св. религии не возымели силы над зачерствелыми сердцами анархистов-мятежников, из коих весьма многие
были вооружены
в толпе топорами, кольями и вилами.
— Ну, и ничего, comme vous voyez! [Как видите сами (фр.).] Но, знаете ли, как бы ни
была раздражена
толпа, на нее всегда действует, и эдак магически действует, если против нее и даже, так сказать,
в сердце ее появляется человек с неустрашимым присутствием духа… Это покоряет.
В тот же день вечером, перед губернаторским домом,
был огромный съезд экипажей. Жандармы на конях, частный пристав пешком, квартальные и полицейские творили порядок и внушали достодолжное почтение
толпе народа, собравшейся поглазеть на ярко освещенные окна. Это
был бал по случаю скорого отъезда барона Икс-фон-Саксена, последний маневр, которым правительница губернии намеревалась «добить милого неприятеля».
Ему очевидно хотелось взять первенство
в спорах, заставить всех внимать одному себе, порисоваться перед всею
толпою, но
толпе этой
было теперь не до Полоярова, и потому, volens-nolens, он услаждался самим собою и ради самого же себя.
23-го сентября,
в субботу, с утра еще
в сборной зале стояла огромная
толпа. На дверях этой залы
была вывешена прокламация, которая потом висела беспрепятственно
в течение шести часов сряду. Ни единая душа из начальства, по примеру предыдущих дней, не появлялась даже
в виду студентов.
Толпа повалила на этот зов, —
в коридоре раздался треск и звон вышибленного стекла, чья-то рука через образовавшееся отверстие отодвинула задвижку, которою дверь запиралась — и препятствие
было устранено.
А
толпа с каждой минутой все прибывала и росла, так что до середины мостовой улица
была занята ею. Среди молодежи
были очевидцы, которые уверяли, что соседние здания Кадетского корпуса, Академии наук и биржи заняты жандармами, спрятанными на всякий случай. Известие это, весьма быстро передававшееся из уст
в уста, иных встревожило, а иным весьма польстило самолюбию: а ведь нас-де боятся!
Улица
была почти уже запружена, поэтому несколько наиболее влиятельных личностей, пользовавшихся авторитетом между товарищами, желая предупредить неуместное столкновение с полицией, подали мысль отправиться на большой двор, чтобы
быть таким образом все-таки
в стенах университета, не подлежащего ведению общей блюстительницы градского порядка, — и
толпа хлынула
в ворота.
— Жандармы! давить
будут! — вскрикнуло несколько человек — и вся
толпа пришла
в ярость. Забыто
было и объяснение, и попечитель. Раздались свистки, шиканье и крики: «Вон! вон!»
— Долой матрикулы! долой министерство! долой пятидесятирублевую плату! — с трудом можно
было расслышать крики
в общем шуме и гвалте раздраженной
толпы. С минуты одержания победы над жандармами спасительное благоразумие
было забыто — дурные страсти и буйные инстинкты стали усиленно бродить и разгуливаться
в толпе.
В нас
будут стрелять! сейчас стреляют! — смутно пронесся по
толпе тревожный говор.
Войско расступилось и пропустило мимо своих рядов
толпу студентов с попечителем, который шел во главе молодежи. Эта
толпа направилась обратно
в университет, где должно
было произойти обещанное объяснение.
Ардальон Полояров, убедясь наконец, что никакой серьезной опасности нет и не
будет, покинул свое временное убежище
в сенях за подъездом и, присоединясь к
толпе студентов, уськал и натравливал мальчишек...
И теперь, когда эта уличная демонстрация сделана, когда, того и гляди, можно
было ожидать ежеминутной кровавой стычки с полицией и войском, стычки,
в которой, пожалуй, приняла бы участие
в ту или другую сторону
толпа посторонних людей, — когда все это совершилось, вдруг два представителя закона и власти говорят „все равно, высылайте!“.
Он вскоре приехал и
был окружен
в швейцарской
толпою, которая стала упрекать его
в несдержании слова.
Ближайшая
толпа из публики, смекнув,
в чем дело,
в тот же миг закрыла собою студента и образовала между ним и всадником довольно плотную и густую стену. Хвалынцев рванулся
было вперед, но его задержали и, закрывая, продолжали оттирать назад.
«Как я приду к ней? Что я скажу ей?.. Она ведь ждет меня, она сама, может, так же страдает», — думалось ему. — «Нет, надо сделать!.. надо сейчас доказать им… Но, Господи! Что же я сделаю!.. О,
будь толпа за меня,
будь я по-прежнему без малейшей тени
в ее глазах, я
был бы силен ею… я все бы сделал тогда, все
было бы так легко и так просто… а теперь, черт знает, словно будто бы связан по рукам и ногам, словно будто бы паутиной какой-то спутан…»
Хвалынцев, слишком много перечувствовавший и перестрадавший
в эту ночь и
в это утро, взволнованный и возмущенный видом стычки, видом крови, наконец не выдержал. Ощущения его за все это время
были слишком тягостно-разнообразны. Отворотясь от
толпы, он облокотился на гранитные перила набережной, судорожно закрыл лицо руками и нервно зарыдал. Это
были рыдания болезненного озлобления.
— Ступайте читать свои лекции
в Третье Отделение! Там вас
будут слушать! — пронзительно визжала Лидинька, стоя на стуле, среди поднявшейся
толпы.
А сколько
в этой
толпе было еще тех самых юношей, которые не далее как год назад восторженно выносили на своих руках этого же самого профессора из его аудитории!
В одном месте какой-то заслуженный, седой генерал, видя, что рвение
толпы к помощи начинает ослабевать, а утомленные между тем выбиваются из последних сил, влез на пожарную трубу и, не говоря ни слова, что
было мочи стал качать воду.
Они с величайшим трудом прокладывали себе дорогу. Иногда волна людской
толпы захлестывала их собою, подхватывала и несла вперед своим собственным невольным движением, и
в такие минуты
было легче идти: приходилось только защищать свои бока, но самому продираться
было уже не к чему:
толпа несла сама собою.
— Это у тебя зачем имеются поджигательные снаряды? — допытывал чиновник
в героической позе судьи и решителя. Хотя от этого оратора и сильно отдавало сивушным маслом, но
толпа на такое обстоятельство не обратила ни малейшего внимания, которое
было поглощено «поджигателем» и сделанными у него находками.
Неточные совпадения
Стародум. А! Сколь великой душе надобно
быть в государе, чтоб стать на стезю истины и никогда с нее не совращаться! Сколько сетей расставлено к уловлению души человека, имеющего
в руках своих судьбу себе подобных! И во-первых,
толпа скаредных льстецов…
Тем не менее вопрос «охранительных людей» все-таки не прошел даром. Когда
толпа окончательно двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то
есть такие прозорливцы, которых задача состояла
в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся
в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборщику незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним
в виду всей
толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который за минуту перед тем
был привезен
в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Тем не менее глуповцы прослезились и начали нудить помощника градоначальника, чтобы вновь принял бразды правления; но он, до поимки Дуньки, с твердостью от того отказался. Послышались
в толпе вздохи; раздались восклицания: «Ах! согрешения наши великие!» — но помощник градоначальника
был непоколебим.
В это время к
толпе подъехала на белом коне девица Штокфиш, сопровождаемая шестью пьяными солдатами, которые вели взятую
в плен беспутную Клемантинку. Штокфиш
была полная белокурая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и с пухлыми, словно вишни, губами.
Толпа заволновалась.