Неточные совпадения
Но мать
не могла успокоиться. Она вздрагивала каждый раз при новом крике ребенка и
все повторяла с гневным нетерпением...
— Отчего же он смотрит
все в одном направлении?.. Он… он слеп? — вырвалась вдруг из груди матери страшная догадка, и никто
не мог ее успокоить.
Наконец, к великой радости
всех благомыслящих людей, дядя Максим за что-то сильно осердился на австрийцев и уехал в Италию: там он примкнул к такому же забияке и еретику — Гарибальди, который, как с ужасом передавали паны помещики, побратался с чертом и в грош
не ставит самого Папу.
Странная наружность, угрюмо сдвинутые брови, стук костылей и клубы табачного дыма, которыми он постоянно окружал себя,
не выпуская изо рта трубки, —
все это пугало посторонних, и только близкие к инвалиду люди знали, что в изрубленном теле бьется горячее и доброе сердце, а в большой квадратной голове, покрытой щетиной густых волос, работает неугомонная мысль.
Неизвестно, что вышло бы со временем из мальчика, предрасположенного к беспредметной озлобленности своим несчастием и в котором
все окружающее стремилось развить эгоизм, если бы странная судьба и австрийские сабли
не заставили дядю Максима поселиться в деревне, в семье сестры.
— Пойми меня, Анна, — сказал Максим мягче. — Я
не стал бы напрасно говорить тебе жестокие вещи. У мальчика тонкая нервная организация. У него пока есть
все шансы развить остальные свои способности до такой степени, чтобы хотя отчасти вознаградить его слепоту. Но для этого нужно упражнение, а упражнение вызывается только необходимостью. Глупая заботливость, устраняющая от него необходимость усилий, убивает в нем
все шансы на более полную жизнь.
Третья зима его жизни приходила к концу. На дворе уже таял снег, звенели весенние потоки, и вместе с тем здоровье мальчика, который зимой
все прихварывал и потому
всю ее провел в комнатах,
не выходя на воздух, стало поправляться.
Дойдя до холмика, они уселись на нем
все трое. Когда мать приподняла мальчика с земли, чтобы посадить его поудобнее, он опять судорожно схватился за ее платье; казалось, он боялся, что упадет куда-то, как будто
не чувствуя под собой земли. Но мать и на этот раз
не заметила тревожного движения, потому что ее глаза и внимание были прикованы к чудной весенней картине.
Природа раскинулась кругом, точно великий храм, приготовленный к празднику. Но для слепого это была только необъятная тьма, которая необычно волновалась вокруг, шевелилась, рокотала и звенела, протягиваясь к нему, прикасаясь к его душе со
всех сторон
не изведанными еще, необычными впечатлениями, от наплыва которых болезненно билось детское сердце.
Не окрепшее еще и переполненное новыми ощущениями сознание начинало изнемогать; оно еще боролось с нахлынувшими со
всех сторон впечатлениями, стремясь устоять среди них, слить их в одно целое и таким образом овладеть ими, победить их.
Дядя Максим убеждался
все более и более, что природа, отказавшая мальчику в зрении,
не обидела его в других отношениях; это было существо, которое отзывалось на доступные ему внешние впечатления с замечательною полнотой и силой.
После первой весенней прогулки мальчик пролежал несколько дней в бреду. Он то лежал неподвижно и безмолвно в своей постели, то бормотал что-то и к чему-то прислушивался. И во
все это время с его лица
не сходило характерное выражение недоумения.
— Да, малиновка такая… Зато большие птицы никогда
не поют так хорошо, как маленькие. Малиновка старается, чтобы
всем было приятно ее слушать. А аист — серьезная птица, стоит себе на одной ноге в гнезде, озирается кругом, точно сердитый хозяин на работников, и громко ворчит,
не заботясь о том, что голос у него хриплый и его могут слышать посторонние.
Мальчик смеялся, слушая эти описания, и забывал на время о своих тяжелых попытках понять рассказы матери. Но
все же эти рассказы привлекали его сильнее, и он предпочитал обращаться с расспросами к ней, а
не к дяде Максиму.
Эти,
не оставлявшие ребенка ни на минуту бессознательные порывы к незнакомому ему свету отпечатлевались на его лице
все глубже и глубже выражением смутного страдающего усилия.
Он перебрал их до десятка, пробовал на
все лады, обрезал, мочил в воде и сушил на солнце, подвешивал на тонкой бечевочке под крышей, чтобы ее обдувало ветром, но ничто
не помогало: горская дудка
не слушалась хохлацкого сердца.
Наконец он осердился на
всех бродячих горцев, убедившись окончательно, что ни один из них
не в состоянии сделать хорошую дудку, и затем решился сделать ее своими руками.
В течение нескольких дней он бродил с насупленными бровями по полям и болотам, подходил к каждому кустику ивы, перебирал ее ветки, срезал некоторые из них, но, по-видимому,
все не находил того, что ему было нужно.
Вечерний чай и ужин служили для него лишь указанием, что желанная минута близка, и мать, которой как-то инстинктивно
не нравились эти музыкальные сеансы,
все же
не могла запретить своему любимцу бежать к дударю и просиживать у него в конюшне часа два перед сном.
Все это наводило на мальчика чувство, близкое к испугу, и
не располагало в пользу нового неодушевленного, но вместе сердитого гостя. Он ушел в сад и
не слышал, как установили инструмент на ножках, как приезжий из города настройщик заводил его ключом, пробовал клавиши и настраивал проволочные струны. Только когда
все было кончено, мать велела позвать в комнату Петю.
Тем
не менее, изо дня в день какое-то внутреннее сознание своей силы в ней
все возрастало, и, выбирая время, когда мальчик играл перед вечером в дальней аллее или уходил гулять, она садилась за пианино.
Но
не прошло и трех дней, как эти остановки стали
все чаще и чаще. Иохим то и дело откладывал дудку и начинал прислушиваться с возрастающим интересом, а во время этих пауз и мальчик тоже заслушивался и забывал понукать приятеля. Наконец Иохим произнес с задумчивым видом...
—
Не скажите, пане, — заговорил он. — Такую дуду
не найти вам ни у одного пастуха в Украйне,
не то что у подпаска… То
все свистелки, а это… вы вот послушайте.
Слепота застилает видимый мир темною завесой, которая, конечно, ложится на мозг, затрудняя и угнетая его работу, но
все же из наследственных представлений и из впечатлений, получаемых другими путями, мозг творит в темноте свой собственный мир, грустный, печальный и сумрачный, но
не лишенный своеобразной, смутной поэзии.
Но
все это делалось с такою искреннею снисходительностью, как будто для нее лично это было вовсе
не нужно.
Действительно, она отлично довольствовалась своим собственным обществом, гуляя, собирая цветы, беседуя со своею куклой, и
все это с видом такой солидности, что по временам казалось, будто перед вами
не ребенок, а крохотная взрослая женщина.
— Мама приказала
всем, чтобы сюда ко мне
не ходили.
Этот простой вопрос больно отозвался в сердце слепого. Он ничего
не ответил, и только его руки, которыми он упирался в землю, как-то судорожно схватились за траву. Но разговор уже начался, и девочка,
все стоя на том же месте и занимаясь своим букетом, опять спросила...
Все это было сделано так неожиданно и быстро, что девочка, пораженная удивлением,
не могла сказать ни слова; она только глядела на него широко открытыми глазами, в которых отражалось чувство, близкое к ужасу.
— Как же я его
не знаю, когда он меня
всему учит.
— Смотри-ка, Аннуся, — обратился он к сестре с странною улыбкой, — наш Петр начинает заводить самостоятельные знакомства. И ведь согласись, Аня… несмотря на то, что он слеп, он
все же сумел сделать недурной выбор,
не правда ли?
— Secundo, я шляхтич славного герба, в котором вместе с «копной и вороной» недаром обозначается крест в синем поле. Яскульские, будучи хорошими рыцарями,
не раз меняли мечи на требники и всегда смыслили кое-что в делах неба, поэтому ты должна мне верить. Ну а в остальном, что касается orbisterrarum, то есть
всего земного, слушай, что тебе скажет пан Максим Яценко, и учись хорошо.
Маленькая знакомка Петра представляла в себе
все черты этого типа, который редко вырабатывается жизнью и воспитанием; он, как талант, как гений, дается в удел избранным натурам и проявляется рано. Мать слепого мальчика понимала, какое счастье случай послал ее сыну в этой детской дружбе. Понимал это и старый Максим, которому казалось, что теперь у его питомца есть
все, чего ему еще недоставало, что теперь душевное развитие слепого пойдет тихим и ровным, ничем
не смущаемым ходом…
—
Все равно. Мальчику остается только свыкнуться со своей слепотой, а нам надо стремиться к тому, чтобы он забыл о свете. Я стараюсь, чтобы никакие внешние вызовы
не наводили его на бесплодные вопросы, и если б удалось устранить эти вызовы, то мальчик
не сознавал бы недостатка в своих чувствах, как и мы, обладающие
всеми пятью органами,
не грустим о том, что у нас нет шестого.
Нетронутыми лежали где-то в таинственной глубине полученные по наследству и дремавшие в неясном существовании «возможностей» силы, с первым светлым лучом готовые подняться ему навстречу. Но окна остаются закрытыми; судьба мальчика решена: ему
не видать никогда этого луча, его жизнь
вся пройдет в темноте!..
Таким образом, сколько бы ни старался Максим устранять
все внешние вызовы, он никогда
не мог уничтожить внутреннего давления неудовлетворенной потребности. Самое большее, что он мог достигнуть своею осмотрительностью, это —
не будить ее раньше времени,
не усиливать страданий слепого. В остальном тяжелая судьба ребенка должна была идти своим чередом, со
всеми ее суровыми последствиями.
В нем
все больше и больше вырабатывалась склонность к уединению, и когда в часы, свободные от занятий, он уходил один на свою одинокую прогулку, домашние старались
не ходить в ту сторону, чтобы
не нарушить его уединения.
Тут она
не тревожила его никакими определенными и неразрешимыми вопросами; тут этот ветер вливался ему прямо в душу, а трава, казалось, шептала ему тихие слова сожаления, и, когда душа юноши, настроившись в лад с окружающею тихою гармонией, размягчалась от теплой ласки природы, он чувствовал, как что-то подымается в груди, прибывая и разливаясь по
всему его существу.
Максим поседел еще больше. У Попельских
не было других детей, и потому слепой первенец по-прежнему остался центром, около которого группировалась
вся жизнь усадьбы. Для него усадьба замкнулась в своем тесном кругу, довольствуясь своею собственною тихою жизнью, к которой примыкала
не менее тихая жизнь поссесорской «хатки». Таким образом Петр, ставший уже юношей, вырос, как тепличный цветок, огражденный от резких сторонних влияний далекой жизни.
Зато, если он и
не дрался с своими сыновьями на кулачки, как Бульба, то
все же между ними происходили постоянные и очень свирепые стычки, которые
не ограничивались ни временем, ни местом.
От этого, пожалуй,
не прочь были и старики, но
все же они никогда
не могли договориться с молодежью до какого-либо соглашения.
Старик поводил усами и хохотал, рассказывая с чисто хохляцким юмором соответствующий случай. Юноши краснели, но в свою очередь
не оставались в долгу. «Если они
не знают Нечипора и Хведька из такой-то деревни, зато они изучают
весь народ в его общих проявлениях; они смотрят с высшей точки зрения, при которой только и возможны выводы и широкие обобщения. Они обнимают одним взглядом далекие перспективы, тогда как старые и заматерелые в рутине практики из-за деревьев
не видят
всего леса».
— Что вы думаете обо
всем, что здесь говорилось, панна Эвелина? — обратился к своей соседке молодой Ставрученко. — Вы, кажется,
не проронили ни одного слова.
Никто
не возражал больше. Среди молодой компании водворилась серьезная тишина, под которою чувствуется так ясно недоумелый испуг:
все смутно поняли, что разговор перешел на деликатную личную почву, что под простыми словами зазвучала где-то чутко натянутая струна…
Все эти беседы, эти споры, эта волна кипучих молодых запросов, надежд, ожиданий и мнений, —
все это нахлынуло на слепого неожиданно и бурно. Сначала он прислушивался к ним с выражением восторженного изумления, но вскоре он
не мог
не заметить, что эта живая волна катится мимо него, что ей до него нет дела. К нему
не обращались с вопросами, у него
не спрашивали мнений, и скоро оказалось, что он стоит особняком, в каком-то грустном уединении, тем более грустном, чем шумнее была теперь жизнь усадьбы.
Тем
не менее он продолжал прислушиваться ко
всему, что для него было так ново, и его крепко сдвинутые брови, побледневшее лицо выказывали усиленное внимание. Но это внимание было мрачно, под ним таилась тяжелая и горькая работа мысли.
Спокойно, тихо, невозмутимо…» Эвелина
не высказывала, по-видимому,
всего, что было у нее на душе, но с некоторых пор она переменилась к Максиму и стала возражать против некоторых, иногда совсем незначительных, его предложений с небывалою резкостью.
— Нет, будем справедливы: оба они хорошие!.. И то, что он говорил сейчас, — хорошо. Но ведь это же
не для
всех.
Он
не противился и, отпустив ее, вздохнул полною грудью. Он слышал, как она оправляет свои волосы. Его сердце билось сильно, но ровно и приятно; он чувствовал, как горячая кровь разносит по
всем телу какую-то новую сосредоточенную силу. Когда через минуту она сказала ему обычным тоном: «Ну, теперь вернемся к гостям», он с удивлением вслушивался в этот милый голос, в котором звучали совершенно новые ноты.
Максим разговаривал со своим старым товарищем, молодые люди сидели молча у открытых окон; в небольшом обществе господствовало то особенное тихое настроение, в глубине которого ощущается какая-то
не для
всех ясная, но
всеми сознаваемая драма.