Неточные совпадения
Наконец, к великой радости всех благомыслящих людей, дядя Максим за что-то сильно осердился на австрийцев
и уехал в Италию: там он примкнул к
такому же забияке
и еретику — Гарибальди, который, как с ужасом передавали паны помещики, побратался с чертом
и в грош не ставит самого Папу.
Конечно,
таким образом Максим навеки погубил свою беспокойную схизматическую душу, зато «Контракты» проходили с меньшими скандалами,
и многие благородные мамаши перестали беспокоиться за участь своих сыновей.
Да
и вообще он стал серьезнее, угомонился,
и только по временам его острый язык действовал
так же метко, как некогда сабля.
Присутствие в доме слепого мальчика постепенно
и нечувствительно дало деятельной мысли изувеченного бойца другое направление. Он все
так же просиживал целые часы, дымя трубкой, но в глазах, вместо глубокой
и тупой боли, виднелось теперь вдумчивое выражение заинтересованного наблюдателя.
И чем более присматривался дядя Максим, тем чаще хмурились его густые брови,
и он все усиленнее пыхтел своею трубкой. Наконец однажды он решился на вмешательство.
Но впоследствии
и в
таких случаях лицо его сохраняло выражение осмысленного внимания; он поворачивал голову в ту сторону, куда улетала муха, — изощренный слух улавливал в воздухе тонкий звон ее крыльев.
Темные ласковые волны неслись по-прежнему неудержимо,
и ему казалось, что они проникают внутрь его тела,
так как удары его всколыхавшейся крови подымались
и опускались вместе с ударами этих воли.
— Право, он глядит
так, как будто старается понять что-то
и не может, — говорила молодая мать.
Он понял, что странная тревога мальчика
и внезапный обморок объяснялись обилием впечатлений, с которыми не могло справиться сознание,
и решился допускать к выздоравливавшему мальчику эти впечатления постепенно,
так сказать, расчлененными на составные части.
Дядя Максим всегда недовольно хмурился в
таких случаях,
и, когда на глазах матери являлись слезы, а лицо ребенка бледнело от сосредоточенных усилий, тогда Максим вмешивался в разговор, отстранял сестру
и начинал свои рассказы, в которых, по возможности, прибегал только к пространственным
и звуковым представлениям.
— Да, малиновка
такая… Зато большие птицы никогда не поют
так хорошо, как маленькие. Малиновка старается, чтобы всем было приятно ее слушать. А аист — серьезная птица, стоит себе на одной ноге в гнезде, озирается кругом, точно сердитый хозяин на работников,
и громко ворчит, не заботясь о том, что голос у него хриплый
и его могут слышать посторонние.
Так, однажды, когда его свели на высокий утес над рекой, он с особенным выражением прислушивался к тихим всплескам реки далеко под ногами
и с замиранием сердца хватался за платье матери, слушая, как катились вниз обрывавшиеся из-под ноги его камни.
Удивленная мать с каким-то странным чувством слушала этот полусонный, жалобный шепот… Ребенок говорил о своих сонных грезах с
такою уверенностью, как будто это что-то реальное. Тем не менее мать встала, наклонилась к мальчику, чтобы поцеловать его,
и тихо вышла, решившись незаметно подойти к открытому окну со стороны сада.
Что же говорить о крещеном народе, у которого ноги устроены исстари
таким образом, что при первых звуках веселого плясового напева сами начинают подгибаться
и притопывать.
А они лопались с
таким громким
и жалобным предсмертным звоном, что даже лошади сочувственно ржали
и удивленно поворачивали головы к ожесточившемуся хозяину.
В
таком музыкальном экстазе, весь изливаясь в дрожащих мелодиях, лежал Иохим в конюшне
и в тот вечер.
Так как при этом в груди мальчика захватывало дыхание, то первые звуки выходили у него какие-то дрожащие
и тихие.
Она была, очевидно, очень тяжелая,
так как, когда ее стали подымать, телега трещала, а люди кряхтели
и глубоко дышали.
Вот они двинулись размеренными, тяжелыми шагами,
и при каждом
таком шаге над их головами что-то странно гудело, ворчало
и позванивало.
Однако на этот раз ее ожидания были обмануты: венскому инструменту оказалось не по силам бороться с куском украинской вербы. Правда, у венского пианино были могучие средства: дорогое дерево, превосходные струны, отличная работа венского мастера, богатство обширного регистра. Зато
и у украинской дудки нашлись союзники,
так как она была у себя дома, среди родственной украинской природы.
Много слез стоила бедной матери эта неудача, — слез
и стыда. Ей, «милостивой пани» Попельской, слышавшей гром рукоплесканий «избранной публики», сознавать себя
так жестоко пораженной,
и кем же? — простым конюхом Иохимом с его глупою свистелкой! Когда она вспоминала исполненный пренебрежения взгляд хохла после ее неудачного концерта, краска гнева заливала ее лицо,
и она искренно ненавидела «противного хлопа».
Разве это не чувство, не жгучее чувство любви к ее обездоленному, слепому ребенку, который убегает от нее к Иохиму
и которому она не умеет доставить
такого же живого наслаждения?
Так шло время, не принося ей облегчения, но зато
и не без пользы: она начала сознавать в себе приливы того же живого ощущения мелодии
и поэзии, которое
так очаровало ее в игре хохла.
Но постепенно это настроение переливалось в них с большею полнотой
и легкостью; уроки хохла не прошли даром, а горячая любовь матери
и чуткое понимание того, что именно захватывало
так сильно сердце ребенка, дали ей возможность
так быстро усвоить эти уроки.
Дядя Максим относился ко всем этим музыкальным экспериментам только терпимо. Как это ни странно, но
так явно обнаружившиеся склонности мальчика порождали в инвалиде двойственное чувство. С одной стороны, страстное влечение к музыке указывало на несомненно присущие мальчику музыкальные способности
и,
таким образом, определяло отчасти возможное для него будущее. С другой — к этому сознанию примешивалось в сердце старого солдата неопределенное чувство разочарования.
— Эй, Иохим, — сказал он одним вечером, входя вслед за мальчиком к Иохиму. — Брось ты хоть один раз свою свистелку! Это хорошо мальчишкам на улице или подпаску в поле, а ты все же
таки взрослый мужик, хоть эта глупая Марья
и сделала из тебя настоящего теленка. Тьфу, даже стыдно за тебя, право! Девка отвернулась, а ты
и раскис. Свистишь, точно перепел в клетке!
Мальчик слушал с омраченным
и грустным лицом. Когда певец пел о горе, на которой жнут жнецы, воображение тотчас же переносило Петруся на высоту знакомого ему утеса. Он узнал его потому, что внизу плещется речка чуть слышными ударами волны о камень. Он уже знает также, что
такое жнецы, он слышит позвякивание серпов
и шорох падающих колосьев.
Таким образом слепота не помешала правильному физическому развитию,
и влияние ее на нравственный склад ребенка было по возможности ослаблено.
Он
и сам не мог отделить в своих песнях этих двух элементов:
так цельно слились в нем они оба.
Фортепиано было богаче, звучнее
и полнее, но оно стояло в комнате, тогда как дудку можно было брать с собой в поле,
и ее переливы
так нераздельно сливались с тихими вздохами степи, что порой Петрусь сам не мог отдать себе отчета, ветер ли навевает издалека смутные думы, или это он сам извлекает их из своей свирели.
Таким образом, день мальчика был заполнен, нельзя было пожаловаться на скудость получаемых им впечатлений. Казалось, он жил полною жизнью, насколько это возможно для ребенка. Казалось также, что он не сознает
и своей слепоты.
А между тем какая-то странная, недетская грусть все-таки сквозила в его характере. Максим приписывал это недостатку детского общества
и старался пополнить этот недостаток.
Несмотря на то, что обоим супругам в общей сложности было не менее ста лет, они поженились сравнительно недавно,
так как пан Якуб долго не мог сколотить нужной для аренды суммы
и потому мыкался в качестве «эконома» по чужим людям, а пани Агнешка, в ожидании счастливой минуты, жила в качестве почетной «покоювки» у графини Потоцкой.
Действительно, она отлично довольствовалась своим собственным обществом, гуляя, собирая цветы, беседуя со своею куклой,
и все это с видом
такой солидности, что по временам казалось, будто перед вами не ребенок, а крохотная взрослая женщина.
Мальчик, несколько избалованный всеобщею уступчивостью, не привык к
таким настойчивым возражениям. Вспышка гнева прошла по его лицу нервною волной; он приподнялся
и заговорил быстро
и возбужденно...
На следующий день, сидя на том же месте, мальчик вспомнил о вчерашнем столкновении. В этом воспоминании теперь не было досады. Напротив, ему даже захотелось, чтоб опять пришла эта девочка с
таким приятным, спокойным голосом, какого он никогда еще не слыхал. Знакомые ему дети громко кричали, смеялись, дрались
и плакали, но ни один из них не говорил
так приятно. Ему стало жаль, что он обидел незнакомку, которая, вероятно, никогда более не вернется.
— Ну
так и я не сержусь… Давай играть вместе.
—
Так, — ответил он чуть слышно
и еще более потупился.
Все это было сделано
так неожиданно
и быстро, что девочка, пораженная удивлением, не могла сказать ни слова; она только глядела на него широко открытыми глазами, в которых отражалось чувство, близкое к ужасу.
Слово участия
и ласковый тон вызвали в мальчике еще большую нервную вспышку плача. Тогда девочка присела около него на корточки; просидев
так с полминуты, она тихо тронула его волосы, погладила его голову
и затем, с мягкою настойчивостью матери, которая успокаивает наказанного ребенка, приподняла его голову
и стала вытирать платком заплаканные глаза.
— Да ведь он
и никого не бьет, — сказал Петрусь несколько рассеянно,
так как его чуткое ухо заслышало шаги Иохима.
Так, когда она говорила, например, о темноте раскинувшейся над землею сырой
и черной ночи, он будто слышал эту темноту в сдержанно звучащих тонах ее робеющего голоса.
Они глухи на страстные призывы грешной жизни
и идут по грустному пути долга
так же спокойно, как
и по пути самого яркого личного счастья.
Какая-то неведомая сила работала в глубине детской души, выдвигая из этой глубины неожиданные проявления самостоятельного душевного роста,
и Максиму приходилось останавливаться с чувством благоговения перед таинственными процессами жизни, которые вмешивались
таким образом в его педагогическую работу.
Эти толчки природы, ее даровые откровения, казалось, доставляли ребенку
такие представления, которые не могли быть приобретены личным опытом слепого,
и Максим угадывал здесь неразрывную связь жизненных явлений, которая проходит, дробясь в тысяче процессов, через последовательный ряд отдельных жизней.
Сначала это наблюдение испугало Максима. Видя, что не он один владеет умственным строем ребенка, что в этом строе сказывается что-то, от него не зависящее
и выходящее из-под его влияния, он испугался за участь своего питомца, испугался возможности
таких запросов, которые могли бы послужить для слепого только причиной неутолимых страданий.
И он пытался разыскать источник этих, откуда-то пробивающихся, родников, чтоб… навсегда закрыть их для блага слепого ребенка.
— Я видел во сне… я вижу тебя
и Максима,
и еще… что я все вижу…
Так хорошо,
так хорошо, мамочка!
— Нет, — сказал мальчик в раздумье. — Я забыл все… А все-таки я видел, право же, видел… — добавил он после минутного молчания,
и его лицо сразу омрачилось. На незрячих глазах блеснула слеза…
Оба,
и мать
и сын,
так были поглощены своим занятием, что не заметили прихода Максима, пока он, в свою очередь, очнувшись от удивления, не прервал сеанс вопросом...
Эта неожиданная идея поразила Максима
таким удивлением, что он в первую минуту не знал, что сказать сестре. Он заставил ее повторить свои опыты
и, присмотревшись к напряженному выражению лица слепого, покачал головой.
И вот в одном из
таких звеньев, слепом мальчике, роковая случайность закрыла эти окна: жизнь должна пройти вся в темноте.