Неточные совпадения
—
А вам на що? — ответила незнакомка вопросом
и неохотно прибавила: — Ну, Степанова
та моя.
Эти не тронули,
а на других наткнемся, еще бог знает…» Ну
и пошли мы в
ту самую сторону, куда эти двое побежали…
«Ты мне, говорит, в тюрьме за мужа был. Купил ты меня, да это все равно. Другому бы досталась, руки бы на себя наложила. Значит, охотой к тебе пошла… За любовь твою, за береженье в ноги тебе кланяюсь… Ну,
а теперь, говорит, послушай, что я тебе скажу: когда я уже из тюрьмы вышла,
то больше по рукам ходить не стану… Пропил ты меня в
ту ночь, как мы в кустах вас дожидались,
и другой раз пропьешь. Ежели б старики рассудили тебе отдать, только б меня
и видели…»
Тот только потупился, слова не сказал. Видят, что дело их не выгорело. Один
и говорит: «Я теперь в свою волость пойду»,
а другой: «Мне идти некуда. Одна дорога — бродяжья. Ну, только нам теперь вместе идти нехорошо. Прощайте, господа». Взяли котелки, всю свою амуницию, пошли назад. Отошли вверх по реке верст пяток, свой огонек развели.
Возраст его определить было бы трудно: сорок, сорок пять, пятьдесят,
а может быть,
и значительно менее: это была одна из
тех кряжистых фигур, покрытых как будто корою, сквозь которую не проступит ни игра
и сверкание молодости, ни тусклая старость.
— То-то, — сказал он, помолчав. — Грешим, грешим…
А много ли
и всего-то земли надо? Всего, братец, три аршина.
— Оно, скажем,
того… Просто сказать тебе… оно бы можно…
И женился бы. Да, видишь ты, слабость имею. Денег нет, оно
и ничего.
А с деньгами-то горе…
Он чувствует в себе силы для крупной роли в родной сфере,
а между
тем приходится тратить их на мелкие подвиги баранты
и воровства, в
то время как его имя могло греметь наравне с именами Никифорова
и Черкеса — весьма известных в
те годы на Лене спиртоносов
и хищников золота…
А пора, действительно, начиналась темная. Осень круто поворачивала к зиме; каждый год в этот промежуток между зимой
и осенью в
тех местах дуют жестокие ветры. Бурные ночи полны холода
и мрака. Тайга кричит не переставая; в лугах бешено носятся столбы снежной колючей пыли,
то покрывая,
то опять обнажая замерзшую землю.
Почти половину населения слободки составляли татары, которые смотрели на этот сезон с своей особой точки зрения. Мерзлая земля не принимает следов,
а сыпучий снег, переносимый ветром с места на место, —
тем более… Поэтому
то и дело, выходя ночью из своей юрты, я слышал на татарских дворах подозрительное движение
и тихие сборы… Фыркали лошади, скрипели полозья, мелькали в темноте верховые…
А наутро становилось известно о взломанном амбаре «в якутах» или ограблении какого-нибудь якутского богача.
А осень все злилась, снег все носился во
тьме, гонимый ветром, стучал в наши маленькие окна,
и кругом нашей юрты по ночам все слышалось тихое движение
то в одном,
то в другом татарском дворе. Мой верный Цербер, которого я брал к себе в юрту из чувства одиночества,
то и дело настораживал уши
и ворчал особенным образом — как природные якутские собаки ворчат только на татар или поселенцев…
Ему казалось смешным многое в прошлом
и настоящем,
а между прочим
и то, что он, Козловский, хотел когда-то спасти свое отечество,
и что он живет в этой смешной стороне с пятидесятиградусными морозами,
и что его собственная жена полуякутка,
и что его дети лепечут на чужом для него языке.
Дорога наша подбежала к реке
и прижалась к береговым утесам. Место было угрюмое
и тесное, справа отвесный берег закрыл нас от метели. Отдаленный гул слышался только на далеких вершинах,
а здесь было тихо
и тепло. Зато
тьма лежала так густо, что я едва различал впереди мою белую собаку. Лошади осторожно ступали по щебню…
— Да так… дело тут… у якутов, — ответил он уклончиво. — Гляжу: лошадь знакомая переправляется. Поймал уже на
том берегу… думаю: надо обождать маленько, может, хватитесь, приедете…
А это кто с вами? — спросил он, наклоняясь в седле
и вглядываясь в моего спутника.
— Вот где у нас эта защита сидит, вот-с!
То и гляди, из Иркутска запрос прискачет на курьерских… Кто заседатель в участке? Как мог допустить такое положение вещей!..
А ч-черт!
А я только
тем и виноват против других, что у меня тут… не угодно ли… защитник угнетенных явился…
—
И главное, чем сразил, — продолжал мой приятель, — вы говорили
то, что должен был говорить он,
а он —
то, что, в сущности, должны были сказать вы…
— Да все о
том же. Она, конечно, хочет, чтобы как по-хорошему, как, словом сказать, у людей.
А ему бы, лодырю, играть… Нельзя ему без Абрашки
и быть.
Мне вспомнилась пророческая вражда Степана
и его отзыв о хитрости работника.
А между
тем я
и теперь был уверен, что роль Тимохи была, как всегда, пассивная: наверное, Маруся просто женила его на себе… Изломанная, смятая какой-то бурей, она стремилась восстановить в себе женщину
и хозяйку. Для этого ей нужно было ее хозяйство, весь этот уголок. Для хозяйства нужен хозяин. Все это — лишь внешняя оболочка, в которую, как улитка, пряталась больная женская душа.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести,
то есть не двести,
а четыреста, — я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Аммос Федорович.
А черт его знает, что оно значит! Еще хорошо, если только мошенник,
а может быть,
и того еще хуже.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось!
А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу,
и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях
и у
того и у другого.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник?
А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе вспомню это!
А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе
и сейчас! Вот тебе ничего
и не узнали!
А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь,
и давай пред зеркалом жеманиться:
и с
той стороны,
и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится,
а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не
то чтобы за какого-нибудь простого человека,
а за такого, что
и на свете еще не было, что может все сделать, все, все, все!