Неточные совпадения
Если бы я имел ясное понятие о творении, то, вероятно, сказал бы тогда,
что мой отец (которого я знал хромым) так и был создан с палкой в руке,
что бабушку бог сотворил именно бабушкой,
что мать моя всегда была такая же красивая голубоглазая женщина с русой косой,
что даже сарай за домом так и явился на свет покосившимся и с зелеными лишаями на крыше.
—
Если так, то, значит, собака не думает, потому
что не знает слов…
После похорон некоторое время во дворе толковали,
что ночью видели старого «коморника», как при жизни, хлопотавшим по хозяйству. Это опять была с его стороны странность, потому
что прежде он всегда хлопотал по хозяйству днем… Но в то время, кажется,
если бы я встретил старика где-нибудь на дворе, в саду или у конюшни, то, вероятно, не очень бы удивился, а только, пожалуй, спросил бы объяснения его странного и ни с
чем несообразного поведения, после того как я его «не укараулил»…
Должен сказать при этом,
что собственно чорт играл в наших представлениях наименьшую роль. После своего появления старшему брату он нам уже почти не являлся, а
если являлся, то не очень пугал. Может быть, отчасти это оттого,
что в представлениях малорусского и польского народа он неизменно является кургузым немцем. Но еще более действовала тут старинная большая книга в кожаном переплете («Печерский патерик»), которую отец привез из Киева.
— В евангелии говорится: о
чем ни попросите у отца небесного с верой, все дастся вам. И
если скажете, чтобы гора сдвинулась с места, — гора сдвинется…
Он говорил с печальным раздумием. Он много и горячо молился, а жизнь его была испорчена. Но обе эти сентенции внезапно слились в моем уме, как пламя спички с пламенем зажигаемого фитиля. Я понял молитвенное настроение отца: он, значит, хочет чувствовать перед собой бога и чувствовать,
что говорит именно ему и
что бог его слышит. И
если так просить у бога, то бог не может отказать, хотя бы человек требовал сдвинуть гору…
В одно утро пан Уляницкий опять появился на подоконнике с таинственным предметом под полой халата, а затем, подойдя к нашему крыльцу и как-то особенно всматриваясь в наши лица, он стал уверять,
что в сущности он очень, очень любит и нас, и своего милого Мамерика, которому даже хочет сшить новую синюю куртку с медными пуговицами, и просит, чтобы мы обрадовали его этим известием,
если где-нибудь случайно встретим.
Раз только нам показалось,
что мы встретили
если не его, то его двойника.
Знакомство с деревней, которое я вынес из этого чтения, было, конечно, наивное и книжное. Даже воспоминание о деревне Коляновских не делало его более реальным. Но, кто знает — было ли бы оно вернее,
если бы я в то время только жил среди сутолоки крепостных отношений… Оно было бы только конкретнее, но едва ли разумнее и шире. Я думаю даже,
что и сама деревня не узнает себя, пока не посмотрится в свои более или менее идеалистические (не всегда «идеальные») отражения.
Должно быть, было что-то особенное в этой минуте, потому
что она запечатлелась навеки в моей памяти и с внутренним ощущением, и с внешними подробностями. Кто-то во мне как бы смотрел со стороны на стоявшего у ворот мальчика, и
если перевести словами результаты этого осмотра, то вышло бы приблизительно так...
Если бы в это время кто-нибудь вскрыл мою детскую душу, чтобы определить по ней признаки национальности, то, вероятно, он решил бы,
что я — зародыш польского шляхтича восемнадцатого века, гражданин романтической старой Польши, с ее беззаветным своеволием, храбростью, приключениями, блеском, звоном чаш и сабель.
—
Что бы ты сделал,
если бы он стал так же смеяться над «гостией» (католическое причастие)?
— Ну, теперь кончено, — сказал он, — и забыто. А
если, — прибавил он, вдруг свирепо вытаращив глаза и протягивая вперед свои жилистые руки с короткими растопыренными пальцами, —
если я еще услышу,
что кто-нибудь позволит себе смеяться над чужой верой… к — кости пер — реломаю… все кости…
— Толкуй больной с подлекарем! — сказал отец с раздражением, чувствуя,
что судья склоняется к противной стороне, — так он тебе и отдал!
Если он сильнее…
— А, пустяки! — рассердился отец, видя,
что его шансы становятся еще слабее. — Ну, а
если ты сам отдал?.. И обещал никогда не требовать назад? А потом кричишь: отдавай?..
Я понял,
что дал промах: «настоящий» гимназист гордился бы,
если бы удалось обманом ускользнуть от Журавского, а я сам полез ему в лапы…
— Иолопы! Бараны! Ослы! — кричал он по — польски. —
Что значит все ваши граматыки и арыгметыки,
если вы не понимаете красоты человеческого глаза!..
С некоторых пор стали замечать,
что,
если ему случалось стать на порог не той ногой, — он делал движение назад и поправлялся, как солдат, «потерявший ногу».
Впрочем, я с благодарностью вспоминаю об этих своеобразных состязаниях. Гимназия не умела сделать интересным преподавания, она не пыталась и не умела использовать тот избыток нервной силы и молодого темперамента, который не поглощался зубристикой и механическим посещением неинтересных классов… Можно было совершенно застыть от скуки или обратиться в автоматический зубрильный аппарат (
что со многими и случалось),
если бы в монотонную жизнь не врывались эпизоды этого своеобразного спорта.
— Как
что? Значит, солнце не могло остановиться по слову Иисуса Навина… Оно стояло и прежде… А
если земля все-таки продолжала вертеться, то, понимаешь, — никакого толку и не вышло бы…
Трудно сказать,
что могло бы из этого выйти,
если бы Перетяткевичи успели выработать и предложить какой-нибудь определенный план: идти толпой к генерал — губернатору, пустить камнями в окна исправницкого дома… Может быть, и ничего бы не случилось, и мы разбрелись бы по домам, унося в молодых душах ядовитое сознание бессилия и ненависти. И только, быть может, ночью забренчали бы стекла в генерал — губернаторской комнате, давая повод к репрессиям против крамольной гимназии…
Бывало, конечно, и так,
что оба пана приходили к сознанию своего, как теперь принято говорить, классового интереса и заключали временный союз против Микиты. Тогда Миките приходилось плохо,
если только Янкель не успевал своевременно обеспечить ему убежище.
Но
если бы выбрать столетние деревья и смерить гору по Их росту, то оказалось бы,
что десяток — другой таких деревьев уже измеряет всю высоту…
Если курица какого-нибудь пана Кунцевича попадала в огород Антония, она, во — первых, исчезала, а во — вторых, начинался иск о потраве.
Если, наоборот, свинья Банькевича забиралась в соседний огород, — это было еще хуже. Как бы почтительно ни выпроводил ее бедный Кунцевич, — все-таки оказывалось,
что у нее перебита нога, проколот бок или каким иным способом она потерпела урон в своем здоровье,
что влекло опять уголовные и гражданские иски. Соседи дрожали и откупались.
К тому времени мы уже видели немало смертей. И, однако, редкая из них производила на нас такое огромное впечатление. В сущности… все было опять в порядке вещей. Капитан пророчил давно,
что скрипка не доведет до добра. Из дому Антось ушел тайно…
Если тут была вина, то, конечно, всего более и прямее были виновны неведомые парубки, то есть деревня… Но и они, наверное, не желали убить… Темная ночь, слишком тяжелый дрючок, неосторожный удар…
Потом мысль моя перешла к книгам, и мне пришла в голову идея:
что,
если бы описать просто мальчика, вроде меня, жившего сначала в Житомире, потом переехавшего вот сюда, в Ровно; описать все,
что он чувствовал, описать людей, которые его окружали, и даже вот эту минуту, когда он стоит на пустой улице и меряет свой теперешний духовный рост со своим прошлым и настоящим.
— А! Это вы. Хотите ко мне пить чай? Вот, кстати, познакомьтесь: Жданов, ваш будущий товарищ,
если только не срежется на экзамене, —
что, однако, весьма вероятно. Мы вам споем малорусскую песню. Чи може ви наших пiсень цураєтесь? — спросил он по — малорусски. — А коли не цураєтесь, — идем.
Читатель отнесется снисходительно к маленьким преувеличениям брата,
если примет в соображение,
что ему было тогда лет семнадцать или восемнадцать,
что он только
что избавился от скучной школьной ферулы и
что, в сущности, у него были налицо все признаки так называемой литературной известности.
Это место романа меня поразило. Значит, можно не верить по — иному,
чем капитан, который кощунствует вечером и крестится ночью «на всякий случай»…
Что,
если бы отец встретился с таким человеком. Стал ли бы он смеяться тем же смехом снисходительного превосходства?..
Можно было подумать,
что автору и его героям выход из современного положения ясен, и
если бы не цензура, то они бы его, конечно, указали…
Не скажу, чтобы впечатление от этого эпизода было в моей душе прочно и сильно; это была точно легкая тень от облака, быстро тающего в ясный солнечный день. И
если я все-таки отмечаю здесь это ощущение, то не потому,
что оно было сильно. Но оно было в известном тоне, и этой душевной нотке суждено было впоследствии зазвучать гораздо глубже и сильнее. Вскоре другие лица и другие впечатления совершенно закрыли самое воспоминание о маленькой еврейской принцессе.