Неточные совпадения
Я был тогда совсем маленький мальчик, еще даже не учившийся в пансионе, но простота, с которой отец предложил вопрос, и его глубокая вдумчивость заразили меня. И пока он ходил, я тоже сидел и проверял свои мысли…
Из этого ничего не
вышло, но и впоследствии я старался не раз уловить те бесформенные движения и смутные образы слов, которые проходят, как тени, на заднем фоне сознания, не облекаясь окончательно в определенные формы.
Я помню, что никто
из нас не сказал на
это ни одного слова, и, я думаю, старшим могло показаться, что известие не произвело на детей никакого впечатления. Мы тихо
вышли из комнаты и сели за стол. Но никто
из нас не радовался, что отцовская гроза миновала. Мы чувствовали какую-то другую грозу, неведомую и мрачную…
Несколько дней, которые у нас провел
этот оригинальный больной, вспоминаются мне каким-то кошмаром. Никто в доме ни на минуту не мог забыть о том, что в отцовском кабинете лежит Дешерт, огромный, страшный и «умирающий». При его грубых окриках мать вздрагивала и бежала сломя голову. Порой, когда крики и стоны смолкали, становилось еще страшнее: из-за запертой двери доносился богатырский храп. Все ходили на цыпочках, мать
высылала нас во двор…
Однажды, сидя еще на берегу, он стал дразнить моего старшего брата и младшего Рыхлинского, выводивших последними
из воды. Скамеек на берегу не было, и, чтобы надеть сапоги, приходилось скакать на одной ноге, обмыв другую в реке. Мосье Гюгенет в
этот день расшалился, и, едва они
выходили из воды, он кидал в них песком. Мальчикам приходилось опять лезть в воду и обмываться. Он повторил
это много раз, хохоча и дурачась, пока они не догадались разойтись далеко в стороны, захватив сапоги и белье.
Добролюбов горячо приветствовал
эти статьи, тем более что они
вышли из-под пера практического деятеля в области воспитания.
В пансионе Рыхлинского было много гимназистов, и потому мы все заранее знакомились с
этой рукописной литературой. В одном
из альбомов я встретил и сразу запомнил безыменное стихотворение, начинавшееся словами: «
Выхожу задумчиво
из класса».
Это было знаменитое добролюбовское «Размышление гимназиста лютеранского вероисповедания и не Киевского округа». По вопросу о том, «был ли Лютер гений или плут», бедняга говорил слишком вольно, и
из «чувства законности» он сам желает, чтобы его высекли.
Точно
из мешка, он сыпал фамилии, названия предметов и отметки… По временам
из этого потока вырывались краткие сентенции: «похвально», «совет высказывает порицание»… «угроза розог», «вып — пороть мерзавца». Назвав мою фамилию, он прибавил: «много пропущено… стараться»… Пролаяв последнюю сентенцию, он быстро сложил журнал и так же быстро
вышел.
Это был толстый, необыкновенно жизнерадостный крепыш, ринувшийся в атаку с беззаветной храбростью и вскоре вырвавший меня
из водоворота. Правда, он и сам
вышел из битвы не без урона и даже раза два катался с противниками в траве. Потом схватился на ноги и крикнул...
Он встретил нас в самый день приезда и, сняв меня, как перышко, с козел, галантно помог матери
выйти из коляски. При
этом на меня пахнуло от
этого огромного человека запахом перегара, и мать, которая уже знала его раньше, укоризненно покачала головой. Незнакомец стыдливо окосил глаза, и при
этом я невольно заметил, что горбатый сизый нос его свернут совершенно «набекрень», а глаза как-то уныло тусклы…
После
этого пан Крыжановский исчез, не являлся на службу, и об его существовании мы узнавали только
из ежедневных донесений отцовского лакея Захара. Сведения были малоутешительные. В один день Крыжановский смешал на биллиарде шары у игравшей компании, после чего «
вышел большой шум». На другой день он подрался с будочником. На третий — ворвался в компанию чиновников и нанес пощечину столоначальнику Венцелю.
Из того, что я так запомнил именно
этот «карточный вечер» среди многих других, я заключаю, что я
вышел тогда
из накуренной комнаты с чем-то новым, смутным, но способным к росту…
Это — учитель немецкого языка, мой дальний родственник, Игнатий Францевич Лотоцкий. Я еще не поступал и в пансион, когда он приехал в Житомир
из Галиции. У него был диплом одного
из заграничных университетов, дававший тогда право преподавания в наших гимназиях. Кто-то у Рыхлинских посмеялся в его присутствии над заграничными дипломами. Лотоцкий встал, куда-то
вышел из комнаты, вернулся с дипломом и изорвал его в клочки. Затем уехал в Киев и там выдержал новый экзамен при университете.
«Темного» карцера не было, никто нас туда не отводил, и мы проводили время просто где-нибудь в пустом классе.
Это было очень удобно, особенно для невыучивших урока, но пользовались
этим редко: так жутко было ощущение
этой минуты… Того же результата, впрочем, можно было добиться иначе: стоило раскрыть ножик и начать чистить ногти. Самаревич принимался, как тощий ветряк на порывистом ветре, махать руками, называл ученика негодяем и
высылал из класса.
И — замечательное явление, которое, наверное, помнят мои товарищи: сотни полторы человек, только что
выйдя из церкви, зная, что
этот вопрос им будет предложен одному за другим, по большей части не могли вспомнить ни евангелия, ни апостола.
Было что-то ободряющее и торжественное в
этом занятии полицейского двора людьми в мундирах министерства просвещения, и даже колченогий Дидонус, суетливо вбегавший и выбегавший
из полиции, казался в
это время своим, близким и хорошим. А когда другой надзиратель, большой рыжий Бутович, человек очень добродушный, но всегда несколько «в подпитии»,
вышел к воротам и сказал...
— Га! Помяните мое слово:
из этого хлопца
выйдет ученый или писатель, — глубокомысленно предсказывал дядя — капитан.
«Панская шутка» вызвала веселье среди празднично настроенного народа, собравшегося вокруг
этой сценки и ожидавшего, как-то пан
выйдет из щекотливого положения.
Юная особа, пленившая впервые мое сердце, каждый день ездила с сестрой и братом в маленькой таратайке на уроки. Я отлично изучил время их проезда, стук колес по шоссе и звякание бубенцов. К тому времени, когда им предстояло возвращаться, я, будто случайно,
выходил к своим воротам или на мост. Когда мне удавалось увидеть розовое личико с каштановым локоном, выбивающимся из-под шляпки, уловить взгляд, поклон, благосклонную улыбку,
это разливало радостное сияние на весь мой остальной день.
Молодежь стала предметом особого внимания и надежд, и вот что покрывало таким свежим, блестящим лаком недавних юнкеров, гимназистов и студентов. Поручик в свеженьком мундире казался много интереснее полковника или генерала, а студент юридического факультета интереснее готового прокурора. Те — люди, уже захваченные колесами старого механизма, а
из этих могут еще
выйти Гоши или Дантоны. В туманах близкого, как казалось, будущего начинали роиться образы «нового человека», «передового человека», «героя».
— Я
вышел из класса с разрешения учителя и… не мог знать, что
это будет вам неудобно.
Однажды я шел в гимназию с «большой перемены» и увидел, что к
этому дому подъехала коляска и
из нее
вышло четыре еврея.
Из этого, положим, ничего не
вышло: его тошнило, и табак он хранил больше
из тщеславия.