Неточные совпадения
И вот ее бьют за меня, а она
даже не может уйти…
И даже не переезд (его я не помню, как не помню
и прежней квартиры), а опять первое впечатление от «нового дома», от «нового двора
и сада».
Я вспомнил о нем только уже через несколько лет,
и когда вспомнил, то
даже удивился, так как мне представлялось в то время, что мы жили в этом доме вечно
и что вообще в мире никаких крупных перемен не бывает.
Если бы я имел ясное понятие о творении, то, вероятно, сказал бы тогда, что мой отец (которого я знал хромым) так
и был создан с палкой в руке, что бабушку бог сотворил именно бабушкой, что мать моя всегда была такая же красивая голубоглазая женщина с русой косой, что
даже сарай за домом так
и явился на свет покосившимся
и с зелеными лишаями на крыше.
Вероятно, в душе этого человека был большой запас благодушия
и смеха:
даже своим поучениям он придавал полуюмористическую форму,
и мы в эти минуты его очень любили.
Ее траур кончился, она как будто
даже помолодела
и сияла радостью
и счастьем.
Ее это огорчило,
даже обидело. На следующий день она приехала к нам на квартиру, когда отец был на службе, а мать случайно отлучилась из дому,
и навезла разных материй
и товаров, которыми завалила в гостиной всю мебель. Между прочим, она подозвала сестру
и поднесла ей огромную куклу, прекрасно одетую, с большими голубыми глазами, закрывавшимися, когда ее клали спать…
А так как он был человек с фантазиями
и верил в чудодейственные универсальные средства, то нам пришлось испытать на себе благодетельное действие аппретур на руках, фонтанелей за ушами, рыбьего жира с хлебом
и солью, кровоочистительного сиропа Маттеи, пилюль Мориссона
и даже накалывателя некоего Боншайта, который должен был тысячью мелких уколов усиливать кровообращение.
А так как при этом мы весь день проводили, невзирая ни на какую погоду, на воздухе, почти без всякого надзора, то вскоре
даже мнительность отца уступила перед нашим неизменно цветущим видом
и неуязвимостью…
Я был тогда совсем маленький мальчик, еще
даже не учившийся в пансионе, но простота, с которой отец предложил вопрос,
и его глубокая вдумчивость заразили меня.
И пока он ходил, я тоже сидел
и проверял свои мысли… Из этого ничего не вышло, но
и впоследствии я старался не раз уловить те бесформенные движения
и смутные образы слов, которые проходят, как тени, на заднем фоне сознания, не облекаясь окончательно в определенные формы.
И это чувство дружбы с животным заполняло минуты, порой
даже часы…
Наутро весь табор оказался в полном беспорядке, как будто невидимая сила перетрясла его
и перешвыряла так, что возы оказались перемешаны, хозяева очутились на чужих возах, а иных побросало
даже совсем вон из табора в степь…
Страшен был не он, с его хвостом, рогами
и даже огнем изо рта. Страшно было ощущение какого-то другого мира, с его вмешательством, непонятным, таинственным
и грозным… Всякий раз, когда кто-нибудь умирал по соседству, особенно если умирал неожиданно, «наглою» смертью «без покаяния», — нам становилась страшна тьма ночи, а в этой тьме — дыхание ночного ветра за окном, стук ставни, шум деревьев в саду, бессознательные вскрикивания старой няньки
и даже простой жук, с смутным гудением ударяющийся в стекла…
Наибольший успех полета обозначался достижением мельницы, с ее яркими брызгами
и шумом колес… Но если
даже я летал только над двором или под потолком какого-то огромного зала, наполненного людьми,
и тогда проснуться — значило испытать настоящее острое ощущение горя… Опять только сон!.. Опять я тяжелый
и несчастный…
И я понимал, что если это может случиться, то, конечно, не среди суетливого дня
и даже не в томительный
и сонный полдень, когда все-таки падение с неба крыльев привлечет праздное внимание.
Но останутся ли они навсегда, я этого не знал
и даже мало думал об этом…
Мы свято исполняли этот договор,
и в критический момент, когда пан Уляницкий, взяв себя за кончик носа
и выпятив языком щеку, осторожно обходил бритвой усы или подбривал бородку около горла, мы старались
даже затаить дыхание, пока он не вытирал в последний раз бритву
и не убирал прибора.
Знакомство с купленным мальчиком завязать было трудно.
Даже в то время, когда пан Уляницкий уходил в свою должность, его мальчик сидел взаперти, выходя лишь за самыми необходимыми делами: вынести сор, принести воды, сходить с судками за обедом. Когда мы при случае подходили к нему
и заговаривали, он глядел волчком, пугливо потуплял свои черные круглые глаза
и старался поскорее уйти, как будто разговор с нами представлял для него опасность.
Уляницкий возвращался всегда в определенное время, как заведенная машина,
и мы могли поэтому
даже заходить в его комнату, не опасаясь, что он нас застанет.
В одно утро пан Уляницкий опять появился на подоконнике с таинственным предметом под полой халата, а затем, подойдя к нашему крыльцу
и как-то особенно всматриваясь в наши лица, он стал уверять, что в сущности он очень, очень любит
и нас,
и своего милого Мамерика, которому
даже хочет сшить новую синюю куртку с медными пуговицами,
и просит, чтобы мы обрадовали его этим известием, если где-нибудь случайно встретим.
В мальчике приняли участие старшие,
и пан Уляницкий вызывался для каких-то объяснений
даже «наверх», к хозяйке, пани Коляновской.
Отец сам рассказал нам, смеясь, эту историю
и прибавил, что верят этому только дураки, так как это просто старая сказка; но простой, темный народ верил,
и кое — где уже полиция разгоняла толпы, собиравшиеся по слухам, что к ним ведут «рогатого попа». На кухне у нас следили за поповским маршрутом: передавали совершенно точно, что поп побывал уже в Петербурге, в Москве, в Киеве,
даже в Бердичеве
и что теперь его ведут к нам…
Наоборот, я чувствовал, что не только мой маленький мирок, но
и вся даль за пределами двора, города,
даже где-то в «Москве
и Петербурге» —
и ждет чего-то,
и тревожится этим ожиданием…
Толпа тихо гудела, сгрудившись около широкой лестницы большого дома,
и даже на некотором расстоянии чувствовался тяжеловатый мужицкий запах — пота, дегтя
и овчины.
Знакомство с деревней, которое я вынес из этого чтения, было, конечно, наивное
и книжное.
Даже воспоминание о деревне Коляновских не делало его более реальным. Но, кто знает — было ли бы оно вернее, если бы я в то время только жил среди сутолоки крепостных отношений… Оно было бы только конкретнее, но едва ли разумнее
и шире. Я думаю
даже, что
и сама деревня не узнает себя, пока не посмотрится в свои более или менее идеалистические (не всегда «идеальные») отражения.
Все это, по — видимому, нимало не действовало на Дешерта. Это была цельная крепостническая натура, не признававшая ничего, кроме себя
и своей воли… Города он не любил: здесь он чувствовал какие-то границы, которые вызывали в нем постоянное глухое кипение, готовое ежеминутно прорваться…
И это-то было особенно неприятно
и даже страшно хозяевам.
— А вот увидишь, — сказал отец, уже спокойно вынимая табакерку. Дешерт еще немного посмотрел на него остолбенелым взглядом, потом повернулся
и пошел через комнату. Платье на его худощавом теле как будто обвисло. Он
даже не стукнул выходной дверью
и как-то необычно тихо исчез…
Я сидел над книгой, на глазах моих стояли слезы,
и опыт кончился тем, что я не мог уже заучить
даже двух рядом стоящих слов…
Рыхлинский был дальний родственник моей матери, бывал у нас, играл с отцом в шахматы
и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть руку ладонью кверху,
и… через секунду на моей ладони остался красный след от удара… В детстве я был нервен
и слезлив, но от физической боли плакал редко; не заплакал
и этот раз
и даже не без гордости подумал: вот уже меня, как настоящих пансионеров, ударили
и «в лапу»…
Эти сильные
и довольно разнообразные ощущения стали между мной
и арифметикой неодолимой преградой.
Даже когда Пашковскому через некоторое время отказали (или он нашел невесту), я все-таки остался при убеждении, что поверку деления можно понять лишь по особой милости господа, в которой мне отказано с рождения…
Гюгенет был молодой француз, живой, полнокровный, подвижной, очень веселый
и необыкновенно вспыльчивый. Мы слушались его беспрекословно там, где ему приходилось приказывать,
и очень любили его дежурства, которые проходили необыкновенно весело
и живо. Ему наше общество тоже доставляло удовольствие, а купаться он ходил с нами
даже не в очередь…
Вишневец, Полонное, Корец, Острог, Дубно, вообще волынские городки
и даже иные местечки усеяны
и теперь развалинами польских магнатских замков или монастырей…
Были вызваны войска. К вечеру толпа все еще не расходилась,
и в сумерках ее разогнали… В городе это произвело впечатление взрыва. Рассказывали, как грубо преследуемые женщины кидались во дворы
и подъезды, спасались в магазинах. А «арест креста при полиции» вызывал смущение
даже в православном населении, привыкшем к общим с католиками святыням…
Все это усиливало общее возбуждение
и, конечно, отражалось
даже на детских душах… А так как я тогда не был ни русским, ни поляком или, вернее, был
и тем,
и другим, то отражения этих волнений неслись над моей душой, как тени бесформенных облаков, гонимых бурным ветром.
—
Даже дети идут биться за отчизну, — сказала мать задумчиво,
и на глазах у нее были слезы. — Что-то будет?
Рассказ велся от имени реестрового казака, но я не был реестровым казаком
и даже не знал, что это такое.
Это был толстый, необыкновенно жизнерадостный крепыш, ринувшийся в атаку с беззаветной храбростью
и вскоре вырвавший меня из водоворота. Правда, он
и сам вышел из битвы не без урона
и даже раза два катался с противниками в траве. Потом схватился на ноги
и крикнул...
Этот эпизод как-то сразу ввел меня, новичка, в новое общество на правах его члена. Домой я шел с гордым сознанием, что я уже настоящий ученик, что меня знает весь класс
и из-за меня совершился
даже некоторый важный акт общественного правосудия.
Рот у моего жизнерадостного знакомца был открыт до ушей, толстые щеки измазаны слезами
и мелом, он ревел во весь голос, хватался за косяки, потом
даже старался схватиться за гладкие стены…
Я сказал матери, что после церкви пойду к товарищу на весь день; мать отпустила. Служба только началась еще в старом соборе, когда Крыштанович дернул меня за рукав,
и мы незаметно вышли. Во мне шевелилось легкое угрызение совести, но, сказать правду, было также что-то необыкновенно заманчивое в этой полупреступной прогулке в часы, когда товарищи еще стоят на хорах собора, считая ектений
и с нетерпением ожидая Херувимской. Казалось,
даже самые улицы имели в эти часы особенный вид.
Жил он настоящим философом
и даже особую квартиру считал излишней роскошью, помещаясь в тесном здании архива.
На третий или на четвертый день мы с братом
и сестрой были в саду, когда Крыжановский неожиданно перемахнул своими длинными ногами через забор со стороны пруда
и, присев в высокой траве
и бурьянах, поманил нас к себе. Вид у него был унылый
и несчастный, лицо помятое, глаза совсем мутные, нос еще более покривился
и даже как будто обвис.
Нравы в чиновничьей среде того времени были простые. Судейские с величайшим любопытством расспрашивали нас о подробностях этой сцены
и хохотали. Не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь считал при этом себя или Крыжановского профессионально оскорбленным. Мы тоже смеялись. Юность недостаточно чутка к скрытым драмам; однажды мы
даже сочинили общими усилиями юмористическое стихотворение
и подали его Крыжановскому в виде деловой бумаги. Начиналось оно словами...
И даже более: довольно долго после этого самая идея власти, стихийной
и не подлежащей критике, продолжала стоять в моем уме, чуть тронутая где-то в глубине сознания, как личинка трогает под землей корень еще живого растения. Но с этого вечера у меня уже были предметы первой «политической» антипатии. Это был министр Толстой
и, главное, — Катков, из-за которых мне стал недоступен университет
и предстоит изучать ненавистную математику…
И совершенно серьезно ставил единицу. К отметкам он относился с насмешливым пренебрежением
и часто, по просьбе класса, переправлял классные двойки на тройки или
даже четверки… Но единицы, поставленные на улице, отстаивал упорнее.
Немец Глюк, заменивший Кранца, долго не мог выучиться
даже стоять на коньках
и заказал себе коньки с двойными полосками.
— Ах, Казимир, Казимир! — сказала укоризненным тоном мать. — Сколько людей ездят в столицы
и даже живут там, а в бога все-таки верят. А вы раз только съездили
и уже говорите такие глупости.
А под Яном заколыхалась земля, какой-то вихрь подхватил его,
и он очутился сразу в своей постели
и даже раздетый…
Законоучитель переменил это имя в списке
и, отказав в наказание
даже в Кондратии, велел именоваться Кондратом.
— Ну, положим, что существует, хотя ты, по обыкновению, его
и переврал. Из деяний апостольских известны многие случаи, что
даже от предметов, коими при жизни пользовались святые люди, как-то: главотяжи, убрусцы
и иные тому подобные… Так
и от них происходили чудеса
и исцеления.