— Э, вы совсем не то говорите, что надо. Если бы вы захотели, я повел бы вас в нашу синагогу… Ну, вы увидели бы, какая у нас хорошая синагога. А наш раввин здесь в таком почете, как и всякий священник. И когда его вызывали на суд, то он
сидел с их епископом, и они говорили друг с другом… Ну, совсем так, как двоюродные братья.
Неточные совпадения
— Побойся ты бога! Ведь женщину нельзя заставлять ждать целую неделю. Ведь она там изойдет слезами. — Матвею представлялось, что в Америке, на пристани, вот так же, как в селе у перевоза, сестра будет
сидеть на берегу
с узелочком, смотреть на море и плакать…
А все-таки мысль о свободе
сидела в голове у Матвея. И еще на берегу, в Европе, когда они разговорились
с могилевцем-кабатчиком, тогда сам Дыма спросил у него первый...
Лозинский постоял, посмотрел и не сказал ей ничего. Он не любил говорить на ветер, да и его доля была тоже темна. А только
с этих пор, где бы он ни стоял, где бы он ни
сидел, что бы ни делал, а все думал об этой девушке и следил за нею глазами.
Пароход остановился на ночь в заливе, и никого не спускали до следующего утра. Пассажиры долго
сидели на палубах, потом бо́льшая часть разошлась и заснула. Не спали только те, кого, как и наших лозищан, пугала неведомая доля в незнакомой стране. Дыма, впрочем, первый заснул себе на лавке. Анна долго
сидела рядом
с Матвеем, и порой слышался ее тихий и робкий голос. Лозинский молчал. Потом и Анна заснула, склонясь усталой головой на свой узел.
И он сел на свою кровать против американского господина, вдобавок еще расставивши ноги. Матвей боялся, что американец все-таки обидится. Но он оказался парень простой и покладливый. Услыхав, что разговор идет о Тамани-холле, он отложил газету, сел на своей постели, приветливо улыбнулся, и некоторое время оба они
сидели с Дымой и пялили друг на друга глаза.
Потом вдруг комната осветилась, потому что кто-то зажег газовый рожок спичкой. Комната осветилась, а Матвей все еще
сидел и ничего не понимал, и говорил
с испугом...
В этот день Падди и его компания были особенно веселы и шумны. Они ходили по кабачкам, много пили и угощали Дыму. Дыма вернулся
с ними красный, говорил громко, держался особенно развязно. Матвей
сидел на своей постели, около газового рожка, и, пристроив небольшой столик, читал библию, стараясь не обращать внимания на поведение Дымы.
Но вдруг он
с испугом привскочил на кровати. Матвей тоже
сидел. При свете
с улицы было видно, что лицо его бледно, волосы стоят дыбом, глаза горят, а рука приподнята кверху.
Если бы поменьше камни, да если бы кое-где из-под камня пробилась мурава, да если бы на середине улицы
сидели ребята
с задранными рубашонками, да если бы кое-где корова, да хоть один домишко, вросший окнами в землю и
с провалившейся крышей, — то, думалось Матвею, улица походила бы, пожалуй, на нашу.
Молодой Джон
сидел на стуле, вытянув ноги и заложив руки в карманы,
с видом человека, скучающего от этих разговоров.
Девушка
с некоторым удивлением посмотрела на Матвея и покраснела еще больше. Ей казалось, что хотя, конечно, Джон еврей и
сидит немного дерзко, но что говорить так в глаза не следует…
Корзина
с провизией склонилась в руках ослабевшего человека, сидевшего в углу вагона, и груши из нее посыпались на пол. Ближайший сосед поднял их, тихо взял корзину из рук спящего и поставил ее рядом
с ним. Потом вошел кондуктор, не будя Матвея, вынул билет из-за ленты его шляпы и на место билета положил туда же белую картонную марку
с номером. Огромный человек крепко спал,
сидя, и на лице его бродила печальная судорога, а порой губы сводило, точно от испуга…
— Найа́гара, Найа́гара-фолл, — сказал кондуктор, торопливо проходя вдоль поезда, и тронул лозищанина за рукав,
с удивлением глядя на человека, который один
сидит в своем углу и не смотрит Ниагару.
Но здесь и это простое дело не умеют сделать как следует. Собралась зачем-то толпа, точно на зверя, все валят в камеру, и здесь
сидит на первом месте вчерашний оборванец, правда, теперь одетый совершенно прилично, хотя без всяких знаков начальственного звания. Матвей стал озираться по сторонам
с признаками негодования.
Неточные совпадения
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и я сказал. «Э! — сказали мы
с Петром Ивановичем. — А
с какой стати
сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А вот он-то и есть этот чиновник.
Сначала он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет
сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился
с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.
Потупился, задумался, // В тележке
сидя, поп // И молвил: — Православные! // Роптать на Бога грех, // Несу мой крест
с терпением, // Живу… а как? Послушайте! // Скажу вам правду-истину, // А вы крестьянским разумом // Смекайте! — // «Начинай!»
Впопад ли я ответила — // Не знаю… Мука смертная // Под сердце подошла… // Очнулась я, молодчики, // В богатой, светлой горнице. // Под пологом лежу; // Против меня — кормилица, // Нарядная, в кокошнике, //
С ребеночком
сидит: // «Чье дитятко, красавица?» // — Твое! — Поцаловала я // Рожоное дитя…
Питался больше рыбою; //
Сидит на речке
с удочкой // Да сам себя то по носу, // То по лбу — бац да бац!