Неточные совпадения
Невдалеке от этого местечка, над извилистой речушкой, стоял, а может быть, и теперь еще стоит, небольшой поселок. Речка от лозы, обильно растущей
на ее берегах, получила название Лозовой; от речки поселок назван Лозищами, а уже от поселка жители все сплошь носят фамилии Лозинских. А чтобы точнее различить
друг друга, то Лозинские к общей фамилии прибавляли прозвища: были Лозинские птицы и звери, одного звали Мазницей,
другого Колесом, третьего даже Голенищем…
Человек, видно, был с головой, не из тех, что пропадают, а из тех, что еще
других выводят
на дорогу.
А
на другие расходы пусть продаст избу, корову и имущество.
Подумали, потолковали
на стороне
друг с
другом и принялись продавать хаты и землю.
А в это время два
других матроса сразу двинули мостки, сшибли с ног Дыму, отодвинули Матвея и выволокли мостки
на пристань.
Ничего не вышло! Немец, положим, монету не бросил и даже сказал что-то довольно приветливо, но когда наши
друзья отступили
на шаг, чтобы получше разбежаться и вскочить
на пароходик, немец мигнул двум матросам, а те, видно, были люди привычные: сразу так принялись за обоих лозищан, что нечего было думать о скачке.
— Беги за ней, может, догонишь, — ответил кабатчик. — Ты думаешь,
на море, как в поле
на телеге. Теперь, — говорит, — вам надо ждать еще неделю, когда пойдет
другой эмигрантский корабль, а если хотите, то заплатите подороже: скоро идет большой пароход, и в третьем классе отправляется немало народу из Швеции и Дании наниматься в Америке в прислуги. Потому что, говорят, американцы народ свободный и гордый, и прислуги из них найти трудно. Молодые датчанки и шведки в год-два зарабатывают там хорошее приданое.
Солнце садится в море с одной стороны,
на утро подымается из моря с
другой.
А в
другой раз в сильную качку, когда
на носу их парохода стояла целая туча брызгов, он опять смотрел, как такой же кораблик, весь наклонившись набок, летел, как птица.
И ему казалось, что и теперь он уже
другой, не тот, что ходил за сохой в Лозищах или в праздник глазел
на базар в соседнем городе.
— Мне до чужих огородов нет дела, — ответил могилевец уклончиво, — я говорю только, что
на этом свете кто перервал
друг другу горло, тот и прав… А что будет
на том свете, это когда-нибудь увидите и сами… Не думаю, однако, чтобы, было много лучше.
Кабатчик, видимо, видал в жизни много неприятностей. Ответ его не понравился лозищанам и даже немного их обидел. Что люди всюду рвут
друг друга, — это, конечно, может быть, и правда, но свободой, — думали они, — наверное, называется что-нибудь
другое. Дыма счел нужным ответить
на обидный намек.
Вот, когда ветер стихал, и погода становилась яснее, Дыму и
других отпускала болезнь, и становилось
на пароходе веселее.
Пароход шел тихо, среди
других пароходов, сновавших, точно водяные жуки, по заливу. Солнце село, а город все выплывал и выплывал навстречу, дома вырастали, огоньки зажигались рядами и в беспорядке дрожали в воде, двигались и перекрещивались внизу, и стояли высоко в небе. Небо темнело, но
на нем ясно еще рисовалась высоко в воздухе тонкая сетка огромного, невиданного моста.
Прошли через улицу и вошли в
другую, которая показалась приезжим какой-то пещерой. Дома темные, высокие, выходы из них узкие, да еще в половину домов поверх улицы сделана
на столбах настилка, загородившая небо…
Дыма посмотрел
на него с великою укоризной и постучал себя пальцем по лбу. Матвей понял, что Дыма не хочет ругать его при людях, а только показывает знаком, что он думает о голове Матвея. В
другое время Матвей бы, может, и сам ответил, но теперь чувствовал, что все они трое по его вине идут
на дно, — и смолчал.
— Э, вы совсем не то говорите, что надо. Если бы вы захотели, я повел бы вас в нашу синагогу… Ну, вы увидели бы, какая у нас хорошая синагога. А наш раввин здесь в таком почете, как и всякий священник. И когда его вызывали
на суд, то он сидел с их епископом, и они говорили
друг с
другом… Ну, совсем так, как двоюродные братья.
— Ну, вот. Она пошла
на фабрику к мистеру Бэркли. А мистер Бэркли говорит: «Хорошо. Еврейки работают не хуже
других. Я могу принимать еврейку. Но только я не могу, чтобы у меня станок стоял пустой в субботу. Это не платит. Ты должна ходить и в субботу…»
И человек, стоявший над кроватью Матвея, был тоже Дыма, но как будто какой-то
другой,
на Дыму не похожий…
Рядом
на другой подушке лежала голова Дымы, но Матвей с трудом узнавал своего приятеля.
За две недели
на море и за несколько дней у Борка он уже говорил целые фразы, мог спросить дорогу, мог поторговаться в лавке и при помощи рук и разных движений разговаривал с Падди так, что тот его понимал и передавал
другим его слова…
И если еще, вдобавок, выищутся какие-нибудь необыкновенные силачи, то ездят из города в город и тузят
друг друга на людях за хорошие деньги.
— Ал раит, — повторил за
другими и Дыма как-то радостно. — Теперь выходи, Матвей,
на середину и, главное, защищай лицо. Он будет бить по носу и в губы. Я знаю его манеру…
На этот шум из
других комнат прибежали сначала Роза, а потом и Анна.
Одним словом, вдоль улицы ряды домов стояли, как родные братья-близнецы, — и только черный номер
на матовом стекле, над дверью, отличал их один от
другого.
— Ну, — ответил Джон, — вы еще не знаете этой стороны, мистер Метью. — И с этими словами он прошел в первую комнату, сел развязно
на стул, а
другой подвинул Анне.
Матвей попробовал вернуться. Он еще не понимал хорошенько, что такое с ним случилось, но сердце у него застучало в груди, а потом начало как будто падать. Улица,
на которой он стоял, была точь-в-точь такая, как и та, где был дом старой барыни. Только занавески в окнах были опущены
на правой стороне, а тени от домов тянулись
на левой. Он прошел квартал, постоял у
другого угла, оглянулся, вернулся опять и начал тихо удаляться, все оглядываясь, точно его тянуло к месту или
на ногах у него были пудовые гири.
— Ну, он, верно, пошел
на станцию
другой дорогой, — сказал Джон.
Вскоре дверь за нею захлопнулась, и дом старой барыни, недавно еще встревоженный, стоявший с открытою дверью и с людьми
на крыльце, которые останавливали расспросами прохожих, опять стал в ряд
других, ничем не отличаясь от соседей; та же дверь с матовым стеклом и черный номер: 1235.
Зато
другие отмечали с восторгом, что «клоб полисмена Гопкинса, как всегда, отбивал барабанную дробь
на головах анархистов».
«Собака ты, черная собака, — подумал он с горечью. — Человек
на тебя надеялся, как
на друга, как
на брата… как
на родного отца! Ты мне казался небесным ангелом. А вместо всего — ты только вычистил мои сапоги…»
Порой
на дороге показывался вагон, как темная коробочка, мелькал в солнечных пятнах, вырастал и прокатывался мимо, и вдали появлялся
другой…
На другом стоял локомобиль — красивая и сверкающая машина
на колесах.
Несколько человек следили за этой работой. Может быть, они пробовали машину, а может быть, обрабатывали поле, но только ни один не был похож
на нашего пахаря. Матвей пошел от них в
другую сторону, где сквозь зелень блеснула вода…
Матвей вышел, а пустой вагон как-то радостно закатился по кругу. Кондуктор гасил
на ходу огни, окна вагона точно зажмуривались, и скоро Матвей увидел, как он вкатился во двор станции и стал под навесом, где, покрытые тенью, отдыхали
другие такие же вагоны…
Может быть… Мало ли что может быть! Может быть, эти два человека нашли бы
друг в
друге братьев до конца своей жизни, если бы они обменялись несколькими братскими словами в эту теплую, сумрачную, тихую и печальную ночь
на чужбине…
Другого на утро ранняя заря застала висящим
на одном из шептавших деревьев, со страшным, посиневшим лицом и застывшим стеклянным взглядом.
Тогда в толпе поднялся настоящий шабаш. Одни звали новоприбывших к дереву, где недавно висел самоубийца,
другие хотели остаться
на заранее назначенном месте. Знамя опять колыхнулось, платформа поплыла за толпой, но скоро вернулась назад, отраженная плотно сомкнувшимся у дерева отрядом полиции.
Негр Сам, чистильщик сапог в Бродвее, мостовой сторож, подозревавший незнакомца в каком-нибудь покушении
на целость бруклинского моста, кондуктор вагона, в котором Матвей прибыл вечером к Central park,
другой кондуктор, который подвергал свою жизнь опасности, оставаясь с глазу
на глаз с дикарем в электрическом вагоне, в пустынных предместьях Бруклина, наконец, старая барыня, с буклями
на висках, к которой таинственный дикарь огромного роста и ужасающего вида позвонился однажды с неизвестными, но, очевидно, недобрыми целями, когда она была одна в своем доме…
История дикаря отступала все далее и далее
на четвертую, пятую, шестую страницы, а
на первых, за отсутствием
других предметов сенсации, красовались через несколько дней портреты мисс Лиззи и мистера Фрэда, двух еще совсем молодых особ, которые, обвенчавшись самовольно в Балтиморе, устроили своим родителям, известным миллионерам города Нью-Йорка, «неожиданный сюрприз».
Мост вздрагивал и напрягался под тяжестью, как туго натянутая струна, а
другой такой же мост, кинутый с берега
на берег,
на страшной высоте, казался тонкой полоской кружева, сквозившей во мгле.
Это было уже следующей ночью, и
на другом берегу реки
на огромном расстоянии разлегся город и тихо пламенел и сверкал синими, белыми, желтыми огнями.
В
другом, опершись
на сапы и кирки, смотрели
на пробегающий поезд крепкие, загорелые люди, корчевавшие пни поваленного леса.
И люди, хотя часто походили с виду
на Падди, начинали все-таки представляться лозищанину в
другом свете.
Никто его не тревожил, никто не надоедал никакими расспросами, но каждый раз, как приходилось менять вагон или пересаживаться
на другой поезд, к Матвею подходил или кондуктор, или кто-нибудь из соседей брал его за руку и вел за собою
на новое место.
Он стряхнул пепел с своей сигары и впился в лицо Нилова своими живыми, острыми глазками. Затем, оглянувшись
на других пассажиров и желая придать разговору больше интимности, он пересел
на скамью рядом с Ниловым, положил ему руку
на колено и сказал, понизив голос...
— О, это немного
другое дело, — ответил Дикинсон. — Да, я был каменщиком. И я поклялся надевать доспехи каменщиков во всех торжественных случаях… Сегодня я был
на открытии банка в N. Я был приглашен учредителями. А кто приглашает Дика Дикинсона, тот приглашает и его старую рабочую куртку. Им это было известно.
— Уэлл! Это, конечно, не так определенно. Он имеет право, как и всякий
другой, сидеть
на скамье и вздыхать хоть до утра. Посмотрите только, не станет ли он делать чего-нибудь похуже. Дэбльтоун полагается
на вашу бдительность, сэр! Не пойдет ли незнакомец к реке, нет ли у него сообщников
на барках, не ждет ли он случая, чтобы ограбить железнодорожный поезд, как это было недавно около Мадисона… Постойте еще, Джон.
Судья Дикинсон получил вполне удовлетворительные ответы
на вопросы: «Your name?», «Your nation?» и
на все
другие, вытекавшие из обстоятельств дела.
Она началась при отцах, продолжалась при детях и склонялась то
на ту, то
на другую сторону.