Неточные совпадения
Во весь обед, хоть бы он раз встал да обошел гостей, да припросил,
чтобы больше кушали и пили; и, коли правду сказать,
так и около себя сидящих не просил о том, сам же кушал все исправно.
Самую жирнейшую взял, теперь весь саж хоть брось!"Впрочем, маменька это делали не от скупости и не жалея подать гостям лучшее, а
так: любили, чтоб всего было много в запасе и
чтобы все было лучшее.
Хозяин должен был крепко наблюдать,
чтобы пани есаулова не села как-нибудь выше пани бунчуковой товарищки; если он заметит
такое нарушение порядка, то должен просить пани есаулову пересесть пониже; в противном случае ссора вечная у мужа униженной жены с хозяином банкета и с есаулом, мужем зазнавшейся; а если он ему подчинен, то мщение и взыскание по службе".
Проводив
такого почетного гостя, батенька должны были уконтентовать прочих, еще оставшихся и желающих показать свое усердие хлебосольному хозяину. Началось с того,
чтобы"погладить дорогу его ясновельможности". Потом благодарность за хлеб-соль и за угощение. Маменька поднесли еще «ручковой», то есть из своих рук. Потом пошло провожание тем же порядком, как и пана полковника, до колясок, повозок, тележек, верховых лошадей и проч., и проч., и, наконец, все гости до единого разъехались.
— С чего вошло вам в голову морить бедных детей грамотою глупою и бестолковою? Разве я их на то породила и дала им
такое отличное воспитание,
чтобы они над книгами исчахли? Образумьтеся, побойтесь бога, не будьте детоубийцею, не терзайте безвинно моей утробы!.. — Тут маменька горько заплакали.
Маменька приметно обрадовались и,
чтобы поддобриться к батеньке, сказали:"Как знаете,
так и делайте. Вы мужеский пол: вы разумнее нас".
Видя же необходимость пустить меня в учение, они, по окончании торга, позвав пана Кнышевского в кладовеньку попотчевать из своих рук водкою на могорыч, начали всеусерднейше просить его,
чтобы бедного Трушка, то есть меня, отнюдь не наказывал, хотя бы и следовало; если же уже будет необходимо наказать,
так сек бы вместо меня другого кого из простых учеников.
Пропала батенькина мука и четыре золотых за мое учение!" —
так рассуждал я, пожирая яблоко, скрываемое мною в рукаве, куда я, запрятав рот с зубами, там ел секретно,
чтобы не приметили братья.
Вообразили себе, что я нарочно
так говорю при батеньке, слыша от них, как они попрекали маменьке, что они упросили пана Кнышевского,
чтобы он спускал их пестунчику.
Не подумайте, однако ж,
чтобы его кто учил или показал метод пан Кнышевский или Дрыгало, наш плешивый пономарь; честью моею уверяю, что никто его не наставлял, а
так, сам от себя: натура или, лучше сказать, природа.
Маменька, как увидели и расслушали мой голос, который взобрался на самые высочайшие тоны — потому что пан Кнышевский, дабы пощеголять дарованием ученика своего, тянул меня за ухо что есть мочи, от чего я и кричал необыкновенно —
так вот, говорю, маменька как расслушали, что это мой голос, от радости хотели было сомлеть, отчего должно бы им и упасть, то и побоялись,
чтобы не упасть на пана полковника или чтоб V не сделать непристойного чего при падении, то и удержались гостей ради, а только начали плакать слезами радости.
Фигура была ужасная, от которой нет
такого храброго в мире воина,
чтобы на смерть не испугался.
Дома своего мы вовсе не знали. Батенька хвалили нас за
такую прилежность к учению; но маменька догадывались, что мы вольничаем, но молчали для того, что могли меня всегда, не пуская в школу, удерживать при себе. Тихонько,
чтобы батенька не услыхали, я пел маменьке псалмы, а они закармливали меня разными сластями.
Так куда же было пану Кнышевскому подумать тягаться с батенькою,
так уважаемым и чтимым не только всею полковою старшиною, но и самим ясновельможным паном полковником? Где бы и как он ни повел дело, все бы дошло до рассудительности пана полковника, который один решал все и всякого рода дела. Мог ли выиграть ничтожный дьячок против батеньки, который был"пан на всю губу"? И потому он и бросил все дело, униженно прося батеньку,
чтобы уже ни один паныч не ходил к нему в школу.
Таким побытом, инспектор наш, домине Галушкинский, ободренный милостивым вниманием батенькиным, пустился преподавать нам свои глубокие познания вдаль и своим особым методом. Ни я, ни Петруся, ни Павлуся не обязаны были, что называется, учиться чему или выучивать что, а должны были перенимать все из слов многознающего наставника нашего и сохранять это все, по его выражению,"как бублики, в узел навязанные,
чтобы ни один не выпав, был годен к употреблению".
Я желал,
чтобы вы взглянули тогда на нашего инспектора. Недоумение, удивление, восторг, что его — ученик
так глубоко рассуждает, — все это ясно, как на вывеске у портного в Пирятине все его предметы, к мастерству относящиеся, было изображено. Когда первое изумление его прошло, тут он чмокнул губами и произнес, вскинув голову немного кверху:"Ну!"Это ничтожное «ну» означало:"ну, растет голова!"И справедливо было заключение домина! Во всем Петруся преуспел; жаль только, что не сочинил своей грамматики!
Например, для меня казалось странно, к чему
так гововорить,
чтобы понимали мною говоримое?
Домине Галушкинский, злясь в душе, и примется за свои предметы; все меры употребляет,
чтобы вбить нам науки,
так куда же!
Притом же он, как ученый, не знал даже вовсе политики. Бывало, когда съест порцию борща, а маменька, бывало, накладывают ему полнехонькую тарелку, — то он, дочиста убрав, еще подносит к маменьке тарелку и просит:"усугубите милости". Спору нет, что маменька любили,
чтобы за обедом все ели побольше, и, бывало, приговаривают:"уж наварено,
так ешьте; не собакам же выкидывать". Но все же домине Галушкинский поступал против политики.
Я пособил своему горю и раскрасил человека, как фигуру, лучшею краскою — красною, льва желтою, медведя зеленою и
так далее по очереди, наблюдая правило, о коем тогда и не слыхал, а сам по себе дошел,
чтобы на двух вместе стоящих зверях не было одинакового цвета.
Работа моя шла быстро и очень удачно. Маменька не находили слов хвалить меня и закармливали ласощами. Только и потребовали,
чтобы нагих людей покрыть краскою сколько можно толще и
так,
чтобы ничего невозможно было различить."Покрой их, Трушко, потолще; защити их от стыда". И я со всем усердием накладывал на них всех цветов краски, не жалея, и имел удовольствие слышать от маменьки:"Вот теперь живо; невозможно различить человек ли это или столб?"
За руководство нас в науках он получал изрядную плату и не желал лишиться ее, для чего он предложил батеньке,
чтобы нас, панычей, определить в школу для большого усовершенствования в науках, в коих мы, под руководством его,
так успели.
Так неужели для того,
чтобы самому уснуть или усыплять других, губить в принуждении золотую молодость, тратить время, нужное на игры и веселья, расстраивать здоровье принужденным сидением и удалением от пищи?
Он дал мерку не длинную,
так, вершка три, не больше, длины (теперешним стихотворцам эта мера покажется короткою, но, уверяю вас, что в наше время длиннее стихов не писали, разумеется, стихотворцы, а не стихоплеты; им закон и в наше время не был писан); притом преподал правила,
чтобы мужской и женский стих следовали постоянно один за другим и чтоб рифмы были богатые.
Так вот маменька, по обычаю, и принялися в соседней от батенькиной комнате хныкать, будто удерживая себя от плача. Когда батенька это заметили, то и пришли в чувство, описанное мною. Где и гнев девался! Они, по своему обычаю, стали ходить на цыпочках около маменькиной опочивальни и все заглядывали в непритворенную с умыслом дверь, покашливали,
чтобы обратить их внимание.
Для
такой муки надобно было,
чтобы пшеница была зерно в зерно, и для того барышни садились за стол и, рассыпав по нему пшеницу, все нечистое из нее до последнего выбирали и выкидывали, а потом чистую, уже выбранную пшеницу откладывали особо.
— И мое желание
такое есть, и мне лучшей невесточки не надо, как моя Тетяся, — сказали маменька и поцеловали ее в голову. —
Так что же будешь делать с Мироном Осиповичем? Вбил себе в голову,
чтобы сделать из тебя умного; об одном только и думает; а
Нечего делать, Трушко, поезжай с Галушкою еще в город, да не учись там, а
так только побудь; я Галушке подарю еще холста,
так он будет тебя нежить; а я тут притворюсь больною, пошлют за вами, и я уже до тех пор не встану, пока не вымучу у Мирона Осиповича,
чтобы тебя женил.
Разве, чтоб расшалился, как Петрусь, и
чтобы и тебя
так же окалечили, как Павлуся?
Маменька очень обрадовались, что дочь их понравилась
такому достойному человеку, и потом с полковником располагали, когда сделать свадьбу и прочее, и тут уже, кстати, начали расспрашивать: кто жених, как зовут, откуда, что имеет, не имеет ли дурных качеств, то есть не пьяница ли он, не игрок ли, не буян ли и прочее
такое. В наш век прямо обо всем
таком старались узнавать всегда до свадьбы,
чтобы после не тужить.
В продолжение стола, перед кем стояло в бутылке вино, те свободно наливали и пили; перед кем же его не было, тот пил одну воду. Петрусь, как необыкновенного ума был человек и шагавший быстро вперед, видя, что перед ним нет вина, протянул руку через стол,
чтобы взять к себе бутылку… Как же вскрикнет на него полковник,
чтобы он не смел
так вольничать и что ему о вине стыдно и думать! Посмотрели бы вы, господин полковник, — подумал я сам себе. — как мы и водочку дуем, и сколько лет уже!
Так вот вам и банкет! Вот вам и званый обед! Мы располагали сейчас ехать домой,
чтобы утолить голод, мучащий нас. Могли ли мы, можно сказать, купавшиеся до сего в масле, молоке и сметане, быть сыты
такими флеровыми кушаньями. Вот с того-то времени начал портиться свет. Все начали подражать господину полковнику в угощеньи, и пошло везде все хуже и хуже…
Как жестокий мой, — точно «руководитель» (он чувствительно вел меня за руку, смеясь над моим страданием), до того забылся и
так сделался дерзок, — против кого же? — против урожденного, благородной крови Халявского, — что начал меня толкать под бока,
чтобы я шел скорее.
Тут маменька, увидевши, что уже это не шутка, поскорее снарядили бабусю с большим запасом всякой провизии и отправили ко мне,
чтобы кормила меня, берегла, как глаза, и везде по походах не отставала от меня.
Так куда! командирство и слышать не захотели. Его благородие, господин капитан, приказал бабусю со всем добром из селения выгнать; а о том и не подумал, что я даже исчах без привычной домашней пищи! Но это еще не то большое несчастье, о котором хочу рассказать.
Как же бы мне велел сделать
такую глупость,
чтобы добиваться высшего чина?
Приведя себя и домашнее хозяйство в устройство, я начал жить спокойно. Вставши, ходил по комнате, а потом отдыхал; иногда выходил в сад,
чтобы поесть плодов, и потом отдыхал; разумеется, что время для еды у меня не пропадало даром. Окончив же все
такие занятия, я ложился в постель и, придумывая, какие блюда приказать готовить завтра, сладко засыпал.
За
таким глупым сватаньем я проездил месяца три. Иной день, божусь вам, был без обеда. Выедешь пораньше,
чтобы скорее достигнуть цели, а, получив отказ, поспешишь в другой… Да
так, от отказа до отказа, и проездишь день, никто и обедать не оставит. Конечно, иногда, как возьмет горе, бросишь все, приедешь домой и лежишь с досады недели две; следовательно, не все три месяца я просватался, но были и отдыхи, а все измучился крепко. Потом, как распечет желание, опять пускался и все с тою же удачею.
Уже года полтора я
так влюблял в себя барышень и все вотще, как вот одна, не очень уже и завидная, к которой я пристал от крайности,
чтобы шла за меня,
так она мне глаза открыла, на предложение мое спросив:"а что же у вас, панычу, есть?"(разумеется о достатке).
То есть, одна, должно быть особа, а не простая, потому что была корпорации дебелой и с обнаженными привлекательностями, не
так,
чтобы совсем, а прикрыто несколько флеровою косыночкою.
Это был не просто театр, а история; не умею вам сказать, выдуманная ли, или настоящая. Только и выйди к нам на глаза сама Дидона… Фу! баба отличная, ражая! Да убранство на ней, прелесть! Эта баба и расскажи всем, при всех, что она любит, — как говорится, до положения риз — какого-то Энея; он, конечно бы, и молодец, но не больше, как прудиус,
так, живчик; и я подметил, что он…
так, а не то,
чтобы жениться.
Купец был
так вежлив, что предоставлял мне на волю взять, сколько хочу, и я приказал подать… Что же?.. и теперь смех берет, как вспомню!.. Вообразите, что в этом хитром городе сыр совсем не то, что у нас. Это кусок — просто — мыла! будь я бестия, если лгу! мыло, голое мыло — и по зрению, и по вкусу, и по обонянию, и по всем чувствам. Пересмеявшись во внутренности своей, решился взять кусок,
чтобы дать и Кузьме понятие о петербургском сыре. Принес к нему, показываю и говорю...
Ему дали памятное наставление,
чтобы он впредь иначе отыскивал своего господина; а Кузьма, этим не удовлетворившись, начал спорить и доказывать, что когда паныч ему нужен,
так он везде пойдет и будет кричать, отыскивая его.
Я хотел,
чтобы моя жена имела тон в обществе, то есть голос звонкий, заглушающий всех
так,
чтобы из-за нее никто не говорил; имела бы столько рассудка,
чтобы могла говорить беспрестанно, хоть целый день (по сему масштабу — говаривал домине Галушкинский — можно измерять количество разума в человеке: глупый человек не может-де много говорить); имела бы вкус во всем, как в варенье,
так и в солении, и знала бы тонкость в обращении с кормленою птицею; была бы тщательно воспитана, и потому была бы величественна как в объеме,
так и в округлостях корпорации.
Кто бы поверил,
чтобы я
так был счастлив?
Начинаю просьбою,
чтобы она умерла, и скорее, дабы я мог доказать любовь свою горестью
такою,
такою скорбию, отчаянием
таким и
таким, и пошел, пошел, все, чем далее, тем все выше тоном, все выше тоном, и наконец дописался до того, что пишу — "умер и сам".
Ни этого дяди нет на свете, никто и письма не писал; а это брат Петрусь отлил
такую штуку,
чтобы уязвить моего батеньку и меня.
Мы не были этим огорчены, постигая, что они
так поступили от аллегорики: притворно обижались,
чтобы не соблюсти политики и не отдаривать нас взаимно. Мы ожидали
такого пассажа от них.
Настаивал я, правда, во власти моей родоначальника,
чтобы эта мелюзга с малых ногтей приучалась уважать родителей:
так куда?"Фи! это по-русски; тошно".
Анисья Ивановна моя — несмотря ни на что, все-таки «моя» —
так она-то хитро поступила, несмотря на то, что в Санкт-Петербурге не была. Ей очень прискорбно было видеть сыновей наших женившихся; а как пошли у них дети,
так тут истерика чуть и не задушила ее."Как, дескать, я позволю,
чтобы у меня были внуки?., неужели я допущу,
чтобы меня считали старухою? Я умру от истерики, когда услышу, что меня станут величать бабушкою!"