Неточные совпадения
Да во всем,
и в просвещении,
и в обхождений,
и во вкусе,
и в политике,
так что
не успеешь приглядеться к чему-нибудь, смотри — уже опять новое.
Да, выпивши, уст
не разведешь:
так и слипнутся.
Иная, приехав недавно,
не успела теплых перчаток снять: по ряду подойдешь к ней: вот она хвать-хвать за перчатку, рука вспотела, пальцы отекли, перчатка
не слезает, уж она
и зубами тащит, уж она рвет ее, а перчатка, хоть ты что,
так не лезет…
Тут же, только тебя усадили за жирные пироги, из которых сок
так и течет от изобильной приправы масла
и сметаны, вдруг входит одна из дочерей хозяйских, или
и чужая барышня, которой
не было при моем приезде,
и я с нею
не виделся (то есть
не подходил к ее руке), то я бросаю пирог
и, как салфетки при завтраке
не бывает, обтираю свой замасленный
и засметаненный рот носовым платком, а если позабыл его дома, то ладонью,
и подхожу к ручке новопришедшей барышни.
Во весь обед, хоть бы он раз встал да обошел гостей, да припросил, чтобы больше кушали
и пили;
и, коли правду сказать,
так и около себя сидящих
не просил о том, сам же кушал все исправно.
Прежде же, когда бывало у него обедают гости,
так он
не присядет, все обходит
и все упрашивает:"
и это скушай,
и того прибавь,
и сего выпей".
Несмотря ни на что, маменька все уверяли, что у них должен быть еще сын; но, когда батенька возражали на это, что уже
и так довольно
и что
не должно против натуры итти, то маменька,
не понимая ничего, потому что российской грамоты
не знали, настаивали на своем
и даже открыли, что они видели видение, что у них будет-де сын
и коего должно назвать Дмитрюшею.
Маменька плакали (они были очень слезливы: чуть услышат что печальное, страшное или
не по их чувствам
и воле, тотчас примутся в слезы;
такая была их натура)
и уверяли, что точно должно быть у них сыну, но батенька решительно сказали:"Это у тебя, душко, мехлиодия!"
Так батенька называли меланхолию, которой приписывали все несбыточные затеи.
Пожалуйте. Оспа пристала, да какая!
Так отхлестала бедных малюток
и так изуродовала, что страшно было смотреть на них. Маменька когда увидели сих детей своих, то, вздохнувши тяжело, покачали головою
и сказали:"А что мне в
таких детях? Хоть брось их! Вот уже трех моих рождений выкидываю из моего сердца, хотя
и они кровь моя. Как их любить наравне с прочими детьми! Пропали только мои труды
и болезни!"
И маменька навсегда сдержали слово: Павлусю, Юрочку
и Любочку они никогда
не любили за их безобразие.
Нас
так и наставляли: маменька
не один раз нам изъясняли, что воробей между птицами — то же, что жид между людьми,
и потому щадить их
не должно.
Я, по счастью моему, был в Петербурге —
не из тщеславия хвалюсь этим, а к речи пришлось — обедал у порядочных людей
и даже обедывал в «Лондоне», да
не в том Лондоне, что есть в самой Англии город, а просто большой дом,
не знаю, почему «Лондоном» называемый,
так я,
и там обедывая, — духа
такого борща
не видал.
Потом дадут ногу большого, жирнейшего гуся или индюка: грызи зубами, обгрызывай кость до последнего, а жир — верите ли?
так и течет по рукам; когда
не успеешь обсосать тут же рук, то
и на платье потечет, особливо если нянька, обязанная утирать нам рот, зазевается.
Спасибо, тогда ни у нас
и нигде
не было серебряных ложек, а все деревянные:
так оно
и не больно; тогда загудит в голове, как будто в пустом котлике.
Описав домашнее наше времяпровождение,
не излишним почитаю изложить
и о делаемых батенькою «банкетах» в уреченные дни года.
И что это были за банкеты!.. Куда! В нынешнее время
и не приснится никому задать
такой банкет,
и тени подобного
не увидишь!., а еще говорят, что все вдалися в роскошь! Да какая была во всем чинность
и регула!..
А птица — пальцем можно было разделять, а жир с нее во рту
не помещается,
так и течет!
"
Так ты вот что сделай, — сказали маменька,
не долго думавши: — заднюю часть барана употреби на стол, а передняя пусть живет
и пасется в поле, пока до случая".
Самую жирнейшую взял, теперь весь саж хоть брось!"Впрочем, маменька это делали
не от скупости
и не жалея подать гостям лучшее, а
так: любили, чтоб всего было много в запасе
и чтобы все было лучшее.
Они, каждый, за всем смотрят по своей части, все наблюдают,
и беда конюху, если он принял овес
не чисто вывеянный, сено луговое, а
не лучшее из степного; беда ключнику, если кубки
не полны нацежены, для лучшего стола приготовлены худшего сорта напитки; беда булочнице, если булки
не хорошо испечены; кухарке, если страва (кушанье) для людей
не так вкусно
и не в достатке изготовлена.
Неприлично же было
такую персону, как был в то время его ясновельможность, пан полковник, угощать при двадцати только человеках; следовало
и звать, чести ради гостя, хоть сотню; следовало же всем
и приехать, из уважения к
такому лицу,
и сделать честь батеньке,
не маленькому пану по достатку
и знатности древнего рода.
Кунтуши богатейшей парчи,
такой, что
и не согнешь; на стану перехвачено, сутою сеткою выложено; корсеты глазетовые; запасочки заморских пестрых материй, плотных, как лубок.
(Тут все, написанное мною, моя невестка, второго сына жена, женщина модная, воспитанная в пансионе мадам Гросваш, зачернила
так, что я
не мог разобрать, а повторить —
не вспомнил, что написал было. Ну, да
и нужды нет. Мы
и без того все знаем все. Гм!).
Полковник просил их итти вперед: но маменьку — нужды нет, что они были
так несколько простоваты — где надобно, трудно было их провести: хотя они
и слышали, что пан полковник просит их итти вперед, хотя
и знали, что он вывез много петербургской политики, никак же
не пошли впереди пана полковника
и, идучи сзади его, взглянулись с батенькою, на лице которого сияла радостная улыбка от ловкости маменькиной.
Если ответ должен быть утвердительный, то это
и без речей показывал поклон; если же следовало возразить что пану полковнику, то,
не осмеливаясь на
такую дерзость, изъясняли это поклоном.
Пан полковник, разговаривая со старшими, которые стояли у стены
и отнюдь
не смели садиться, изволили закашляться
и плюнуть вперед себя. Стремительно один из бунчуковых товарищей, старик почтенный, бросился
и почтительно затер ногою плеванье его ясновельможности:
так в тот век политика была утончена!
Пан полковник был политичен. Он,
не пивши, держал чарку, пока все
не налили себе,
и тогда принялся пить. Все гости смотрели на него:
и если бы он выкушал всю чарку разом, то
и они выпили бы
так же; но как полковник кушал, прихлебывая, то
и они
и не смели выпивать прежде его. Когда он изволил морщиться, показывая крепость выкушанной водки, или цмокать губами, любуясь вкусом водки, то
и они все делали то же из угождения его ясновельможности.
Для сидящих
не было более приборов, как оловянная тарелка, близ нее — большие ломти хлеба белого
и черного, ложка деревянная, лаком покрытая —
и все это, через всю длину, на обоих концах покрывало длинное полотенце,
так же вышитое, как
и скатерть.
Да подите же с ним, начните его кушать, то есть пить,
так от третьего глотка вы именно
не раздвинете губ своих: они
так и слипнутся.
Хозяин должен был крепко наблюдать, чтобы пани есаулова
не села как-нибудь выше пани бунчуковой товарищки; если он заметит
такое нарушение порядка, то должен просить пани есаулову пересесть пониже; в противном случае ссора вечная у мужа униженной жены с хозяином банкета
и с есаулом, мужем зазнавшейся; а если он ему подчинен, то мщение
и взыскание по службе".
Несколько девок дворовых, прилично случаю убранных, в своем национальном, свободном везде наряде — тогда
не умели еще стеснять
и снуровать — как бы это сказать?.. ну, натуры или природы —
так стояли они в углу, близ большой печи, в готовности исполнять требования гостей.
Маменька, бывало, из другой комнаты кивнут пальцем на виновную — а иногда им
и покажется, что она будто виновата —
так, вызвавши, схватят ее за косы
и тут же ну-ну-ну-ну! да
так ее оттреплют, что девка
не скоро в разум придет.
Женщины же
и девушки
не должны были отнюдь есть чего-либо, но сидеть неподвижно, потупив глаза вниз, никуда
не смотреть,
не разговаривать с соседками; а могли только, по-утреннему, или пальчиками мотать или кончиком платка махаться; иначе против них сидящие панычи осмеют их
и расславят
так, что им
и просветка
не будет: стыдно будет
и глаза на свет показать.
Ах, сколько было подобных веселых, острых, замысловатых игр!
И где это все теперь?.. Посмотрите на теперешнее юношество —
так ли оно воспитано? Кожа да кости! Как образованы!
Не распознаешь от взрослых мужей. В чем упражняются? Наука да учение. Как ведут себя? Совсем противно своему возрасту… Об этом предмете поговорю после…
— В стыдное место поцаловать короля! — приказывает король другой. Всеобщий, хохот,
и все смотрят на смутившуюся."Что же? чего ты стала? ты думаешь что?.. разве
не знаешь?" —
так кричат ей подруги,
и одна из них предлагает:"Дай я за тебя исполню".
Сладко
так, что губ
не разведешь:
так и елипаются; вкусно
так, что самый нектар
не стоит против него ничего; благоуханно
так, что я, в бытность мою в Петербурге, ни в одном «козмаитическом» магазине
не находил подобных духов.
И странно: перед ними стоят орехи каленые
и мышеловки, яблоки, повидлы (медовые варенья) разных сортов
и всякая
такая мебель, а наш женский пол, раскрасневшися препорядочно, щекочат, балагурят, рассказывают одна другой разные разности,
и каждая, одна другой
не слушая, продолжает свое.
Выкушав также до дна
и сей кубок, пан полковник обнимает батеньку, а они, поймав ручку его, цалуют несколько раз
и благодарят в отборных, униженных выражениях за сделанную отличную честь своим посещением
и проч.; а маменька, также ухитряся, схватила другую ручку пана полковника
и, цалуя, извиняются, что
не могли прилично угостить нашего гостя, проморили его целый день голодом, потому что все недостойно было
такой особы
и проч.
Так я к тому говорю: они
и в любимой своей страсти
не противоречили явно; но в этом обстоятельстве, когда батенька напомнили о приступе к учению нашему, маменька вышли из своей комплекции против батеньки.
— Помилуйте вы меня, Мирон Осипович! Человек вы умный,
и умнее вас я в свой век никого
не знавала
и не видала, а что ни скажете, что ни сделаете, что ни выдумаете, то все это
так глупо, что совершенно надобно удивляться, плюнуть (тут маменька в самом деле плюнули)
и замолчать. — Но они плюнуть плюнули, а замолчать
не замолчали
и продолжали в том же духе.
— С чего вошло вам в голову морить бедных детей грамотою глупою
и бестолковою? Разве я их на то породила
и дала им
такое отличное воспитание, чтобы они над книгами исчахли? Образумьтеся, побойтесь бога,
не будьте детоубийцею,
не терзайте безвинно моей утробы!.. — Тут маменька горько заплакали.
Я
таки не наудивляюсь перемене
и батенькиного обхождения. Бывало, при малейшем противоречном слове маменька
не могли уже другого произнести, ибо очутивалися в другой комнате, разумеется, против воли… но это дело семейное; а тут папенька смотрели на маменьку удивленными глазами, пыхтели, надувалися
и, как увидели слезы ее, то, конечно, войдя в материнские чувства, сказали без гнева
и размышления, а
так, просто, дружелюбно...
— Поэтому
и я дура, — кричали они, —
и я ничего
не знаю оттого, что
не училася вашей глупой грамоте?
Так и я дура?.. Ложилась у вас чести за восемь лет супружеской жизни!..
—
И не говорите мне: все равно! Вы, конечно, глава; но я же
не раба ваша, а подружие. В чем другом я вам повинуюся, но в детях — зась! Знайте: дети
не ваши, а наши. Петрусь на осьмом году, Павлусе
не вступно семь лет, а Трушку (это я) что еще? — только стукнуло шесть лет. Какое ему ученье? Он без няньки
и пробыть
не может. А сколько грамоток истратится, покуда они ваши дурацкие, буки да веди затвердят. Да хотя
и выучат что,
так, выросши, забудут.
Пан Кнышевский, кашлянувши несколько раз по обычаю дьячков, сказал:"Вельможные паны
и благодетели! Премудрость чтения
и писания
не ежедневно дается. Подобает начать оную со дня пророка Наума, первого числа декемвриа месяца. Известно, что от дней Адама, праотца нашего, как его сын,
так и все происшедшие от них народы
и языки
не иначе начинали посылать детей в школу, как на пророка Наума, еже есть первого декемвриа; в иной же день начало
не умудрит детей. Сие творится во всей вселенной".
Маменька были неграмотные
и потому
не знали, что
и они во вселенной живут
и заключаются; оттого
и сказали
так… немножко… простовато…
Если бы маменькина воля была, они меня
не отдали бы ни в школу к пану Кнышевскому
и никуда
не отпустили бы меня от себя, потому что им со мною большая утеха была: как посадят меня подле себя,
так я готов целый день просидеть,
не вставая с места,
и не проговорить ни слова; сколько б ни пожаловали мне чего покушать, я все, без упрямства, молча, уберу
и опять молчу.
Видя же необходимость пустить меня в учение, они, по окончании торга, позвав пана Кнышевского в кладовеньку попотчевать из своих рук водкою на могорыч, начали всеусерднейше просить его, чтобы бедного Трушка, то есть меня, отнюдь
не наказывал, хотя бы
и следовало; если же уже будет необходимо наказать,
так сек бы вместо меня другого кого из простых учеников.
Маменька были
такие добрые, что тут же мне
и сказали:"
Не бойся, Трушко, тебя этот цап (козел)
не будет бить, что бы ты ни делал. Хотя в десять лет этой поганой грамотки
не выучил,
так не посмеет
и пальцем тронуть. Ты же, как ни придешь из школы, то безжалостному тво ему отцу
и мне жалуйся, что тебя крепко в школе били. Отец спроста будет верить
и будет утешаться твоими муками, а я притворно буду жалеть о тебе".
Так мы
и положили условие с маменькою.
Пропала батенькина мука
и четыре золотых за мое учение!" —
так рассуждал я, пожирая яблоко, скрываемое мною в рукаве, куда я, запрятав рот с зубами, там ел секретно, чтобы
не приметили братья.
Со стороны маменькиной подобные проводы были нам сначала ежедневно, потом все слабее, слабее: конечно, они уже попривыкли разлучаться с нами, а наконец,
и до того доходило, что когда старшие братья надоедали им своими шалостями,
так они, бывало, прикрикнут:"Когда б вас чорт унес в эту анафемскую школу!"Батенька же были к нам ни се, ни то. Я же, бывши дома, от маменьки
не отходил.
Время подошло к обеду,
и пан Кнышевский спросил нас с уроками. Из нас Петрусь проговорил урок бойко: знал назвать буквы
и в ряд,
и в разбивку;
и боком ему поставят
и вверх ногами, а он
так и дует,
и не ошибается, до того, что пан Кнышевский возвел очи горе
и, положив руку на Петрусину голову, сказал:"Вот дитина!"Павлусь
не достиг до него. Он знал разницу между буквами, но ошибочно называл
и относился к любимым им предметам; например, вместо «буки», все говорил «булки»
и не мог иначе назвать.