Неточные совпадения
Да
во всем, и в просвещении, и в обхождений, и
во вкусе, и в политике, так
что не успеешь приглядеться к чему-нибудь, смотри — уже опять новое.
Батенька этого
не слыхали, а если бы и слышали, то это бы их
не удержало. Они были очень благоразумны и почитали,
что никто и ничего умнее их
не выдумает; и маменька в том соглашались, но
не во всяком случае, как увидим далее…
Описав домашнее наше времяпровождение,
не излишним почитаю изложить и о делаемых батенькою «банкетах» в уреченные дни года. И
что это были за банкеты!.. Куда! В нынешнее время и
не приснится никому задать такой банкет, и тени подобного
не увидишь!., а еще говорят,
что все вдалися в роскошь! Да какая была
во всем чинность и регула!..
Кроме этого предмета,
чего бы только батенька ни пожелали, ни потребовали, ни приказали, маменька, как законная жена, повиновались, спешили исполнить
во всей точности требуемое и приказываемое, даже и в мыслях
не ворча на батеньку.
Да и шалили же мы и проказничали
во весь льготный год! Сколько окон в людских перебили! сколько у кухарок горшков переколотили! сколько жалоб собиралось на нас за разные пакости! Но маменька запрещали людям доносить батеньке на нас."
Не долго им уже погулять! — говорили они. — Пойдут в школу, — перестанут. Пусть будет им
чем вспомнить жизнь в родительском доме".
Пан Кнышевский, кашлянувши несколько раз по обычаю дьячков, сказал:"Вельможные паны и благодетели! Премудрость чтения и писания
не ежедневно дается. Подобает начать оную со дня пророка Наума, первого числа декемвриа месяца. Известно,
что от дней Адама, праотца нашего, как его сын, так и все происшедшие от них народы и языки
не иначе начинали посылать детей в школу, как на пророка Наума, еже есть первого декемвриа; в иной же день начало
не умудрит детей. Сие творится
во всей вселенной".
Маменька были неграмотные и потому
не знали,
что и они
во вселенной живут и заключаются; оттого и сказали так… немножко… простовато…
Пан Кнышевский справедливо заключил,
что мне"
не дадеся мудрость и в писании", и потому отложил свои труды; но, желая открыть
во мне какой ни есть талант, при первом случае послал меня на звоницу отзвонить"на верую"по покойнику.
Подобрав веревки и видя,
что никто
не оспаривает у меня удовольствия звонить, я с восторгом принялся трезвонить
во все руки, а между тем читать весь символ, как наставлен был паном Кнышевским, читать неспешно, сладко и
не борзяся по стихам, а с аминем перестать — забыл.
Узнав о моей жалобе, пан Кнышевский взял свои меры. Всякий раз, когда надо мною производилось действие, он заставлял читающего ученика повторять чтение несколько раз, крича:"Как, как? Я
не расслышал. Повтори, чадо! Еще прочти". И
во все это время, когда заповедь повторяли, а иногда «пятерили», он учащал удары мелкою дробью, как барабанщик по барабану… Ему шутки — он называл это «глумлением» — но каково было мне? Ясно,
что маменькин холст пошел задаром!
Повелевала
не наказывать вовсе ни за
что школярей и
не принуждать их к учению, а особенно панычей (коих с поступившими от других помещиков было всего одиннадцать), которым приказывала давать
во всем полную волю… и много тому подобного наговорив, Петрусь скрылся с глаз дьяка.
Увидев,
что Петрусь, оголив свою бороду, начал обращение свое с нею как совершенный муж, коему — по словам батеньки разрешается на вся, он начал ее держать почти взаперти
во все то время, пока панычи были в школе, следовательно, весь день; а на ночь он запирал ее в комнате и бдел, чтобы никто
не обеспокоил ее ночною порою.
Тут он в самом деле взбесился и"возрыкал аки вепрь дикий", как сам после рассказывал. Виновный пробежал мимо его, за ворота, на улицу…
Не понимая, в
чем дело, мы также пустились"
во все лопатки"за Петрусем домой!
Батенька так и покатились от смеху и с удивлением восклицали:"
Что за умная голова у этого Петруся!
Что за смелая бестия этот Петрусь! Мне бы и
во сто голов так
не выдумать. Это удивление, а
не хлопец!"
В другой раз Петруся, принявшись умствовать, находил в грамматике неполноту и полагал,
что нужно добавить еще одну часть речи: брань — так он витийствовал и принялся в примерах высчитывать всевозможные брани и ругательства нарицательные и положительные, знаемые им
во всех родах, свойствах и оборотах, и спрашивал:"К какой части речи это принадлежит? Оно-де
не имя,
не местоимение,
не предлог и даже
не междометие, следовательно, особая часть речи должна быть прибавлена".
Я желал, чтобы вы взглянули тогда на нашего инспектора. Недоумение, удивление, восторг,
что его — ученик так глубоко рассуждает, — все это ясно, как на вывеске у портного в Пирятине все его предметы, к мастерству относящиеся, было изображено. Когда первое изумление его прошло, тут он чмокнул губами и произнес, вскинув голову немного кверху:"Ну!"Это ничтожное «ну» означало:"ну, растет голова!"И справедливо было заключение домина!
Во всем Петруся преуспел; жаль только,
что не сочинил своей грамматики!
Я находил,
что во мне есть какая-то благородная амбиция, внушающая мне ничего ни у кого
не искать, чтобы
не быть никому обязану.
В одну ночь брат художник тихонько пустился по следам его и открыл,
что наш велемудрый философ"открыл путь ко храму радостей и там приносит жертвы различным божествам" — это так говорится ученым языком, а просто сказать,
что он еженощно ходил на вечерницы и веселился там до света,
не делая участниками в радостях учеников своих, из коих Петруся, как необыкновенного ума,
во многом мог бы войти с ним в соперничество.
Если сии стррки дойдут до могущих еще быть в живых современников моих, то, во-первых, они
не дадут мне солгать,
что в век нашей златой старовины все так бывало и с ними, и с нами, и со всеми, начиная от «воспитания», то есть вскормления (теперь под словом, «воспитание» разумеется другое, совсем противное), чрез все учение у панов Кнышевских, приключения в школе, субботки, Фтеодосия, так и у доминов Галушкинских, даже до хождения на вечерницы; везде, взявши от семейства самого наиясновельможного пана гетьмана до последнего подпрапорного (
не в батеньке речь), везде все так было, конечно, с изменениями, но
не с разительными.
В один обед, когда домине Галушкинский управился со второю тарелкою жирного с индейкою борщу и прилежно салфеткою, по обычаю, вытирал пот, оросивший его лицо и шею, батенька спросили его:"А
что? Каково хлопцы учатся и нет ли за ними каких шалостей?"Тут домине из решпехта встал, как и всегда делывал в подобных случаях, и в отборных выражениях объяснял все успехи наши (о которых мы и
во сне
не видали) и в конклюзию (в заключение) сказал,
что мы"золотые панычи".
— По крайней мере, я имею свой язык и знаю его короче, нежели ваш, и потому говорю им,
что думаю. Говорю и всегда окажу,
что детский язык,
не тот,
что у них
во рту, а тот, которым они говорят
не по-нашему, язык глупый, воровской, непристойный.
Что же относится до батеньки, то они показали крепкий свой дух. Немудрено: они имели крепкую комплекцию. Они
не плакали, но
не могли и слова более сказать нам, как только:"Слушайте
во всем пана Галушкинского; он ваш наставник… чтоб
не пропали даром деньги…" — и, махнув рукою, закрыли глаза, маменька ахнули и упали, а мы себе поехали…
— О, нет! — воскликнул наш реверендиссиме. — Это в описании я употребил только риторическую фигуру, то есть исказил истину, придав ей ложный вид. Но мы морем
не поедем, потому
что не имеем приличного для того сосуда, а во-вторых, и потому,
что училище наше расположено на суше; ergo, мы сушею и поедем.
Пожалуйте. Вот и пришел домине «Галушка». Маменька из своих рук поднесла ему чашку чаю. Домине начал отказываться,
что он ничего хмельного
во всю филипповку в рот
не берет.
Реверендиссиме взял чашку, поклонился батеньке и маменьке и, на штатском языке, произнес желания здравия,
во всем преуспеяния, изобилия в достатке, веселия в чувствах, отриновения, в горестях и т. п. и при последнем слове хлебнул,
не наливая, как бы должно, в блюдце, а прямо из чашки… обжегся сильно, делал разные гримасы и признавался после,
что только стыда ради
не швырнул чашку о пол.
Домине инспектор был как
во тьме,
не понимая причины гнева маменькиного; но батенька, объяснив ему, в
чем он неполитично поступил, тут же открыли ему правила, необходимые при употреблении чаю. Домине в пристойно учтивых выражениях просил извинения, оправдываясь,
что для него это была первина, и все устроилось хорошо; другой чашки ему
не подали теперь, да и впредь более
не делали ему подобного отличия.
— Принимаю, домине, ваше предложение… но нечто
не совсем ясно понимаю его, — сказал, смутясь, к хитрости прибегший экзаминатор, желавший,
во время повторения вопроса, приготовить ответ. Мы тотчас смекнули,
что стара штука!
Что же делали маменька
во время нашего испытания? О! они, по своей материнской горячности,
не вытерпели, чтоб
не подслушать за дверью; и, быв более всех довольны мною за то,
что я один отвечал дельно и так,
что они могли меня понимать, а
не так — говорили они — как те болваны (то есть братья мои), которые чорт знает
что мололи из этих дурацких наук; и пожаловали мне большой пряник и приказали поиграть на гуслях припевающе.
С этим новым, открывшимся
во мне, талантом прибыл я в дом, привезя с собою и гусли, ставшие моею собственностью чрез мену на одну вещь из одеяния. Хорошо. Вот я,
не говоря ничего, и внес их в маменькину опочивальню. Они подумали,
что это сундучок, так, ничего — и ничего себе… Но надобно было видеть их изумление и, наконец, радость, восторг, исступление, когда я, открыв гусли, начал делать по струнам переборы, дабы показать,
что я нечто на гуслях играю.
Они дали нам
во всем полную волю и, надеясь на степенность домине Галушкинского, ни малейше
не заботилися, где мы находимся и в
чем упражняемся.
И как, перебирая,
не находили виновного, то и приказали всех парубков до единого, — был ли кто из них или
не был в экспедиции, участвовал ли в
чем или нет, — собрать
во двор и под наблюдением Петруся и под руководством почтенного наставника нашего управиться с ними по своему усмотрению.
Только теперь признаюсь,
что я
во многом лукавил, будто
не могу выучиться.
Никакими словами
не могу выразить радости моей, когда узнал,
что я свободен
во всякое время правою ногою выступать, ходить сгорбись, развалом и как мне вздумается и
что могу выехать из своей роты! Тот же час поспешил нанять лошадку и,
не оглядываясь, покатил домой. К утешению моему, это недалеко было.
Когда я говорю: невеста с достоинствами, то
не воображайте,
что я говорю, применяясь к теперешним понятиям, то есть,
что девица воспитана отлично, образована превосходно, обучена всем языкам, пляскам, музыкам разным и проч. — нет, мы понимали дела в настоящем смысле и вещи называли как должно; воспитана — означало у нас: вскормлена, вспоена,
не жалея кошту, и оттого девка полная, крупная, ядреная, кровь как
не брызнет из щек; образована — объясняло,
что она имела
во что нарядиться и дать себе образ или вид замечательный, в прочих же достоинствах разумелось недвижимое и движимое имущество, пуды серебра (тогда серебро
не считалось на деньги, а на вес), сундуки с платьями, да платьями все глазетовыми, парчевыми, все это
не теряющее никогда цены…
В это время я,
не имея ничего, терпел крайность, а Горб-Маявецкий разживался порядочно. Купил новый дом, и лучше прежнего; жена стала наряднее, и даже коляска завелась; умножилось и детей; Анисиньку отдали в девичье училище (о маменька!
Что, если бы вы встали из гроба и узнали,
что барышень учат в училищах — как бы вы громко произнесли: тьфу! и, посмотревши,
что этакое зло делается
во всех четырех концах вселенной, следовательно,
не знавши, куда бы преимущественно плюнуть, вы бы снова померли!).
Не знаю наверное, в которой губернии — я много их проезжал — а помню,
что в городе Туле, когда извозчик поспешал довезти нас до своего знакомого постоялого двора, при проезде через одну улицу, из двора выбегает человек и начинает просить нас заехать к ним
во двор. Я призадумался было и рассуждал, почему он меня знает и на
что я ему? Но человек просил убедительно сделать милость,
не отказать, — будете-де после благодарить.
В письме своем ко мне (конечно, она давно ожидала меня, потому
что письмо было все истерто и довольно засалено) она описывала,
что в ней течет кровь высокоблагородная;
что один злодей лишил ее всего;
что она имеет теперь человека, который, несмотря ни на
что, хочет взять ее, но она
не имеет ничего, просит меня, как особу, известную моими благотворениями
во всех концах вселенной (каково? вселенная знает обо мне!), пособить ей, снабдив приданым…
Купец был так вежлив,
что предоставлял мне на волю взять, сколько хочу, и я приказал подать…
Что же?.. и теперь смех берет, как вспомню!.. Вообразите,
что в этом хитром городе сыр совсем
не то,
что у нас. Это кусок — просто — мыла! будь я бестия, если лгу! мыло, голое мыло — и по зрению, и по вкусу, и по обонянию, и по всем чувствам. Пересмеявшись
во внутренности своей, решился взять кусок, чтобы дать и Кузьме понятие о петербургском сыре. Принес к нему, показываю и говорю...
Ивану Афанасьевичу ничто
не нравилось в моем одеянии и
во всей наружности: вследствие
чего обшит я был с головы до ног снова.
Я очень ясно понял, в
чем дело, и полагая,
что не его, а дочь должен отдарить за труды, им понесенные, рассудил подарить Анисье Ивановне золотой перстень, который маменька, очень любя, носила
во всю жизнь до самой кончины, и на нем был искусно изображен поющий петух. Полагая,
что такой подарок будет приличен, сказал, право, без всякого дурного намерения:"мое главное желание устроить ее счастье (разумея перстнем), и если мое счастье такое…"
Я, занятый моим проспектом, спешил удалиться от нее и
не очень взял в толк слова ее, почитая их за влияние нежностей; пошел себе и расположился думать… в
чем во времени и успел.
Вот такова-то от всех была благодарность, если
не за усердие, так за долг наш, исполненный нами весьма неохотно, а в особенности мною, потому
что все это накуплено было на мой счет. Спор, упреки, обидные слова слышимы от них
во все утро, и все эти обиженные родные после обеда (а обедать остались-таки) тотчас и разъехались.
Я с ним
не встречался; но когда, распорядивши все, собирался ехать к своим, то — нечего делать! — послал к нему сказать мой поклон,
что я дня через три буду с моей женой, а в следующее воскресенье будет у меня здесь свадебный бал, и
что гости уже званы, так чтобы сделал мне братское одолжение,
не трубил бы по утрам и ничего бы
не беспокоил нас по ночам и
во время бала, за
что останусь ему вечно благодарным.
К удивлению моему, он поручил мне отвечать деликатно,
что во все время, пока проживает здесь любезнейшая его невестушка, он ни ее, ни гостей моих
не обеспокоит ничем.
Моя возлюбленная супруга
не вмешивалась ни
во что; все занималась своими нарядами и мало сидела с гостями: посидит, посидит, да и уйдет понежиться, как говорила она, полежать.
Сколько было периодов в моей жизни, где, если бы ум
во мне
не действовал, так
чего бы я
не набедокурил сам по себе?