Неточные совпадения
Мяса по утрам
не давали
для здоровья, и хотя мы с жадностью кидались к оловянному блюду, в коем
была наша пища, и скоро уписывали все, но няньки подливали нам снова и заставляли, часто с толчками, чтобы мы еще
ели, потому, говорили они, что маменька с них
будут взыскивать, когда дети мало покушали из приготовленного.
Кухарь, при помощи десятка баб, взятых с работы, управляется с птицею, поросятами, кореньями, зеленью; булочница дрожит телом и духом, чтобы опара на булки
была хороша и чтобы тесто выходилось и булки выпеклись бы на славу; кухарка в другой кухне, с помощницами, также управляется с птицею, выданною ей, но уже
не кормленою, а из числа гуляющих на свободе, и приготовляет в больших горшках обед особо
для конюхов гостиных,
для казаков, препровождающих пана полковника и прочих панов; особо и повкуснее
для мелкой шляхты, которые приедут за панами: им
не дозволено находиться за общим столом с важными особами.
Девушки иные —
для полегкости — без кунтушей, в одних юбках, то
есть корсетах, и… как бы вам неполитичнее сказать?.,
не стесняя натуры или природы — без рукавов.
Для сидящих
не было более приборов, как оловянная тарелка, близ нее — большие ломти хлеба белого и черного, ложка деревянная, лаком покрытая — и все это, через всю длину, на обоих концах покрывало длинное полотенце, так же вышитое, как и скатерть.
Мне обед
не важен
был, я накормлен
был порядочно; при том же из запасов, данных мне маменькою в час горестной разлуки, оставалась еще значительная часть. Как же школа отстояла от нашего дома близко, а я ленив
был ходить, то я еще и рад
был избавиться двойной походки.
Для приличия я затужил и остался в школе заниматься над своим букварем, вполовину оборванным.
Дома своего мы вовсе
не знали. Батенька хвалили нас за такую прилежность к учению; но маменька догадывались, что мы вольничаем, но молчали
для того, что могли меня всегда,
не пуская в школу, удерживать при себе. Тихонько, чтобы батенька
не услыхали, я
пел маменьке псалмы, а они закармливали меня разными сластями.
— Стол вместе с нами всегда, — рассказывали батенька, однако ж вполголоса, потому что сами видели, что проторговались, дорогонько назначили, — стол с нами, кроме банкетов: тогда он обедает с шляхтою; жить в панычевской;
для постели войлок и подушка. В зимние вечера одна свеча на три дня. В месяц раз позволение проездиться на таратайке к знакомым священникам,
не далее семи верст. С моих плеч черкеска, какая бы ни
была, и по пяти рублей от хлопца, то
есть пятнадцать рублей в год.
Писать
не как мысль идет, а подкладывать слово к слову, как куски жареного гуся на блюдо, чтобы все
было у места, делало вид и понятно
было для другого?
Все пришло в смятение; но великодушный наставник наш все исправил, предложив
для такой необходимости собственные свои деньги, сказав Петрусю:"Постарайтеся, вашиц, поскорее мне их возвратить, прибегая к хитростям и выпрашивая у пани подпрапорной, маменьки вашей, но
не открывая, как, что, где и
для чего, но употребляя один лаконизм; если же
не. удастся выманить, то подстерегите, когда их сундучок
будет не заперт, да и… что же? — это ничего.
Еще мы
не выехали из селения, как меня одолела сильная грусть по той причине, что я забыл свои маковники в бумажке,
для дороги завернутые и оставленные мною в маменькиной спальне на лежанке. Заторопился я и забыл. Тоска смертельная! Ну, воротился бы, если бы льзя
было! Но тут уже неограниченно властвовал домине Галушкинский над нами, лошадями и малейшею частицею, обоз наш составляющею.
— О, нет! — воскликнул наш реверендиссиме. — Это в описании я употребил только риторическую фигуру, то
есть исказил истину, придав ей ложный вид. Но мы морем
не поедем, потому что
не имеем приличного
для того сосуда, а во-вторых, и потому, что училище наше расположено на суше; ergo, мы сушею и поедем.
В драку сами
не вступайте, но напавшего колотите вволю, остерегался делать явные боевые знаки:
для этого
есть волосы, ребра, спина и др.
Нас, синтаксистов,
было большое число, и все однолетки. До прихода учителя я подружился со всеми до того, что некоторых приколотил и от других
был взаимно поколочен.
Для первого знакомства дела шли хорошо. Звон колокольчика возвестил приход учителя, и мы поспешили кое-как усесться. Имея от природы характер меланхоличный, то
есть комплекцию кроткую, застенчивую, я
не любил выставляться, а потому и сел далее всех, правда, и с намерением, что авось либо меня
не заметят, а потому и
не спросят.
Утром домине приступил прослушивать уроки панычей до выхода в школы. Как братья училися и как вели себя — я рассказывать в особенности
не буду: я знаю себя только. Дошла очередь до моего урока. Я ни в зуб
не знал ничего. И мог ли я что-нибудь выучить из урока, когда он
был по-латыни? Домине же Галушкинский нас
не учил буквам и складам латинским, а шагнул вперед по верхам, заставляя затверживать по слуху. Моего же урока даже никто и
не прочел
для меня, и потому из него я
не знал ни словечка.
Наконец жестокий Галушкинский усилил скорбь мою, дав слезам моим превратный, обидный
для меня толк. Он, уходя, сказал:"Утешительно видеть в вашице благородный гонор, заставляющий вас так страдать от стыда; но говорю вам, домине Трушко, что если и завтра
не будете знать урока, то и завтра
не возьму вас в класс". С сими словами он вышел с братьями моими.
Пожалуйте. По уходе их я в сильной горести упал на постель и разливался в слезах. В самом же деле, если беспристрастно посудить, то мое положение
было ужаснейшее! Лишиться в жизни одного завтрака!.. Положим, я сегодня
буду обедать, завтра также
будет изобильный завтрак; но где я возьму сегодняшний? Увы, он перешел в желудки братьев и наставника, следовательно — а все таки
не ergo, — поступив в вечность, погиб
для меня безвозвратно… Горесть убивала меня!..
Восхитительная музыка при моем завтраке так бы
не усладила меня, как следующий рассказ бабуси:"Кушай, паныченько, кушай,
не жалей матушкиного добра. Покушаешь это, я еще подам. Как увидела я, что тебя хотят обидеть, так я и припрятала
для тебя все лучшенькое. Так мне пани приказывала, чтоб ты
не голодовал.
Не тужи, если тебя
не будут брать в школу; я
буду тебя подкармливать еще лучше, нежели их".
То, по научению бабуси, прикидывался больным, лежа в теплой комнате под двумя тулупами, то будто терял голос и хрипел так, что нельзя
было расслушать, что я говорю — что делал я мастерски! — и много подобных тому средств, кои в подробности передал уже моим любезнейшим сыночкам при определении их в училище, как полезное
для сбережения здоровья их… но
не на таковских напал!
Когда же маменька узнали, что домине Галушкинский, по условию с ними, секретно от батеньки сделанному,
не изнурял меня ученьем, то пожаловали ему с батенькиной шеи черный платок, а другой, новый, бумажный
для кармана, чем он
был весьма доволен и благодарен. Да, кроме того, вот еще что...
Домине инспектор
был как во тьме,
не понимая причины гнева маменькиного; но батенька, объяснив ему, в чем он неполитично поступил, тут же открыли ему правила, необходимые при употреблении чаю. Домине в пристойно учтивых выражениях просил извинения, оправдываясь, что
для него это
была первина, и все устроилось хорошо; другой чашки ему
не подали теперь, да и впредь более
не делали ему подобного отличия.
Другой
был Потап Корнеевич,
не больше. Человек
не то что с умом, но боек на словах; закидывал других речью, и
для себя и
для них бестолковою, правда; но уже зато в карман за словами
не лазил,
не останавливаясь, сыпал словами, как из мешка горохом.
Нынешнее — или теперешнее,
не знаю, как правильнее сказать поколение, уже внуки мои, имея своих Галушкинских в другом формате, то
есть костюме, с другими выражениями о тех же понятиях, с другими поступками по прежним правилам, от них-то, новых реверендиссимов наслушавшись, говорят уже, что любовь
есть приятное занятие, что
для него можно пожертвовать свободным получасом; часто необходимость при заботах тяжелых
для головы, стакан лимонаду жаждущему, а
не в спокойном состоянии находящемуся, недостойная малейшего размышления,
не только позволения владеть душою, недостойная и
не могущая причинять человеку малейшей досады и тем менее горести.
Вот эта Тетяся и
была для меня ничто, как ровно и я
для нее. Мы бывали и вместе с нею, да как ничего, так ничего и
не было.
Теперь я только понял маменькины хитрости, что им очень хотелось, чтобы я женился именно на Тетясе, как на невесте довольно богатой; и
для этого, чтоб дать нам повод влюбиться друг в друга, засадили нас за один стол выбирать пшеницу, а сами подсматривали, как мы станем влюбляться. Как же им
было не любить меня паче всех детей, когда я
не только исполнял все по воле их, но предугадывал самые желания их!
Честью моей вас уверяю, что больше ничего
не было на званом,
для нас, обеде.
Но первое же их дело
было послать приказчика к господину полковнику умаливать, упрашивать его, чтоб
не губил прежде времени изнеженных, совсем
не для службы рожденных ею детей, дал бы им на свете пожить и
не обрекал бы их чрез службу на видимую смерть.
Приведя себя и домашнее хозяйство в устройство, я начал жить спокойно. Вставши, ходил по комнате, а потом отдыхал; иногда выходил в сад, чтобы
поесть плодов, и потом отдыхал; разумеется, что время
для еды у меня
не пропадало даром. Окончив же все такие занятия, я ложился в постель и, придумывая, какие блюда приказать готовить завтра, сладко засыпал.
Что же далее? Насмотрелся он всего по походам в России: ему
не понравился дом, где батенька жили и померли. Давай строить новый, да какой? В два этажа, с ужасно великими окнами, с огромными дверями. И где же? Совсем
не на том месте, где
был наш двор, а вышел из деревни и говорит: тут вид лучше. Тьфу ты, пропасть! Да разве мы
для видов должны жить?
Было бы тепло да уютно, а на виды я могу любоваться в картинах. На все его затеи я молчал, —
не мое дело, — но видел, что и великие умы могут впадать в слабость!
Убедил он меня, и я решился начать тяжбу.
Для этого нужны
были деньги, а у меня их
не было; но — вот что значит умный человек! — он взял у меня все мои серебряные и другие вещи и договорился на свой кошт вести тяжбу. Я должен
был выехать от брата и жить у Горба-Маявецкого. Домик у него хотя и небольшой, но нам
не было тесно: он с женою да маленькая дочка у них, лет семи, Анисинька. Пожалуйте же, что после из этого
будет?
Мне стало совестно; я просил ласкового хозяина
не беспокоиться,
не тратиться
для слуги, что он и холодной воды сопьет; так куда? упрашивал, убеждал и поднес ему чашку чаю. Кузьма, после первой, хотел
было поцеремониться, отказывался; так хозяин же убеждать, нанес калачей и ну заливать Кузьму щедрою рукою!
Не выпил, а точно съел Кузьма двенадцать чашек чаю с калачами и, наконец, начал отпрашиваться.
себе щегольские, смазные, и подошвы
были не пришиты, а приклеены; обобрали еще меня разные парикмахеры, цырюльники и проч.; издержал многонько денег
для вспоможения бедным; но это в счет нейдет.
После первых восторгов и поздравлений новые родители мои начали устраивать благополучие наше назначением
для соединения судьбин наших в одну; им хотелось очень поспешить, но Иван Афанасьевич сказал, что ближе
не можно, как пока утвердится раздел мой с братьями. Нечего
было делать, отложили.
Первое средство
было для меня тяжело и неудобоисполнимо: я
не мог терпеть никакого писанья.
На что и
для чего? — кроме его никто
не скажет; но надобно отдать справедливость: все эти вещи
были отличной доброты и фасона.
Сообразивши все это, я начал
не соглашаться и деликатно объяснять, что
не хочу так дорого платить за жену, которая, если пришлось уже правду сказать,
не очень мне-то и нравится (Анисиньки в те поры
не было здесь, и потому я
был вне любви), и если я соглашался жениться на ней, так это из вежливости, за его участие в делах моих; чувствуя же, после поездки в Санкт-Петербург (тут,
для важности, я выговаривал всякое слово особо и выразно), в себе необыкновенные способности, я могу найти жену лучше его дочери — и все такое я объяснял ему.
"Брильянт!" — воскликнул я сам себе, глядя на нее. В самом деле,
было на что посмотреть!
Не умею описать, как она
была убрана, а знаю, что блеску много
было. Я утопал в восхищении, зная, что это все мое и
для нее купленное.
— Так потому? Ни за что в свете
не вытерплю такой обиды! — закричала Афимья Борисовна. Глаза ее распылались, она выскочила со стула, бросила салфетку на стол и продолжала кричать:"Кто-то женился бог знает на ком и
для чего, может, нужно
было поспешить, а я терпи поругание? Ни за что в свете
не останусь… Нога моя у вас
не будет…"и хотела выходить.
Отдохнув немного после свадебного шуму, новые мои родители начали предлагать мне, чтобы я переехал с женою в свою деревню, потому что им-де накладно целую нас семью содержать на своем иждивении. Я поспешил отправиться, чтобы устроить все к нашей жизни — и, признаться, сильное имел желание дать свадебный бал
для всех соседей и
для тех гордых некогда девушек, кои за меня
не хотели первоначально выйти. Каково им
будет глядеть на меня, что. я без них женился! Пусть мучатся!
Я поехал покойнее и хотя сомневался, чтобы он сдержал слово, но нечем
было переменить: гости все званы
были прямо в эту деревню и у меня в виду
не было другого места
для бала. Положась на честь брата Петруся, я удалял беспокойные мысли.
Прибыв в деревню, я располагал всем устройством до последнего: назначал квартиры
для ожидаемых гостей, снабжал всем необходимым, в доме также до последнего хлопотал: а моя миленькая Анисья Ивановна, что называется, и пальцем ни до чего
не дотронулась. Лежала себе со всею нежностью на роскошной постели, а перед нею девки шили ей новое платье
для балу. Досадно мне
было на такое ее равнодушие; но по нежности чувств моих, еще несколько к ней питаемых, извинял ее.
Никто
не отказался от приглашений, и экипажи поминутно въезжали и разводимы
были по квартирам, прежде
для каждого семейства назначенным. Там они, вырядившись, вечером собрались к нам и время проводили в приятных разговорах.
Из числа гувернеров
есть один: ну, так собаку съел. Я рассказывал уже, кто он и как полезен
для второй невестки. Но его надобно послушать, когда он, при чае, за пуншем (он иначе
не пьет чаю, как с прибавлением), начнет говорить, так
есть чего послушать! И резонно, и наставительно, и
для всех нравственно. Например...