Неточные совпадения
Ну вот,
не угодно ли: весна…
Она — о весне. Женщины… Я замолчал.
— Простите, — сказала
она, — но вы так вдохновенно все озирали, как некий мифический бог в седьмой день творения. Мне кажется, вы уверены, что и меня сотворили вы, а
не кто иной. Мне очень лестно…
Все это без улыбки, я бы даже сказал, с некоторой почтительностью (может быть,
ей известно, что я — строитель «Интеграла»). Но
не знаю — в глазах или бровях — какой-то странный раздражающий икс, и я никак
не могу его поймать, дать ему цифровое выражение.
— Ну да: ясно! — крикнула (это было поразительное пересечение мыслей:
она — почти моими же словами — то, что я записывал перед прогулкой). — Понимаете: даже мысли. Это потому, что никто
не «один», но «один из». Мы так одинаковы…
Уж лучше бы молчала — это было совершенно ни к чему. Вообще эта милая О… как бы сказать… у
ней неправильно рассчитана скорость языка, секундная скорость языка должна быть всегда немного меньше секундной скорости мысли, а уже никак
не наоборот.
Смешная. Ну что я мог
ей сказать?
Она была у меня только вчера и
не хуже меня знает, что наш ближайший сексуальный день послезавтра. Это просто все то же самое
ее «опережение мысли» — как бывает (иногда вредное) опережение подачи искры в двигателе.
Но, дорогие, надо же сколько-нибудь думать, это очень помогает. Ведь ясно: вся человеческая история, сколько мы
ее знаем, это история перехода от кочевых форм ко все более оседлым. Разве
не следует отсюда, что наиболее оседлая форма жизни (наша) есть вместе с тем и наиболее совершенная (наша). Если люди метались по земле из конца в конец, так это только во времена доисторические, когда были нации, войны, торговли, открытия разных америк. Но зачем, кому это теперь нужно?
Скрижаль… Вот сейчас со стены у меня в комнате сурово и нежно в глаза мне глядят
ее пурпурные на золотом поле цифры. Невольно вспоминается то, что у древних называлось «иконой», и мне хочется слагать стихи или молитвы (что одно и то же. Ах, зачем я
не поэт, чтобы достойно воспеть тебя, о Скрижаль, о сердце и пульс Единого Государства.
Аудиториум. Огромный, насквозь просолнечный полушар из стеклянных массивов. Циркулярные ряды благородно шарообразных, гладко остриженных голов. С легким замиранием сердца я огляделся кругом. Думаю, я искал:
не блеснет ли где над голубыми волнами юниф розовый серп — милые губы О. Вот чьи-то необычайно белые и острые зубы, похоже… нет,
не то. Нынче вечером, в 21, О придет ко мне — желание увидеть
ее здесь было совершенно естественно.
И дальше — я опять
не помню, очень возможно потому, что… Ну, да скажу прямо: потому что к «рояльному» ящику подошла
она — I-330. Вероятно, я был просто поражен этим
ее неожиданным появлением на эстраде.
— А
не знаю. Может быть — за
ее рот. А может быть — ни за что. Просто так.
Я пожал плечами.
Она продолжала, улыбаясь чуть-чуть, а может быть, даже совсем
не улыбаясь...
Она говорила как-то из меня, говорила мои мысли. Но в улыбке у
ней был все время этот раздражающий икс. Там, за шторами, в
ней происходило что-то такое —
не знаю что, что выводило меня из терпения; мне хотелось спорить с
ней, кричать на
нее (именно так), но приходилось соглашаться —
не согласиться было нельзя.
Там стукнула дверь шкафа, шуршал шелк, я с трудом удерживался, чтобы
не пойти туда, и — точно
не помню: вероятно, хотелось наговорить
ей очень резких вещей.
Помню — я весь дрожал. Вот —
ее схватить — и уж
не помню что… Надо было что-нибудь — все равно что — сделать. Я машинально раскрыл свою золотую бляху, взглянул на часы. Без десяти 17.
Она подошла к телефону. Назвала какой-то нумер — я был настолько взволнован, что
не запомнил его, и крикнула...
В 16.10 вышел — и тотчас же на углу увидал О, всю в розовом восторге от этой встречи. «Вот у
нее простой круглый ум. Это кстати:
она поймет и поддержит меня…» Впрочем, нет, в поддержке я
не нуждался: я решил твердо.
— Нет,
не гулять. Мне надо… — я сказал
ей куда. И, к изумлению своему, увидел: розовый круг рта сложился в розовый полумесяц, рожками книзу — как от кислого. Меня взорвало.
Ушла. Я один. Два раза глубоко вздохнул (это очень полезно перед сном). И вдруг какой-то непредусмотренный запах — и о чем-то таком очень неприятном… Скоро я нашел: у меня в постели была спрятана веточка ландышей. Сразу все взвихрилось, поднялось со дна. Нет, это было просто бестактно с
ее стороны — подкинуть мне эти ландыши. Ну да: я
не пошел, да. Но ведь
не виноват же я, что болен.
— Ну да, ну да! Вам бы, милейший,
не математиком быть, а поэтом, поэтом, да! Ей-ей, переходите к нам — в поэты, а? Ну, хотите — мигом устрою, а?
— Ну чего там: нам с
нею и полчаса хватит. Так ведь, О? До задачек ваших — я
не охотник, а просто — пойдем ко мне, посидим.
Солнце — сквозь потолок, стены; солнце сверху, с боков, отраженное — снизу. О — на коленях у R-13, и крошечные капельки солнца у
ней в синих глазах. Я как-то угрелся, отошел; заглох,
не шевелился…
Не знаю почему — как будто это было совершенно некстати — мне вспомнилась та,
ее тон, протягивалась какая-то тончайшая нить между
нею и R. (Какая?) Опять заворочался. Я раскрыл бляху: 25 минут 17‑го. У них на розовый талон оставалось 45 минут.
Внизу, в вестибюле, за столиком, контролерша, поглядывая на часы, записывала нумера входящих.
Ее имя — Ю… впрочем, лучше
не назову
ее цифр, потому что боюсь, как бы
не написать о
ней чего-нибудь плохого. Хотя, в сущности, это — очень почтенная пожилая женщина. Единственное, что мне в
ней не нравится, — это то, что щеки у
ней несколько обвисли — как рыбьи жабры (казалось бы: что тут такого?).
Я знал: прочтенное
ею письмо — должно еще пройти через Бюро Хранителей (думаю, излишне объяснять этот естественный порядок) и
не позже 12 будет у меня. Но я был смущен этой самой улыбочкой, чернильная капля замутила мой прозрачный раствор. Настолько, что позже на постройке «Интеграла» я никак
не мог сосредоточиться — и даже однажды ошибся в вычислениях, чего со мной никогда
не бывало.
В 12 часов — опять розовато-коричневые рыбьи жабры, улыбочка — и наконец письмо у меня в руках.
Не знаю почему, я
не прочел его здесь же, а сунул в карман — и скорее к себе в комнату. Развернул, пробежал глазами и — сел… Это было официальное извещение, что на меня записался нумер I-330 и что сегодня в 21 я должен явиться к
ней — внизу адрес…
Нет: после всего, что было, после того как я настолько недвусмысленно показал свое отношение к
ней. Вдобавок ведь
она даже
не знала: был ли я в Бюро Хранителей, — ведь
ей неоткуда было узнать, что я был болен, — ну, вообще
не мог… И несмотря на все —
В голове у меня крутилось, гудело динамо. Будда — желтое — ландыши — розовый полумесяц… Да, и вот это — и вот это еще: сегодня хотела ко мне зайти О. Показать
ей это извещение — относительно I-330? Я
не знаю:
она не поверит (да и как, в самом деле, поверить?), что я здесь ни при чем, что я совершенно… И знаю: будет трудный, нелепый, абсолютно нелогичный разговор… Нет, только
не это. Пусть все решится механически: просто пошлю
ей копию с извещения.
Я молча смотрел на
нее. Ребра — железные прутья, тесно… Когда
она говорит — лицо у
ней как быстрое, сверкающее колесо:
не разглядеть отдельных спиц. Но сейчас колесо — неподвижно. И я увидел странное сочетание: высоко вздернутые у висков темные брови — насмешливый острый треугольник, обращенный вершиною вверх — две глубокие морщинки, от носа к углам рта. И эти два треугольника как-то противоречили один другому, клали на все лицо этот неприятный, раздражающий X — как крест: перечеркнутое крестом лицо.
Уж
не знаю как — I выскользнула. И вот — глаза задернуты этой проклятой непроницаемой шторой —
она стояла, прислонившись спиной к шкафу, и слушала меня.
Вот я — он: черные, прочерченные по прямой брови; и между ними — как шрам — вертикальная морщина (
не знаю, была ли
она раньше).
— Так и скажу. А то сама
она, видите ли, стесняется… Такая, я вам скажу, история! Меня
она только так, розово-талонно, а вас… И
не говорит, что это четвертый влез в наш треугольник. Кто — кайтесь, греховодник, ну?
Таблица умножения мудрее, абсолютнее древнего Бога:
она никогда — понимаете: никогда —
не ошибается.
Мы шли двое — одно. Где-то далеко сквозь туман чуть слышно пело солнце, все наливалось упругим, жемчужным, золотым, розовым, красным. Весь мир — единая необъятная женщина, и мы — в самом
ее чреве, мы еще
не родились, мы радостно зреем. И мне ясно, нерушимо ясно: все — для меня, солнце, туман, розовое, золотое — для меня…
Я
не слышал, что ему говорила I: я смотрел, как
она говорила — и чувствовал: улыбаюсь неудержимо, блаженно. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и врач сказал...
Созрело. И неизбежно, как железо и магнит, с сладкой покорностью точному непреложному закону — я влился в
нее.
Не было розового талона,
не было счета,
не было Единого Государства,
не было меня. Были только нежно-острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза — и через них я медленно входил внутрь, все глубже. И тишина — только в углу — за тысячи миль — капают капли в умывальнике, и я — вселенная, и от капли до капли — эры, эпохи…
Я кинулся назад — в ту комнату, где
она (вероятно) еще застегивала юнифу перед зеркалом, вбежал — и остановился. Вот — ясно вижу — еще покачивается старинное кольцо на ключе в двери шкафа, а I — нет. Уйти
она никуда
не могла — выход из комнаты только один — и все-таки
ее нет. Я обшарил все, я даже открыл шкаф и ощупал там пестрые, древние платья: никого…
Милая, бедная О! Розовый рот — розовый полумесяц рожками книзу. Но
не могу же я рассказать
ей все, что было, — хотя б потому, что это сделает
ее соучастницей моих преступлений: ведь я знаю, у
ней не хватит силы пойти в Бюро Хранителей, и следовательно —
Это правда: я, настоящий я
не хотел. И все же: какими словами сказать
ей. Как объяснить
ей, что железо
не хотело, но закон — неизбежен, точен —
Все это слишком ясно, все это в одну секунду, в один оборот логической машины, а потом тотчас же зубцы зацепили минус — и вот наверху уж другое: еще покачивается кольцо в шкафу. Дверь, очевидно, только захлопнули — а
ее, I, нет: исчезла. Этого машина никак
не могла провернуть. Сон? Но я еще и сейчас чувствую: непонятная сладкая боль в правом плече — прижавшись к правому плечу, I — рядом со мной в тумане. «Ты любишь туман?» Да, и туман… все люблю, и все — упругое, новое, удивительное, все — хорошо…
Не записывал несколько дней.
Не знаю сколько: все дни — один. Все дни — одного цвета — желтого, как иссушенный, накаленный песок, и ни клочка тени, ни капли воды, и по желтому песку без конца. Я
не могу без
нее — а
она, с тех пор как тогда непонятно исчезла в Древнем Доме…
Вечером в тот день у
нее был розовый билет ко мне. Я стоял перед нумератором — и с нежностью, с ненавистью умолял его, чтобы щелкнул, чтобы в белом прорезе появилось скорее: I-330. Хлопала дверь, выходили из лифта бледные, высокие, розовые, смуглые; падали кругом шторы.
Ее не было.
Не пришла.
S… Почему все дни я слышу за собой его плоские, хлюпающие, как по лужам, шаги? Почему он все дни за мной — как тень? Впереди, сбоку, сзади, серо-голубая, двухмерная тень: через
нее проходят, на
нее наступают, но
она все так же неизменно здесь, рядом, привязанная невидимой пуповиной. Быть может, эта пуповина —
она, I?
Не знаю. Или, быть может, им, Хранителям, уже известно, что я…
Если бы вам сказали: ваша тень видит вас, все время видит. Понимаете? И вот вдруг — у вас странное ощущение: руки — посторонние, мешают, и я ловлю себя на том, что нелепо,
не в такт шагам, размахиваю руками. Или вдруг — непременно оглянуться, а оглянуться нельзя, ни за что, шея — закована. И я бегу, бегу все быстрее и спиною чувствую: быстрее за мною тень, и от
нее — никуда, никуда…
У себя в комнате — наконец один. Но тут другое: телефон. Опять беру трубку: «Да, I-330, пожалуйста». И снова в трубке — легкий шум, чьи-то шаги в коридоре — мимо дверей
ее комнаты, и молчание… Бросаю трубку — и
не могу,
не могу больше. Туда — к
ней.
Вот сейчас откуда-нибудь — остро-насмешливый угол поднятых к вискам бровей и темные окна глаз, и там, внутри, пылает камин, движутся чьи-то тени. И я прямо туда, внутрь, и скажу
ей «ты» — непременно «ты»: «Ты же знаешь — я
не могу без тебя. Так зачем же?»
Но представьте — от какого-то огня эта непроницаемая поверхность вдруг размягчилась, и уж ничто
не скользит по
ней — все проникает внутрь, туда, в этот зеркальный мир, куда мы с любопытством заглядываем детьми — дети вовсе
не так глупы, уверяю вас.
Бегом через знакомые полутесные гулкие комнаты — почему-то прямо туда, в спальню. Уже у дверей схватился за ручку и вдруг: «А если
она там
не одна?» Стал, прислушался. Но слышал только: тукало около —
не во мне, а где-то около меня — мое сердце.
— I! Ты здесь? — И еще тише, с закрытыми глазами,
не дыша, — так, как если бы я стоял уже на коленях перед
ней: — I! Милая!
Тихо. Только в белую чашку умывальника из крана каплет вода, торопливо.
Не могу сейчас объяснить почему, но только это было мне неприятно; я крепко завернул кран, вышел. Тут
ее нет: ясно. И значит,
она в какой-нибудь другой «квартире».