Неточные совпадения
И тут вдруг почему-то опять этот нелепый сон — или какая-то неявная функция от этого сна. Ах да, вчера так же на аэро — спуск вниз. Впрочем, все это кончено:
точка.
И очень хорошо, что я был с нею так решителен
и резок.
Нет:
точка. Все это — пустяки,
и все эти нелепые ощущения — бред, результат вчерашнего отравления… Чем: глотком зеленого яда — или ею? Все равно. Я записываю это, только чтобы показать, как может странно запутаться
и сбиться человеческий — такой точный
и острый — разум. Тот разум, который даже эту, пугавшую древних, бесконечность сумел сделать удобоваримой — посредством…
Около пяти столетий назад, когда работа в Операционном еще только налаживалась, нашлись глупцы, которые сравнивали Операционное с древней инквизицией, но ведь это так нелепо, как ставить на одну
точку хирурга, делающего трахеотомию,
и разбойника с большой дороги: у обоих в руках, быть может, один
и тот же нож, оба делают одно
и то же — режут горло живому человеку.
Начало координат во всей этой истории — конечно, Древний Дом. Из этой
точки — оси Х-ов, Y-ов, Z-ов, на которых для меня с недавнего времени построен весь мир. По оси Х-ов (Проспекту 59‑му) я шел пешком к началу координат. Во мне — пестрым вихрем вчерашнее: опрокинутые дома
и люди, мучительно-посторонние руки, сверкающие ножницы, остро-капающие капли из умывальника — так было, было однажды.
И все это, разрывая мясо, стремительно крутится там — за расплавленной от огня поверхностью, где «душа».
Она села чуть-чуть сзади меня
и слева. Я оглянулся; она послушно отвела глаза от стола с ребенком, глазами — в меня, во мне,
и опять: она, я
и стол на эстраде — три
точки,
и через эти
точки — прочерчены линии, проекции каких-то неминуемых, еще невидимых событий.
Три
точки: она, я —
и там на столе кулачок с пухлой складочкой…
Однажды в детстве, помню, нас повели на аккумуляторную башню. На самом верхнем пролете я перегнулся через стеклянный парапет, внизу — точки-люди,
и сладко тикнуло сердце: «А что, если?» Тогда я только еще крепче ухватился за поручни; теперь — я прыгнул вниз.
Двое из стражи — наперерез ей. Сейчас — в пока еще ясной, зеркальной
точке мостовой — их траектории пересекутся, — сейчас ее схватят… Сердце у меня глотнуло, остановилось —
и не рассуждая: можно, нельзя, нелепо, разумно, — я кинулся в эту
точку…
В конце концов в этом точечном состоянии есть своя логика (сегодняшняя): в
точке больше всего неизвестностей; стоит ей двинуться, шевельнуться —
и она может обратиться в тысячи разных кривых, сотни тел.
В какой-то прозрачной, напряженной
точке — я сквозь свист ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся — среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч — увидел S. Тотчас же у меня — посторонние, не в такт размахивающие руки,
и я громко рассказываю О — что завтра… да, завтра — первый полет «Интеграла», это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.
Потом — в руках у меня командная трубка,
и лет — в ледяной, последней тоске — сквозь тучи — в ледяную, звездно-солнечную ночь. Минуты, часы.
И очевидно, во мне все время лихорадочно, полным ходом — мне же самому неслышный логический мотор. Потому что вдруг в какой-то
точке синего пространства: мой письменный стол, над ним — жаберные щеки Ю, забытый лист моих записей.
И мне ясно: никто, кроме нее, — мне все ясно…
Сперва никто не понимал, что это, — не понимал даже
и я, кому (к несчастью) было открыто больше, чем всем другим. Это было похоже на огромный рой черных аэро: где-то в невероятной высоте — еле заметные быстрые
точки. Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли — наконец, над головами у нас птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на балконы.
Я хотел уже поставить
точку — так, как древние ставили крест над ямами, куда они сваливали мертвых, но вдруг карандаш затрясся
и выпал у меня из пальцев…
«Как это он? и отчего так у него вышло живо, смело, прочно?» — думал Райский, зорко вглядываясь и в штрихи и в точки, особенно в две точки, от которых глаза вдруг ожили. И много ставил он потом штрихов
и точек, все хотел схватить эту жизнь, огонь и силу, какая была в штрихах и полосах, так крепко и уверенно начерченных учителем. Иногда он будто и ловил эту тайну, и опять ускользала она у него.
Неточные совпадения
Усоловцы крестилися, // Начальник бил глашатая: // «Попомнишь ты, анафема, // Судью ерусалимского!» // У парня, у подводчика, // С испуга вожжи выпали //
И волос дыбом стал! //
И, как на грех, воинская // Команда утром грянула: // В Устой, село недальное, // Солдатики пришли. // Допросы! усмирение! — // Тревога! по спопутности // Досталось
и усоловцам: // Пророчество строптивого // Чуть в
точку не сбылось.
Посему о градоначальническом единовластии следует трактовать совсем не с
точки зрения солнечного восхода или иных враждебных стихий, а с
точки зрения заседателей, советников
и секретарей различных ведомств, правлений
и судов.
Только тогда Бородавкин спохватился
и понял, что шел слишком быстрыми шагами
и совсем не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с удивлением
и негодованием увидел, что дворы пусты
и что если встречались кой-где куры, то
и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо, а с своей собственной оригинальной
точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже не невежеством, а излишеством просвещения.
Но вот в стороне блеснула еще светлая
точка, потом ее закрыл густой дым,
и через мгновение из клубов его вынырнул огненный язык; потом язык опять исчез, опять вынырнул —
и взял силу.
Весь воздух был наполнен какою-то светящеюся массою, в которой отдельными
точками кружились
и вихрились головни
и горящие пуки соломы:"Куда-то они полетят?