Неточные совпадения
Я, Д-503, строитель «Интеграла», — я только один из математиков Единого Государства. Мое привычное к цифрам перо не в силах создать музыки ассонансов
и рифм. Я лишь попытаюсь записать то, что вижу, что думаю — точнее, что мы думаем (именно так: мы,
и пусть это «МЫ» будет заглавием моих записей). Но
ведь это будет производная от нашей жизни, от математически совершенной жизни Единого Государства, а если так, то разве это не будет само по себе, помимо моей воли, поэмой? Будет — верю
и знаю.
— Но почему же непроходимая? (Какие белые зубы!) Через пропасть можно перекинуть мостик. Вы только представьте себе: барабан, батальоны, шеренги —
ведь это тоже было —
и следовательно…
Но, дорогие, надо же сколько-нибудь думать, это очень помогает.
Ведь ясно: вся человеческая история, сколько мы ее знаем, это история перехода от кочевых форм ко все более оседлым. Разве не следует отсюда, что наиболее оседлая форма жизни (наша) есть вместе с тем
и наиболее совершенная (наша). Если люди метались по земле из конца в конец, так это только во времена доисторические, когда были нации, войны, торговли, открытия разных америк. Но зачем, кому это теперь нужно?
Вот остановились перед зеркалом. В этот момент я видел только ее глаза. Мне пришла идея:
ведь человек устроен так же дико, как эти вот нелепые «квартиры», — человеческие головы непрозрачны,
и только крошечные окна внутри: глаза. Она как будто угадала — обернулась. «Ну, вот мои глаза. Ну?» (Это, конечно, молча.)
Ну да:
ведь и вся жизнь у них была вот такая ужасная карусель: зеленое — оранжевое — Будда — сок.
…Но
ведь и он — тогда на прогулке —
и, может быть, он даже записан на нее? Нет, ему об этом — нельзя, немыслимо: это ясно.
— Да
ведь и правда я болен, — сказал я очень радостно (тут совершенно необъяснимое противоречие: радоваться было нечему).
Ушла. Я один. Два раза глубоко вздохнул (это очень полезно перед сном).
И вдруг какой-то непредусмотренный запах —
и о чем-то таком очень неприятном… Скоро я нашел: у меня в постели была спрятана веточка ландышей. Сразу все взвихрилось, поднялось со дна. Нет, это было просто бестактно с ее стороны — подкинуть мне эти ландыши. Ну да: я не пошел, да. Но
ведь не виноват же я, что болен.
— Ну чего там: нам с нею
и полчаса хватит. Так
ведь, О? До задачек ваших — я не охотник, а просто — пойдем ко мне, посидим.
Нет: после всего, что было, после того как я настолько недвусмысленно показал свое отношение к ней. Вдобавок
ведь она даже не знала: был ли я в Бюро Хранителей, —
ведь ей неоткуда было узнать, что я был болен, — ну, вообще не мог…
И несмотря на все —
— Слушайте, — сказал я, —
ведь вы же знаете: всех отравляющих себя никотином
и особенно алкоголем — Единое Государство беспощадно…
Вдруг — рука вокруг моей шеи — губами в губы… нет, куда-то еще глубже, еще страшнее… Клянусь, это было совершенно неожиданно для меня,
и, может быть, только потому…
Ведь не мог же я — сейчас я это понимаю совершенно отчетливо — не мог же я сам хотеть того, что потом случилось.
Раньше мне это как-то никогда не приходило в голову — но
ведь это именно так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым морем огня, скрытого там — в чреве земли. Но никогда не думаем об этом.
И вот вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы увидели…
Мы помогли Богу окончательно одолеть диавола — это
ведь он толкнул людей нарушить запрет
и вкусить пагубной свободы, он — змий ехидный.
— Значит — любишь. Боишься — потому что это сильнее тебя, ненавидишь — потому что боишься, любишь — потому что не можешь покорить это себе.
Ведь только
и можно любить непокорное.
— Я знала это… Я знала тебя… — сказала I очень тихо. Быстро поднялась, надела юнифу
и всегдашнюю свою острую улыбку-укус. — Ну-с, падший ангел. Вы
ведь теперь погибли. Нет, не боитесь? Ну, до свидания! Вы вернетесь один. Ну?
В сущности, это была правда: я, конечно, болен. Все это болезнь.
И тотчас же вспомнилось: да,
ведь удостоверение… Пощупал в кармане: вот — шуршит. Значит — все было, все было действительно…
— Что за дикая терминология: «мой». Я никогда не был… —
и запнулся: мне пришло в голову — раньше не был, верно, но теперь…
Ведь я теперь живу не в нашем разумном мире, а в древнем, бредовом, в мире корней из минус единицы.
Милая, бедная О! Розовый рот — розовый полумесяц рожками книзу. Но не могу же я рассказать ей все, что было, — хотя б потому, что это сделает ее соучастницей моих преступлений:
ведь я знаю, у ней не хватит силы пойти в Бюро Хранителей,
и следовательно —
Около пяти столетий назад, когда работа в Операционном еще только налаживалась, нашлись глупцы, которые сравнивали Операционное с древней инквизицией, но
ведь это так нелепо, как ставить на одну точку хирурга, делающего трахеотомию,
и разбойника с большой дороги: у обоих в руках, быть может, один
и тот же нож, оба делают одно
и то же — режут горло живому человеку.
И ледяная искра — насквозь: я — пусть; я — все равно; но
ведь надо будет
и о ней,
и ее тоже…
Впрочем, может быть, все к лучшему. Вероятнее всего, вы, неведомые мои читатели, — дети по сравнению с нами (
ведь мы взращены Единым Государством — следовательно, достигли высочайших, возможных для человека вершин).
И как дети — только тогда вы без крика проглотите все горькое, что я вам дам, когда это будет тщательно обложено густым приключенческим сиропом…
— Пусть! Но
ведь я же почувствую — я почувствую его в себе.
И хоть несколько дней… Увидеть — только раз увидеть у него складочку вот тут — как там — как на столе. Один день!
Потому что
ведь нет такого ледокола, какой мог бы взломать прозрачнейший
и прочнейший хрусталь нашей жизни…).
— Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят…
И потом, если только вам это нужно — в этот день я буду около вас, я оставлю своих детей из школы на кого-нибудь другого —
и буду с вами, потому что
ведь вы, дорогой, вы — тоже дитя,
и вам нужно…
Вот я — сейчас в ногу со всеми —
и все-таки отдельно от всех. Я еще весь дрожу от пережитых волнений, как мост, по которому только что прогрохотал древний железный поезд. Я чувствую себя. Но
ведь чувствуют себя, сознают свою индивидуальность — только засоренный глаз, нарывающий палец, больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб — их будто
и нет. Разве не ясно, что личное сознание — это только болезнь?
Ведь если даже предположить невозможное, т. е. какой-нибудь диссонанс в обычной монофонии, так
ведь незримые Хранители здесь же, в наших рядах: они тотчас могут установить нумера впавших в заблуждение
и спасти их от дальнейших ложных шагов, а Единое Государство — от них самих.
— Нет, слушайте… — говорю я. — Представьте, что вы на древнем аэроплане, альтиметр пять тысяч метров, сломалось крыло, вы турманом вниз,
и по дороге высчитываете: «Завтра — от двенадцати до двух… от двух до шести… в 6 обед…» Ну не смешно ли? А
ведь мы сейчас — именно так!
— Записаться она, к счастью, не успеет.
И хоть тысячу таких, как она: мне все равно. Я знаю — ты поверишь не тысяче, но одной мне. Потому что
ведь после вчерашнего — я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я — в твоих руках, ты можешь — в любой момент…
— Что — в любой момент? —
и тотчас же понял — ч т о, кровь брызнула в уши, в щеки, я крикнул: — Не надо об этом, никогда не говори мне об этом!
Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь…
— Твоя рука…
Ведь ты не знаешь —
и немногие это знают, что женщинам отсюда, из города, случалось любить тех.
И в тебе, наверное, есть несколько капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя
и —
— А счастье… Что же?
Ведь желания — мучительны, не так ли?
И ясно: счастье — когда нет уже никаких желаний, нет ни одного… Какая ошибка, какой нелепый предрассудок, что мы до сих пор перед счастьем — ставили знак плюс, перед абсолютным счастьем — конечно, минус — божественный минус.
–…Вчера вечером пришла ко мне с твоей запиской… Я знаю — я все знаю: молчи. Но
ведь ребенок — твой?
И я ее отправила — она уже там, за Стеною. Она будет жить…
Все это было как последняя крупинка соли, брошенная в насыщенный раствор: быстро, колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели, застыли.
И мне было ясно: все решено —
и завтра утром я сделаю это. Было это то же самое, что убить себя, — но, может быть, только тогда я
и воскресну. Потому что
ведь только убитое
и может воскреснуть.