Неточные совпадения
— А главное — я с вами совершенно спокойна. Вы такой милый — о, я уверена в этом, — вы и
не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот я —
пью ликер, я — курю. Вы
будете больны — или вы
будете заняты — или уж
не знаю что.
Больше: я уверена — вы сейчас
будете пить со мной этот очаровательный яд…
Мне как-то неловко, планетные мои читатели, рассказывать вам об этом совершенно невероятном происшествии. Но что ж делать, если все это
было именно так. А разве весь день с самого утра
не был полон невероятностей, разве
не похоже все на эту древнюю болезнь сновидений? И если так —
не все ли равно: одной нелепостью
больше или меньше? Кроме того, я уверен: раньше или позже всякую нелепость мне удастся включить в какой-нибудь силлогизм. Это меня успокаивает, надеюсь, успокоит и вас.
Не дослушав, я опрометью бросился к нему наверх — я позорно спасался бегством.
Не было силы поднять глаза — рябило от сверкающих, стеклянных ступеней под ногами, и с каждой ступенью все безнадежней: мне, преступнику, отравленному, — здесь
не место. Мне никогда уж
больше не влиться в точный механический ритм,
не плыть по зеркально-безмятежному морю. Мне — вечно гореть, метаться, отыскивать уголок, куда бы спрятать глаза, — вечно, пока я наконец
не найду силы пройти и —
Я
не знаю, кто из нас двоих остолбенел
больше, — передо мной
был мой лезвиеносый, тончайший доктор.
— Я
не мог
больше! Где вы
были? Отчего… — ни на секунду
не отрывая от нее глаз, я говорил как в бреду — быстро, несвязно, — может
быть, даже только думал. — Тень — за мною… Я умер — из шкафа… Потому что этот ваш… говорит ножницами: у меня душа… Неизлечимая…
Нигде! Тогдашнего выхода снизу из коридоров я нигде
не мог найти — его
не было. А впрочем — так, может
быть, и лучше:
больше вероятия, что все это —
был один из моих нелепых «снов».
Я
не торопил. Хотя и понимал, что должен
быть счастлив и что нет
большей чести, чем увенчать собою чьи-нибудь вечерние годы.
Вот: она сидит на горячей от солнца стеклянной скамье — на самой верхней трибуне, куда я ее принес. Правое плечо и ниже — начало чудесной невычислимой кривизны — открыты; тончайшая красная змейка крови. Она будто
не замечает, что кровь, что открыта грудь… нет,
больше: она видит все это — но это именно то, что ей сейчас нужно, и если бы юнифа
была застегнута, — она разорвала бы ее, она…
— Нелепо — потому что революции
не может
быть. Потому что наша — это
не ты, а я говорю, — наша революция
была последней. И
больше никаких революций
не может
быть. Это известно всякому…
Сперва никто
не понимал, что это, —
не понимал даже и я, кому (к несчастью)
было открыто
больше, чем всем другим. Это
было похоже на огромный рой черных аэро: где-то в невероятной высоте — еле заметные быстрые точки. Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли — наконец, над головами у нас птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на балконы.
Не знаю, чем я
больше был потрясен: его открытием или его твердостью в этот апокалипсический час: в руках у него (я увидел это только теперь)
была записная книжка и логарифмический циферблат. И я понял: если даже все погибнет, мой долг (перед вами, мои неведомые, любимые) — оставить свои записки в законченном виде.
Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)
Больше ничего нет?
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме
есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком
большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Хлестаков. Вы, как я вижу,
не охотник до сигарок. А я признаюсь: это моя слабость. Вот еще насчет женского полу, никак
не могу
быть равнодушен. Как вы? Какие вам
больше нравятся — брюнетки или блондинки?
Городничий. И
не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем
больше думаешь… черт его знает,
не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Слуга. Да хозяин сказал, что
не будет больше отпускать. Он, никак, хотел идти сегодня жаловаться городничему.