Неточные совпадения
Никогда Россия
не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более
всего совершенное безначалие —
все угрожало неизбежной погибелью земле русской.
Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит Дионисий и незабвенный старец Авраамий рассылали повсюду, пробудили наконец усыпленный дух народа русского; затлились в сердцах искры пламенной любви к отечеству,
все готовы были восстать на супостата, но священные слова: «Умрем за веру православную и святую Русь!» —
не раздавались еще на площадях городских;
все сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще
не выступил из толпы обыкновенных граждан.
Один из них, закутанный в широкий охабень, ехал впереди на борзом вороном коне и, казалось, совершенно
не замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет был нараспашку кафтан из толстого белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушивался со вниманием, но,
не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался на
все стороны.
—
Не прогневайся, государь, а позволь слово молвить:
не лучше ли нам переждать, как там
все угомонится? Теперь в Москве житье худое: поляки буянят, православные ропщут, того и гляди, пойдет резня… Постой-ка, боярин, постой! Серко мой что-то храпит, да и твоя лошадь упирается, уж
не овраг ли?..
Кого среди ночного мрака заставала метель в открытом поле, кто испытал на самом себе
весь ужас бурной зимней ночи, тот поймет восторг наших путешественников, когда они удостоверились, что точно слышат лай собаки. Надежда верного избавления оживила сердца их; забыв
всю усталость, они пустились немедленно вперед. С каждым шагом прибавлялась их надежда, лай становился час от часу внятнее, и хотя буря
не уменьшалась, но они
не боялись уже сбиться с своего пути.
Красное окно, в котором вместо стекол вставлена была напитанная маслом полупрозрачная холстина, обширный крытый двор, а более
всего звуки различных голосов и громкий гул довольно шумной беседы, в то время как во
всех других хижинах царствовала глубокая тишина, —
все доказывало, что это постоялый двор и что
не одни наши путешественники искали в нем приюта от непогоды.
Осанистый купец улыбнулся, его работники громко захохотали, а земский,
не смея отвечать стрельцу, ворчал про себя: «Бранись, брат, бранись, брань на вороту
не виснет. Вы
все стрельцы — буяны. Да недолго вам храбровать… скоро язычок прикусите!»
— Жаль, хозяин, — продолжал земский, — что у тебя в повозках, хоть, кажется, в них и много клади, — прибавил он, взглянув в окно, —
не осталось никаких товаров: ты мог бы их
все сбыть. Боярин Шалонский и богат и тороват. Уж подлинно живет по-барски: хоромы — как царские палаты, холопей полон двор, мяса хоть
не ешь, меду хоть
не пей; нечего сказать — разливанное море! Чай, и вы о нем слыхали? — прибавил он, оборотясь к хозяину постоялого двора.
— Да, кормилец, правда. Он говорит, что
все будет по-старому. Дай-то господь! Бывало, придет Юрьев день, заплатишь поборы, да и дело с концом: люб помещик — остался,
не люб — пошел куда хошь.
Купец перекрестился, работники его отодвинулись подалее от незнакомца, и
все с каким-то ужасом и нетерпением ожидали продолжения разговора; но проезжий молчал, а купец, казалось,
не смел продолжать своих вопросов. В эту минуту послышался на улице конский топот.
Остриженные в кружок темно-русые волосы казались почти черными от противоположности с белизною лица, цветущего юностью и здоровьем; отвага и добродушие блистали в больших голубых глазах его; а улыбка, с которою он повторил свое приветствие, подойдя к столу, выражала такое радушие, что
все проезжие,
не исключая рыжего земского, привстав, сказали в один голос: «Милости просим, господин честной, милости просим!» — и даже молчаливый незнакомец отодвинулся к окну и предложил ему занять почетное место под образами.
Сожаление и досада изобразились на лице молчаливого проезжего. Он смотрел с каким-то грустным участием на Юрия, который, во
всей красоте отвагой кипящего юноши, стоял, сложив спокойно руки, и гордым взглядом, казалось, вызывал смельчака, который решился бы ему противоречить. Стрелец, окинув взором
все собрание и
не замечая ни на одном лице охоты взять открыто его сторону, замолчал. Несколько минут никто
не пытался возобновить разговора; наконец земский, с видом величайшего унижения, спросил у Юрия...
— Я повторяю еще, — сказал Юрий,
не обращая никакого внимания на слова земского, — что
вся Москва присягнула королевичу; он один может прекратить бедствие злосчастной нашей родины, и если сдержит свое обещание, то я первый готов положить за него мою голову. Но тот, — прибавил он, взглянув с презрением на земского, — тот, кто радуется, что мы для спасения отечества должны были избрать себе царя среди иноплеменных, тот
не русский,
не православный и даже — хуже некрещеного татарина!
— Где? Как бы тебе сказать?..
Не припомню… у меня морозом
всю память отшибло.
— Спасибо! Да наливай полнее… Хорошо! Ну, слушай же, — продолжал запорожец, выпив одним духом
весь стакан, — я видел Маринку в Тушине, только лгать
не хочу: на сороку она вовсе
не походит.
— А пуще-то
всего он
не жалует губных старост да земских, — примолвил Кирша. — Кругом Калуги
не осталось деревца, на котором бы
не висело хотя по одному земскому ярыжке.
— Возьмите уж и меня, — прибавил вполголоса земский, — я здесь ни за что один
не останусь. Видите ли, — продолжал он, показывая на Киршу и Алексея, — мы
все в тревоге, а они и с места
не тронулись; а кто они? Бог весть!
Двери отворились, и незнакомый вошел в избу. Купец с земским прижались к стене, хозяин и хозяйка встретили его низкими поклонами; а стрелец, отступив два шага назад, взялся за саблю. Незнакомый,
не замечая ничего, несколько раз перекрестился, молча подостлал под голову свою шубу и расположился на скамье, у передних окон.
Все приезжие, кроме Кирши и Алексея, вышли один за другим из избы.
— Ах ты голова, голова! То ли теперь время, чтоб хватать разбойников? Теперь-то им и житье:
все их боятся, а ловить их некому. Погляди, какая честь будет этому проезжему: хозяин с него и за постой
не возьмет.
Пока хозяйка вздувала огонь, а хозяин слезал с полатей, нетерпение вновь приехавших дошло до высочайшей степени; они стучали в ворота, бранили хозяина, а особливо один, который испорченным русским языком, примешивая ругательства на чистом польском, грозился сломить хозяину шею. На постоялом дворе
все, кроме Юрия, проснулись от шума. Наконец ворота отворились, и толстый поляк, в провожании двух казаков, вошел в избу. Казаки, войдя, перекрестились на иконы, а поляк,
не снимая шапки, закричал сиповатым басом...
Повелительный голос поляка представлял такую странную противоположность с наружностию, которая возбуждала чувство, совершенно противное страху, что Алексей,
не думая повиноваться, стоял как вкопанный, глядел во
все глаза на пана и кусал губы, чтоб
не лопнуть со смеху.
— Помилуй, как
не было! — продолжал Кирша. — Да об этом
все войско Сапеги знает. Этот трусишка служил в регименте Лисовского товарищем и, помнится, прозывался… да, точно так… паном Копычинским.
— И
не отстану до тех пор, пока ты
не съешь
всего гуся.
— И теплее, боярин; а здесь так ветром насквозь и прохватывает. Ну, Юрий Дмитрич, — продолжал Алексей, радуясь, что господин его начал с ним разговаривать, — лихо же ты отделал этого похвальбишку поляка! Вот что называется — угостить по-русски! Чай, ему недели две есть
не захочется. Однако ж, боярин, как мы выезжали из деревни, так в уши мне наносило что-то неладное, и
не будь я Алексей Бурнаш, если теперь
вся деревушка
не набита конными поляками.
Пробежав шагов двести, Кирша остановился; он прилег наземь и стал прислушивать: чуть-чуть отзывался вдали конский топот, отголосок
не повторял уже диких криков буйной толпы всадников; вскоре
все утихло, и усталая собака улеглась спокойно у ног его.
— Ты так же, бывало, сторожил мой дом, да
не так легко было тебя задобрить!» С первого взгляда запорожец уверился, что в избе никого
не было; но затопленная печь, покрытый ширинкою стол и початый каравай хлеба, подле которого стоял большой кувшин с брагою, —
все доказывало, что хозяин отлучился на короткое время.
— Да, батюшка! Ей самой некогда перемолвить с тобой словечка, так просила меня… О, ох, родимый! сокрушила ее дочка боярская, Анастасья Тимофеевна. Бог весть, что с ней поделалось: плачет да горюет — совсем зачахла. Боярину прислали из Москвы какого-то досужего поляка — рудомета, что ль?..
не знаю; да и тот толку
не добьется. И нашептывал, и заморского зелья давал, и мало ли чего другого —
все проку нет. Уж
не с дурного ли глазу ей такая немочь приключилась? Как ты думаешь, Архип Кудимович?
— Тебя умудрил господь, Архип Кудимович; ты
всю подноготную знаешь: лошадь ли сбежит, корова ли зачахнет, червь ли нападет на скотину, задумает ли парень жениться, начнет ли молодица выкликать —
все к тебе да к тебе с поклоном. Да и сам боярин, нет-нет, а скажет тебе ласковое слово; где б ни пировали, Кудимович тут как тут: как, дескать,
не позвать такого знахаря — беду наживешь!..
— Ну, ну, быть так! рожа-та у тебя бредет: тебя и так
все величают старою ведьмой… Да точно ли ты
не выступишь из моей воли?
— Говори
всю правду, а
не то я с одного маху вышибу из тебя душу. Гей, Будила! и ты, Сума, осмотрите чердак, а мы обшарим здесь
все уголки. Что у тебя за этой перегородкой?
— Да, неча сказать, — прибавил первый крестьянин, — вовсе
не в батюшку: такая добрая, приветливая; а собой то — красное солнышко! Ну,
всем бы взяла, если б была подороднее, да здоровья-то бог
не дает.
Наружность его
не обещала ничего важного; но страх, с которым смотрели на него
все окружающие, и имя, произносимое вполголоса почти
всеми, тотчас надоумили Киршу, что он видит в сей почтенной особе хозяина пчельника, где жизнь его висела на волоске.
— Шайка русских разбойников или толпа польской лагерной челяди ничего
не доказывают. Нет, Алексей: я уважаю храбрых и благородных поляков. Придет время, вспомнят и они, что в их жилах течет кровь наших предков, славян; быть может, внуки наши обнимут поляков, как родных братьев, и два сильнейшие поколения древних владык
всего севера сольются в один великий и непобедимый народ!
Все эти строения, с их пристройками, клетьми и загородками, занимали столь большое пространство, что с первого взгляда их можно было почесть вторым селом,
не менее первого.
— Что ты! какой он изменник! Когда город взяли,
все изменники и бунтовщики заперлись в соборе, под которым был пороховой погреб, подожгли сами себя и
все сгибли до единого. Туда им и дорога!.. Но
не погневайся, я пойду и доложу о тебе боярину.
Бледное лицо, носящее на себе отпечаток сильных, необузданных страстей; редкая с проседью борода и серые небольшие глаза, которые, сверкая из-под насупленных бровей, казалось, готовы были от малейшего прекословия запылать бешенством, —
все это вместе составляло наружность вовсе
не привлекательную.
— Димитрия Милославского!.. закоснелого ненавистника поляков?.. И ты сын его?.. Но
все равно!.. Садись, Юрий Дмитрич. Диво, что пан Гонсевский
не нашел никого прислать ко мне, кроме тебя.
— Да, да, — прервал боярин, — мирвольте этим бунтовщикам! уговаривайте их! Дождетесь того, что
все низовые города к ним пристанут, и тогда попытайтесь их унять. Нет, господа москвичи!
не словом ласковым усмиряют непокорных, а мечом и огнем. Гонсевский прислал сюда пана Тишкевича с региментом; но этим их
не запугаешь. Если б он меня послушался и отправил поболее войска, то давным бы давно
не осталось в Нижнем бревна на бревне, камня на камне!
— Его, а
не наш. Так думает
вся Москва, так думают
все русские.
— Полегче, молодец, полегче! За
всех не ручайся. Ты еще молоденек,
не тебе учить стариков; мы знаем лучше вашего, что пригоднее для земли русской. Сегодня ты отдохнешь, Юрий Дмитрич, а завтра чем свет отправишься в дорогу: я дам тебе грамоту к приятелю моему, боярину Истоме-Туренину. Он живет в Нижнем, и я прошу тебя во
всем советоваться с этим испытанным в делах и прозорливым мужем. Пускай на первый случай нижегородцы присягнут хотя Владиславу; а там… что бог даст! От сына до отца недалеко…
—
Все так же, батюшка Тимофей Федорович! Ничего
не кушает, сна вовсе нет;
всю ночь прометалась из стороны в сторону,
все изволит тосковать, а о чем — сама
не знает! Уж я ее спрашивала: «Что ты, мое дитятко, что ты, моя радость? Что с тобою делается?..» — «Больна, мамушка!» — вот и
весь ответ; а что болит, бог весть!
Он
не обратил бы на это никакого внимания, если б этот человек
не походил на вора, который хочет пробраться так, чтоб его никто
не заметил; он шел сугробом, потому что проложенная по саду тропинка была слишком на виду, и, как будто бы с робостию, оглядывался на
все стороны.
Несмотря на усталость, он долго
не мог заснуть: как тяжелый свинец, неизъяснимая грусть лежала на его сердце;
все светлые мечты,
все радостные надежды, свобода, счастие отечества —
все, что наполняло восторгом его душу, заменилось каким-то мрачным предчувствием.
Слова боярина Кручины, а более
всего взятие Смоленска доказывали ему, что с избранием Владислава
не прекратились бедствия России.
Читатели, вероятно,
не забыли, что Кирша вмешался в толпу гостей, а Кудимыч шел впереди
всего поезда.
— Ну, теперь
не бойтесь ничего! — закричал он. — Наша взяла!
Все за мной!
— Ну, теперь садитесь
все по лавкам, — закричал из сеней Кудимыч, — да сидите смирно! никто
не шевелись!
Один Кирша молчал; многим из гостей и самому хозяину казалось весьма чудным поведение незнакомца, который,
не будучи приглашен на свадьбу, занял первое место, ел за двоих и
не говорил ни с кем ни слова; но самое это равнодушие, воинственный вид, а более
всего смелость, им оказанная, внушали к нему во
всех присутствующих какое-то невольное уважение;
все посматривали на него с любопытством, но никто
не решался с ним заговорить.
— Пожалуй, я
не прочь!.. Иль нет: пускай на мировой
вся честь Григорьевне. Ну-ка, родная, покажи свою удаль!
При самом начале этого разговора глубокая тишина распространилась по
всей избе: говоруны замолкли, дружки унялись потчевать, голодные перестали есть; один Кирша,
не обращая ни малейшего внимания на колдуна и колдунью, ел и пил по-прежнему. Григорьевне подали ковшик с водой. Пошептав над ним несколько минут, она начала пристально смотреть на поверхность воды.