Неточные совпадения
— Ты, верно, бы этого не сказал, Александр, если б увидел меня вместе с моею Полиною. А впрочем, нет, что толку! ты и тогда не понял бы моего счастия, — чувство, которое
делает меня блаженнейшим человеком в мире,
быть может, показалось бы тебе смешным. Да, мой друг! не прогневайся! оно недоступно для людей с твоим характером.
— Да, милостивые государи! — говорил важным голосом синий фрак, — поверьте мне, старику; я
делал по сему предмету различные опыты и долгом считаю сообщить вам, что принятой способ натирать по скобленому месту сандараком —
есть самый удобнейший: никогда не расплывется.
— Ах ты, дурачина, дурачина! — перервал старик, — да разве без старших жить можно? Мы покорны судьям да господам; они — губернатору, губернатор — царю, так испокон веку ведется. Глупая голова! как некого
будет слушаться, так и дело-то
делать никто не станет.
Рыдания перервали слова несчастного старика. До души тронутый Рославлев колебался несколько времени. Он не знал, что ему
делать. Решиться ждать новых лошадей и уступить ему своих, — скажет, может
быть, хладнокровный читатель; но если он
был когда-нибудь влюблен, то, верно, не обвинит Рославлева за минуту молчания, проведенную им в борьбе с самим собою. Наконец он готов уже
был принести сию жертву, как вдруг ему пришло в голову, что он может предложить старику место в своей коляске.
— Иван Архипович! — сказал другой купец, войдя в избу. — Все лошади в разгоне; что
будешь делать? ни за какие деньги нельзя найти. Пришлось поневоле дожидаться.
И неуч-то я, и безграмотной — и как, дескать,
быть городничим такому невежде; а помилуйте! какое я
сделал невежество?..
Ну, да
делать нечего, —
была и нам честь.
Помилуйте! ведь они ничего не
делают, а только даром хлеб
едят».
— Я
сделал бы более, Полина! Чтоб совесть ваша
была спокойна, я постарался бы пережить эту потерю.
— Так! я должна это
сделать, — сказала она наконец решительным и твердым голосом, — рано или поздно — все равно! — С безумной живостью несчастливца, который спешит одним разом прекратить все свои страдания, она не сняла, а сорвала с шеи черную ленту, к которой привешен
был небольшой золотой медальон. Хотела раскрыть его, но руки ее дрожали. Вдруг с судорожным движением она прижала его к груди своей, и слезы ручьем потекли из ее глаз.
— Ну, ступай! Ты смеешься, Сурской. Я и сам знаю, что смешно: да что ж
делать? Ведь надобно ж чем-нибудь похвастаться. У соседа Буркина конный завод не хуже моего; у княгини Зориной оранжереи больше моих; а
есть ли у кого больница? Ну-тка, приятель, скажи? К тому ж это и в моде… нет, не в моде…
— Да, да! человеколюбивое! а эти заведения нынче в ходу, любезный. Почему знать?.. От губернатора пойдет и выше, а там… Да что загадывать; что
будет, то и
будет… Ну, теперь рассуди милостиво! Если б я стал показывать пустую больницу, кого бы удивил? Ведь дом всякой выстроить может, а надпись
сделать не фигура.
— А что
сделаете вы, если у нас
будет народная война?
— Что ж
делать, мой друг! Мать Полины не хотела об этом и слышать. Я должен
был или не вступать в службу, или решиться остаться женихом до окончания войны.
— Да кажется, что так. Нет, братец! Зарецкому
будет не до меня.
Делать нечего, пришлось одному отгрызаться.
— А ты бы, чай, повел скорым? Нет, душенька! от скорого шагу до беготни недалеко; а как побегут да нагрянет конница, так тогда уже поздно
будет командовать. Однако ж взгляни-ка налево: кажется, наш приятель Зарецкой
делает то же, что мы.
— Постой-ка, — сказал ямщик Егору, — уж не овраг ли это? Придержи-ка, брат, лошадей, а я пойду посмотрю. — Он
сделал несколько шагов вперед меж частого кустарника и закричал: — Ну так и
есть — овраг!
— Да, точно
поют! Но это совсем не похоронный
напев… напротив… мне кажется… — Рославлев не мог кончить: невольный трепет пробежал по всем его членам. Так, он не ошибается… до его слуха долетели звуки и слова, не оставляющие никакого сомнения… — Боже мой! — вскричал он, — это венчальный обряд… на кладбище… в полночь!.. Итак, Шурлов говорил правду… Несчастная! что она
делает!..
Я не могла даже мечтать, что встречусь с ним в здешнем мире, и, несмотря на это, желания матушки, просьбы сестры моей, ничто не поколебало бы моего намерения остаться вечно свободною; но бескорыстная любовь ваша, ваше терпенье, постоянство, делание видеть счастливым человека, к которому дружба моя
была так же беспредельна, как и любовь к нему, — вот что
сделало меня виновною.
— Что ж вы
будете делать, если французы войдут в Москву? Ведь его, как пленного офицера, у вас не оставят.
Чай, он теперь рассуждает с своими генералами, какая встреча ему
будет,
делает раскладку да подводит итоги, сколько надо собрать с нас контрибуции.
— Что это? — сказал Сборской, подъезжая к длинному деревянному дому. — Ставни закрыты, ворота на запоре. Ну, видно, плохо дело, и тетушка отправилась в деревню. Тридцать лет она не выезжала из Москвы; лет десять сряду, аккуратно каждый день,
делали ее партию два бригадира и один отставной камергер. Ах, бедная, бедная! С кем она
будет теперь играть в вист?
— Славно! — закричал Сборской. — Смотри, Зарецкой, больше
пить, чтоб французам ни капли не осталось. — Ну, Федот, отпирай ворота! Пойдем, братец!
Делать нечего, займем парадные комнаты.
— Да. Эх, Зарецкой, что бы вдоль Драгомиловского моста хоть разика два шарахнуть картечью!.. все-таки легче бы на сердце
было. И Смоленск им не дешево достался, а в Москву войдут без выстрела! Впрочем, видно, так надобно. Наш брат фрунтовой офицер рассуждать не должен: что велят, то и
делай.
— Да. Если б этот молодец попался мне теперь, то я просто и не сердясь велел бы его повесить; а тогда нечего
было делать: надобно
было ссориться… Да, кстати! вы
были в ресторации вместе с вашим приятелем, с которым после я несколько раз встречался, — где он теперь?
— Не думаю, а уверен, что вам этой беды никак не миновать, если вы станете продолжать отыскивать ваш полк. Кругом всей Москвы рассыпаны французы; я сам должен
был выехать из города не в ту заставу, в которую въехал, и
сделать пребольшой крюк, чтоб не повстречаться с их разъездами.
— И хорошо бы
сделал, если бы в нем остался. Ces sacrés barbares! [Эти проклятые варвары! (франц.)] Как они нас угостили в своем Кремле! Ну можно ли
было ожидать такой встречи? Помните, за день до нашего вступления в эту проклятую Москву к нам приводили для расспросов какого-то купца… Ах, боже мой!.. Да, кажется, это тот самый изменник, который
был сейчас нашим проводником… точно так!.. Ну, теперь я понимаю!..
— Да разве вы забыли, что этот татарин, на мой вопрос: как примут нас московские жители, отвечал, что вряд ли
сделают нам встречу; но что освещение в городе непременно
будет.
Все это вместе представляло такую отвратительную картину беспорядка и разрушения, что Зарецкой едва мог удержаться от восклицания: «Злодеи! что
сделали вы с несчастной Москвою!»
Будучи воспитан, как и большая часть наших молодых людей, под присмотром французского гувернера, Зарецкой не мог назваться набожным; но, несмотря на это, его русское сердце облилось кровью, когда он увидел, что почти во всех церквах стояли лошади; что стойла их
были сколочены из икон, обезображенных, изрубленных и покрытых грязью.
— Французской офицер не
будет скрывать своего имени и давить народ, чтоб избежать затруднительных вопросов, которые вправе ему
сделать каждый офицер жандармов.
Ступайте к нему; я готов для него
сделать все… да, все!.. но, бога ради, не говорите ему… послушайте: он
был болен,
быть может, он не в силах идти пешком…
— Я очень уважаю все наши старинные обычаи, — сказал Зарецкой, садясь с приметным неудовольствием на стул, — но
сделайте милость, чтоб это
было покороче.
С тех пор прошло довольно времени; твое грустное положение и болезнь должны
были тебя совершенно образумить, и, несмотря на это, ты готов
был сейчас
сделать величайшее дурачество в твоей жизни — и все для той же Полины!
— Ну что? — спросил Зарецкой, отпустив несколько парижских фраз, — заметен ли во мне русской, который прикидывается французом? Посмотри на эту небрежную посадку, на этот самодовольный вид — а? что, братец?.. Vive l'empereur et la joie! Chantons! [Да здравствует император и веселье!
Споем! (франц.)] — Зарецкой пришпорил свою лошадь и, заставив ее
сделать две или три лансады [два или три скачка.], запел...
Рославлеву не трудно
было отгадать, что французские мародеры повстречались с толпою вооруженных крестьян, и в то самое время, как он колебался, не зная, что ему
делать: идти ли вперед или дожидаться, чем кончится эта встреча, — человек пять французских солдат, преследуемых крестьянами, пробежали мимо его и рассыпались по лесу.
— Вот то-то и горе! Вы станете драться, а я что
буду делать? Протягивай шею, как баран.
Несмотря на все уверения в противном, они обшарили меня кругом и принялись
было раздевать; но, к счастию, прежде чем успели кончить мой туалет, подъехал их отрядный начальник: он узнал меня, велел отдать мне все, что у меня отняли, заменил мою синюю шинель и французскую фуражку вот этими, и хорошо
сделал: в этом полурусском наряде я не рискую, чтоб какой-нибудь деревенской витязь застрелил меня из-за куста, как тетерева.
— Ага, беглец! — закричал он, увидя Рославлева, — разве этак порядочные люди
делают? Мы
пьем за твое здоровье, а ты дал тягу!
Наполеон
сделал это по упрямству, по незнанию, даже по глупости — только непременно по собственной своей воле: ибо, в противном случае, надобно сознаться, что русские били французов и что под Малым Ярославцем не мы, а они
были разбиты; а как согласиться в этом, когда французские бюллетени говорят совершенно противное?
Сделав несколько неудачных попыток, чтобы прорваться в богатейшие провинции России, расстроенный, сбитый с толку знаменитым фланговым маршем нашего бессмертного князя Смоленского, Наполеон должен
был поневоле отступить по той же самой дороге, по которой шел к Москве.
— Из моей истории, — сказал Ленской, — можно
сделать что хочешь: забавный водевиль и престрашную мелодраму, только должно признаться, что в обоих случаях роля моя
была бы вовсе не завидная; но
делать нечего: хоть и стыдно, а пришлось рассказывать. Прошу прислушать.
— Мне кажется, он мог бы
быть повежливее, — сказал вполголоса и с досадою кавалерист, — когда мы
делаем ему честь… l'impertinent! [нахал! (франц.)]
К тому ж вам
будет полная свобода; в вашей комнате все стены капитальные: вы можете шуметь,
петь, кричать, одним словом,
делать все, что вам угодно; вы этим никого не обеспокоите, и даже, если б вам вздумалось, — прибавил с улыбкою Рено, —
сделать этого купца поверенным каких-нибудь сердечных тайн, то не бойтесь: никто не подслушает имени вашей любезной.
Рославлев
сделал шаг вперед, хотел что-то сказать, но слова замерли на устах его: он узнал в итальянском купце артиллерийского офицера, с которым готов
был некогда стреляться в Царскосельском зверинце.
— Действительно так, — примолвил Ильменев, — мало ли у нас своих архитекторов: и губернских, и уездных, и всяких других. Вот кабы, сударь, у нас развели также своих мусьюв да мадамов, а то ищешь, ищешь по всей Москве — цену ломят необъятную; а что
будешь делать? Народ привозный, а ведь известное дело: и товар заморской дороже нашего.