Неточные совпадения
— Постойте, постойте! — продолжал Степан Кондратьевич. —
Этим дело не кончилось. Все наше войско двинулось вперед, конница бросилась
на неприятельскую пехоту, и что ж?.. Как бы вы думали?.. Турки построились в каре!.. Слышите ли, батюшка? в каре!.. Что, сударь, когда
это бывало?
— Ах, боже мой! представьте себе, какая дистракция! [рассеянность! (от франц. distraction)] Я совсем забыла, что вы помолвлены. Теперь понимаю: вы едете к вашей невесте. О,
это другое
дело! Вам будет весело и в Москве, и в деревне, и
на краю света. L'amour embellit tout. [Любовь все украшает. (Прим. автора)]
Позвольте вам напомнить, что в
этом отношении Россия не имеет причины никому завидовать и легко может доказать
это на самом
деле — даже и победителям полувселенной.
— Дерзость или нет,
этого мы не знаем;
дело только в том, что карета, я думаю, лежит и теперь еще
на боку!
—
На третий
день, поутру, — продолжал Рославлев, — Оленька сказала мне, что я не противен ее сестре, но что она не отдаст мне своей руки до тех пор, пока не уверится, что может составить мое счастие, и требует в доказательство любви моей, чтоб я целый год не говорил ни слова об
этом ее матери и ей самой.
— Да, слышь ты, глупая голова! Ведь за морем извозчики и все так делают; мне уж третьего
дня об
этом порассказали. Ну, вот мы отъехали этак верст пяток с небольшим, как вдруг — батюшки светы! мой седок как подымется да учнет ругаться: я, дескать,
на тебя, разбойника, смотрителю пожалуюсь. «Эк-ста чем угрозил! — сказал я. — Нет, барин, смотрителем нас не испугаешь». Я ему, ребята,
на прошлой неделе снес гуся да полсотни яиц.
— Кто и говорит, батюшка! Чуждаться и носить
на руках — два
дела разные. Чтоб нам не держаться русской пословицы: как аукнется, так и откликнется!.. Как нас в чужих землях принимают, так и нам бы чужеземцев принимать!.. Ну, да что об
этом говорить… Скажите-ка лучше, батюшка, точно ли правда, что Бонапартий сбирается
на нас войною?
— Как нечего? Что вы, сударь! По-нашему вот как. Если
дело пошло наперекор, так не доставайся мое добро ни другу, ни недругу. Господи боже мой! У меня два дома да три лавки в Панском ряду, а если божиим попущением враг придет в Москву, так я их своей рукой запалю.
На вот тебе! Не хвались же, что моим владеешь! Нет, батюшка! Русской народ упрям; вели только наш царь-государь, так мы
этому Наполеону такую хлеб-соль поднесем, что он хоть и семи пядей во лбу, а — вот те Христос! — подавится.
— С утра до вечера, батюшка! — перервал Ильменев. — Как
это ему не надоест, подумаешь? Третьего
дня я заехал к нему… Господи боже мой! и
на столе-то, и
на окнах, и
на стульях — всё книги! И охота же, подумаешь, жить чужим умом? Человек, кажется, неглупый, а — поверите ль? — зарылся по уши в
эту дрянь!..
— Полно, сестра! Что, разве мост подломился под вашей каретою? Прошу не погневаться: мост славной и строен по моему рисунку; а вот если б в твоей парижской карете дверцы притворялись плотнее, так дело-то было бы лучше. Нет, матушка, я уверен, что наш губернатор полюбуется
на этот мостик… Да, кстати! Меня уведомляют, что он завтра приедет в наш город; следовательно, послезавтра будет у меня обедать.
—
На сенокос!.. Нашел время косить, скотина! Ну вот, братец! — продолжал хозяин, обращаясь к Сурскому, — толкуй с
этим народом! Ты думаешь о
деле, а он косить. Сейчас выслать всю барщину в сад. Слышишь?
Этот мальчишка умничал, мешался преважно в разговоры, находил, что в деревне все дурно, что мужики так глупы, и, желая казаться совершенным человеком, так часто кричал и шумел
на людей без всякой причины, подражая своему папеньке, который иногда журил их за
дело, что под конец мне стало гадко
на него смотреть.
Да, мой друг,
эта война не походит
на прежние;
дело идет о том, чтоб решить навсегда: есть ли в Европе русское царство, или нет?
В то самое время, как Зарецкой начинал думать, что
на этот раз эскадрон его не будет в
деле, которое, по-видимому, не могло долго продолжаться, подскакал к нему Рославлев.
— В том-то и
дело. Ведь вы сами вызвали меня
на дуель. Правда, мы не будем стрелять друг в друга; но
это ничего: за нас постараются французы.
— Ничего,
это рикошетное ядро. Согласитесь, что тот, кто боится умереть в
деле против неприятеля, ищет случая быть раненным
на дуели для того, чтоб пролежать спокойно в обозе во время сражения…
— Ну, Владимир Сергеевич, — прибавил он, — поздравляю вас! Кажется, вы останетесь с рукою, а если б
на волосок пониже, то пришлось бы пилить… Впрочем,
это было бы короче — минутное
дело; да оно же и вернее.
— Я неподалеку отсюда переночую у приятеля
на пчельнике. Хочется завтра пообшарить всю
эту сторону; говорят, будто бы здесь третьего
дня волка видели. Прощайте, батюшка! с богом! Да поторапливайтесь, а не то гроза вас застигнет. Посмотрите-ка, сударь, с полуден какие тучи напирают!
— Эх, батюшка! за
этим бы
дело не стало, да ведь бог весть! Ну как в самом
деле он примется разорять нас? Кто знает, что у него
на уме?
— Что
это? — сказал Сборской, подъезжая к длинному деревянному дому. — Ставни закрыты, ворота
на запоре. Ну, видно, плохо
дело, и тетушка отправилась в деревню. Тридцать лет она не выезжала из Москвы; лет десять сряду, аккуратно каждый
день, делали ее партию два бригадира и один отставной камергер. Ах, бедная, бедная! С кем она будет теперь играть в вист?
— Да! — возразил Зарядьев, — много бы мы наделали с ними
дела. Эх, братец! Что значит
этот народ? Да я с одной моей ротой загоню их всех в Москву-реку. Посмотри-ка, — продолжал он, показывая
на беспорядочные толпы народа, которые, шумя и волнуясь, рассыпались по Красной площади. — Ну
на что годится
это стадо баранов? Жмутся друг к другу, орут во все горло; а начни-ка их плутонгами, так с двух залпов ни одной души
на площади не останется.
— О, если вы желаете только драться с французами, то я могу вас
этим каждый
день угощать. Не хотите ли
на время сделаться моим товарищем?
— Не знаю, возвышает ли
это душу, — перервал с улыбкою артиллерийской офицер, — но
на всякой случай я уверен, что
это поунизит гордость всемирных победителей и, что всего лучше, заставит русских ненавидеть французов еще более. Посмотрите, как народ примется их душить! Они, дескать, злодеи, сожгли матушку Москву! А правда ли
это или нет, какое нам до
этого дело! Лишь только бы их резали.
— Да разве вы не знаете старинной пословицы: по Сеньке шапка? Мы с вами и в землянке выпаримся, а для его императорского величества — как не истопить всего Кремля?.. и нечего сказать: баня славная!.. Чай, стены теперь раскалились, так и пышут. Москва-река под руками: поддавай только
на эту каменку, а уж за паром
дело не станет.
— В
этот переулок?.. — И в самом
деле, было чего испугаться: узкой переулок, которым хотел их вести купец, походил
на отверстие раскаленной печи; он изгибался позади домов, выстроенных
на набережной, и, казалось, не имел никакого выхода. — Послушай! — продолжал генерал, взглянув недоверчиво
на купца, — если
это подлое предательство, то, клянусь честию! твоя голова слетит прежде, чем кто-нибудь из нас погибнет.
Конечно, что и говорить: она очень недурна собою, сложена прекрасно, и если сверх
этого у ней маленькая ножка, то, может быть, и я сошел бы от нее с ума
на несколько
дней; но бесноваться целый месяц!..
— Да полно тебе язык-то коверкать!.. — перервал с досадою старик. — Что за латыш, в самом
деле? Смотри, Александр Дмитрич, несдобровать тебе, если ты заговоришь
на мирской сходке
этим чухонским наречием.
В продолжение
этого короткого, но жаркого
дела Рославлев заметил одного русского офицера, который, по-видимому, командовал всем отрядом; он летал и крутился как вихрь впереди своих наездников: лихой горской конь его перепрыгивал через кучи убитых, топтал в ногах французов и с быстротою молнии переносил его с одного места
на другое.
Несмотря
на все уверения в противном, они обшарили меня кругом и принялись было
раздевать; но, к счастию, прежде чем успели кончить мой туалет, подъехал их отрядный начальник: он узнал меня, велел отдать мне все, что у меня отняли, заменил мою синюю шинель и французскую фуражку вот
этими, и хорошо сделал: в
этом полурусском наряде я не рискую, чтоб какой-нибудь деревенской витязь застрелил меня из-за куста, как тетерева.
— Портрет!.. Да она в самом
деле хороша. Бедняжка! ну как же ему не реветь? Жигулин! садись
на коня; ты догонишь транспорт и отдашь кирасирскому пленному офицеру
этот бумажник; да постой, я напишу к нему записку.
— Партизан!.. партизан!.. Посмотрел бы я
этого партизана перед ротою — чай, не знает, как взвод завести! Терпеть не могу
этих удальцов! То ли
дело наш брат фрунтовой: без команды вперед не суйся, а стой себе как вкопанный и умирай, не сходя с места. Вот
это служба! А то подкрадутся да подползут, как воры… Удалось — хорошо! не удалось — подавай бог ноги!.. Провал бы взял
этих партизанов! Мне и кабардинцы
на кавказской линии надоели!
— В том-то, брат, и
дело! — сказал Сборской. — Надо почаще надоедать неприятелю. Как не дашь ему ни
на минуту покоя, так у него и руки опустятся. Вот, например,
этот молодец Шамбюр, чай, у всех наших аванпостных как бельмо
на глазу.
— Тьфу, пропасть! — вскричал Зарядьев, бросив
на пол свою трубку, — наладил одно: молодец да молодец! Давай сюда
этого молодца! Милости просим начистоту: так я с одним взводом моей роты расчешу его адскую сотню так, что и праха ее не останется. Что, в самом
деле, за отметной соболь? Господи боже мой! Да пусть пожалует к нам сюда,
на Нерунг, хоть
днем, хоть ночью!
Дабы предупредить
эти эмиграции, которые, уменьшая число жителей крепости, способствовали гарнизону долее в ней держаться, отдан был строгой приказ не пропускать их сквозь нашу передовую цепь: и
эти несчастные должны были оставаться
на нейтральной земле, среди наших и неприятельских аванпостов, под открытым небом, без куска хлеба и, при первом аванпостном
деле, между двух перекрестных огней.
Во всем
этом жидовском кагале, кроме меня, не было ни одного раненого офицера, и хотя, сбираясь в поход, я захватил с собой дюжины две книг, но
на беду, за несколько
дней до сражения, верный и трезвый мой слуга, Афонька, заложил их за полштофа вина какому-то маркитанту, который отправился вслед за войском.
— Да, мой друг! — продолжал Сборской, — любил, люблю и буду любить без памяти мой эскадрон, с которым я тогда почти два месяца был в разлуке. Повеселясь порядком и оставя половину моей казны в Вильне, я
на четвертый
день отправился далее,
на пятый переехал Неман, а
на шестой уверился из опыта, что в
эту национальную войну Пруссия была нашим вторым отечеством.
Привыкнув видеть одни запачканные жидовские местечки, я не мог довольно налюбоваться в первые два
дня моего путешествия по Пруссии
на прекрасные деревни, богатые усадьбы помещиков и
на красивые города, в которых встречали меня с ласкою и гостеприимством, напоминающим русское хлебосольство; словом, все пленяло меня в
этой земле устройства, порядка и благочиния.
На этот раз беспамятство мое было гораздо продолжительнее: я очнулся уже
на другой
день поутру.
Вот уже я
на половине дороги; пальба становится ежеминутно слышнее; я могу считать выстрелы; но
это не простая аванпостная перестрелка, а ровный батальный огонь — итак,
дело завязалось не
на шутку.
Ух! какая свинцовая гора свалилась с моего сердца! Я бросился обнимать казака, перекрестился, захохотал как сумасшедший, потом заплакал как ребенок, отдал казаку последний мой талер и пустился бегом по валу. В несколько минут я добежал до рощи; между деревьев блеснули русские штыки:
это были мои солдаты, которые, построясь для смены, ожидали меня у самого аванпоста. Весь тот
день я чувствовал себя нездоровым,
на другой слег в постелю и схлебнул такую горячку, что чуть-чуть не отправился
на тот свет.
В самом
деле, чрез полчаса я сидел в санях, двое слуг светили мне
на крыльце, а толстой эконом объявил с низким поклоном, будто бы господин его до того огорчился моим внезапным отъездом, что не в силах встать с постели и должен отказать себе в удовольствии проводить меня за ворота своего дома; но надеется, однако ж, что я
на возвратном пути… Я не дал договорить
этому бездельнику.
Не знаю сам, какое чувство было во мне сильнее: радость ли, что я попал к добрым людям вместо разбойников, или стыд, что ошибся таким глупым и смешным образом. Я от всей души согласился
на желание пана Селявы; весь
этот день пропировал с ним вместе и не забуду никогда его хлебосольства и ласкового обхождения.
На другой
день…
Шамбюр, у которого голова также немножко наизнанку, без памяти от
этого оригинала и старался всячески завербовать его в свою адскую роту; но господин купец отвечал ему преважно: что он мирный гражданин, что
это не его
дело, что у него в отечестве жена и дети; принялся нам изъяснять, в чем состоят обязанности отца семейства, как он должен беречь себя, дорожить своею жизнию, и кончил тем, что пошел опять
на батарею смотреть, как летают русские бомбы.
— Вы пошли прогуляться по городу —
это было поутру; а около обеда вас нашли недалеко от Театральной площади, с проломленной головой и без памяти. Кажется, за
это вы должны благодарить ваших соотечественников: они в
этот день засыпали нас ядрами. И за что они рассердились
на кровли бедных домов? Поверите ль, около театра не осталось почти ни одного чердака, который не был бы совсем исковеркан.
— Да ведь
это невозможно, так о чем же и хлопотать? К тому ж; если в самом
деле она была вдовою фанцузского полковника, то не могла не желать такого завидного конца — кetre coiffé d'une bombe [погибнуть от бомбы (франц.)] или умереть глупым образом
на своей постели — какая разница! Я помню, мне сказал однажды Дольчини… А кстати! Знаете ли, как одурачил нас всех
этот господин флорентийской купец?..