Неточные совпадения
— Ты, верно, бы этого не сказал, Александр, если б увидел меня вместе
с моею Полиною. А впрочем, нет, что толку! ты и тогда не понял бы моего счастия, — чувство, которое делает меня блаженнейшим человеком в мире, быть может, показалось бы тебе смешным. Да, мой
друг! не прогневайся! оно недоступно для людей
с твоим характером.
В одном углу
с полдюжины студентов Педагогического института толковали о последней лекции профессора словесных наук; в
другом — учитель-француз рассуждал
с дядькою немцем о трудностях их звания; у окна стоял, оборотясь ко всем спиною, офицер в мундирном сюртуке
с черным воротником.
Чрез несколько минут обед кончился. Офицер закурил сигарку и сел опять возле окна; Степан Кондратьевич, поглядывая на него исподлобья, вышел в
другую комнату; студенты остались в столовой; а Зарецкой, предложив бокал шампанского французу, который в свою очередь потчевал его лафитом, завел
с ним разговор о политике.
— И надобно вам отдать справедливость, — продолжал офицер, — вы исполняете вашу не слишком завидную должность во всех рублевых трактирах
с таким же похвальным усердием,
с каким исполняют ее
другие в гостиных комнатах хорошего общества.
Походя несколько времени по опустевшему бульвару, наши молодые
друзья расстались. Зарецкой обещал чем свет приехать проститься
с Рославлевым, который спешил домой, чтоб отдохнуть и, переодевшись, отправиться на вечер к княгине Радугиной.
Входя в переднюю, Рославлев,
с приметным неудовольствием, заметил в числе слуг богато одетого егеря, который, развалясь на стуле, играл своей треугольной шляпою
с зеленым султаном и поглядывал свысока на
других лакеев, сидевших от него в почтенной дистанции и вполголоса разговаривавших меж собою.
Окруженная иностранцами, она привыкла слышать, что Россия и Лапландия почти одно и то же; что отечество наше должно рабски подражать всему чужеземному и быть сколком
с других наций, а особливо
с французской, для того чтоб быть чем-нибудь; что нам не должно и нельзя мыслить своей головою, говорить своим языком, носить изделье своих фабрик, иметь свою словесность и жить по-своему.
— Вот, господа!
с час тому назад, — продолжал князь Радугин, — в Большой Морской повстречались две кареты, в одной из них сидел ваш посланник, а в
другой какой-то гвардейской прапорщик, разумеется малой молодой.
Все было тихо на большой Московской дороге, скучной и единообразной в сравнении
с другими окрестностями Петербурга.
— Тогда я носил мундир, mon cher! А теперь во фраке хочу посибаритничать. Однако ж знаешь ли, мой
друг? Хоть я не очень скучаю теперешним моим положением, а все-таки мне было веселее, когда я служил. Почему знать? Может быть, скоро понадобятся офицеры; стоит нам поссориться
с французами… Признаюсь, люблю я этот милый веселый народ; что и говорить, славная нация! А как подумаешь, так надобно
с ними порезаться: зазнались, разбойники! Послушай, Вольдемар: если у нас будет война, я пойду опять в гусары.
— Нет, мой
друг! Если ты узнаешь скуку, то не расстанешься
с нею и в Париже. Когда мы кружимся в вечном чаду, живем без всякой цели; когда чувствуем в душе нашей какую-то несносную пустоту…
Он познакомил меня
с родным братом Лидиной, Николаем Степановичем Ижорским, также изрядным чудаком, который на
другой же день отрекомендовал меня своей сестре.
— Да, мой
друг, в провинции ты мог себя поздравить
с этой находкою.
Три недели тому назад я назвал ее моей невестою, и когда через несколько дней после этого, отправляясь для окончания необходимых дел в Петербург, я стал прощаться
с нею, когда в первый раз она позволила мне прижать ее к моему сердцу и кротким, очаровательным своим голосом шепнула мне: «Приезжай скорей назад, мой
друг!» — тогда, о! тогда все мои трехмесячные страдания, все ночи, проведенные без сна, в тоске, в мучительной неизвестности, — все изгладилось в одно мгновение из моей памяти!..
— Тьфу, черт возьми! — перервал Зарецкой, — так этот-то бред называется любовью? Ну! подлинно есть от чего сойти
с ума! Мой
друг! Да как же прикажешь ей тебя называть? Мусью Рославлев, что ль?
— Конечно, мой
друг! тебе все-таки приличнее быть ее мужем, чем всякому
другому; ты бледен, задумчив, в глазах твоих есть также что-то туманное, неземное. Вот я,
с моей румяной и веселой рожей, вовсе бы для нее не годился. Но, кажется, за нами пришли? Что? Завтрак готов?
Оба противника отошли по пяти шагов от барьера и, повернясь в одно время, стали медленно подходить
друг к
другу. На втором шагу француз спустил курок — пуля свистнула, и пробитая навылет фуражка слетела
с головы офицера.
В ней сидели двое купцов: один лет семидесяти и седой как лунь;
другой лет под сорок,
с светло-русой окладистой бородою.
— Не грамоты, батюшка, — имя-то свое мы подчеркнем не хуже
других прочих, а вот в чем дело:
с месяц тому назад наслали ко мне указ из губернского правления, чтоб я донес, сколько квадратных саженей в нашей площади.
— Вот то-то же, братец! Я слышал, что губернатор объезжает губернию: теперь тебе и горюшка мало, а он, верно, в будущем месяце заедет в наш город и у меня будет в гостях, — примолвил
с приметной важностию Ижорской. — Он много наслышался о моей больнице, о моем конском заводе и о прочих
других заведениях. Ну что ж? Праздников давать не станем, а запросто, милости просим!
С одной стороны он отделялся от леса узкой поляною, а
с другой был окружен обширными лугами, которые спускались пологим скатом до небольшой, но отменно быстрой речки; по ту сторону оной начинались возвышенные места и по крутому косогору изгибалась большая дорога, ведущая в город.
— Полно врать, братец! Все это глупые приметы. Ну что имеет общего поп
с охотою? Конечно, и я не люблю, когда тринадцать сидят за столом, да это
другое дело. Три раза в моей жизни случалось, что из этих тринадцати человек кто через год, кто через два, кто через три, а непременно умрет; так тут поневоле станешь верить.
— А он пойдет вместе
с тобою, — шепнула Оленька. — Ведь вы еще не успели двух слов сказать
друг другу.
— Возьми, мой
друг,
с собой зонтик, — сказала Лидина Полине, которая решилась наконец оставить на несколько времени больную. — Вот тот, что я купила тебе — помнишь, в Пале-Рояле? Он больше
других и лучше закроет тебя от солнца.
Рославлев не говорил ни слова, но он не сводил глаз
с своей невесты; он был вместе
с нею; рука его касалась ее руки; он чувствовал каждое биение ее сердца; и когда тихой вздох, вылетая из груди ее, сливался
с воздухом, которым он дышал, когда взоры их встречались… о! в эту минуту он не желал, он не мог желать
другого блаженства!
— Только, бога ради! не здесь, подле этих грустных, обезображенных лип. Пойдемте в рощу. Я люблю отдыхать вот там, под этой густой черемухой. Не правда ли, — продолжала Полина, когда они, войдя в рощу, сели на дерновую скамью, — не правда ли, что здесь и дышишь свободнее? Посмотрите, как весело растут эти березы, как пушисты эти ракитовые кусты;
с какою роскошью подымается этот высокой дуб! Он не боится, что придет садовник и сравняет его
с другими деревьями.
— Между тобой и женихом твоим. Не думаешь ли, что он будет досадовать, если ты переменишь твое решение? Я, право, не узнаю тебя, Полина; ты
с некоторого времени стала так странна, так причудлива!.. Не упрямься, мой
друг! Подумай, как ты огорчишь этим маменьку, как это неприятно будет Сурскому, как рассердится дядюшка…
Глядя на эту коллекцию безвинных жертв, хозяин часто восклицал
с гордостию: «Кому
другому, а мне Бюффон не надобен.
— Я не жених, мой
друг! Мое положение совершенно не сходно
с твоим.
— Да, сударь, чуть было не прыгнул в Елисейские. Вы знаете моего персидского жеребца, Султана? Я стал показывать конюху, как его выводить, — черт знает, что
с ним сделалось! Заиграл, да как хлысть меня под самое дыханье! Поверите ль, света божьего невзвидел! Как меня подняли, как раздели, как Сенька-коновал пустил мне кровь, ничего не помню! Насилу на
другой день очнулся.
В одном углу Сурской говорил
с дворянским предводителем о политике; в
другом — несколько страстных псовых охотников разговаривали об отъезжих полях, хвастались
друг перед
другом подвигами своих борзых собак и лгали без всякого зазрения совести.
Пользуясь правом жениха, Рославлев сидел за столом подле своей невесты; он мог говорить
с нею свободно, не опасаясь нескромного любопытства соседей, потому что
с одной стороны подле них сидел Сурской, а
с другой Оленька. В то время как все, или почти все, заняты были едою, этим важным и едва ли ни главнейшим делом большей части деревенских помещиков, Рославлев спросил Полину: согласна ли она
с мнением своей матери, что он не должен ни в каком случае вступать снова в военную службу?
— Здоровье хозяина! — закричал Буркин, и снова затрещало в ушах у бедных дам. Трубачи дули, мужчины пили; и как дело дошло до домашних наливок, то разговоры сделались до того шумны, что почти никто уже не понимал
друг друга. Наконец, когда обнесли двенадцатую тарелку
с сахарным вареньем, хозяин привстал и, совершенно уверенный, что говорит неправду, сказал...
Сурской и Рославлев, обойдя
с другими гостьми все оранжереи и не желая осматривать прочие заведения хозяина, остались в саду. Пройдя несколько времени молча по крытой липовой аллее, Сурской заметил наконец Рославлеву, что он вовсе не походит на жениха.
Что
с тобой сделалось, мой
друг? — продолжал Сурской, идя к нему навстречу.
Одни говорят, для того, чтоб соединиться
с молдавской армиею, которая спешит нам навстречу;
другие — чтоб заманить Наполеона поглубже в Россию и угостить его точно так же, как, блаженной памяти, шведского короля под Полтавою.
Завтра чем свет его отправляют, вместе
с другими пленными, в средину России, и поверишь ли? он так обворожил меня своею любезностию, что мне грустно будет
с ним расстаться.
— Ненадолго, мой
друг! мы скоро увидимся. Но вот, кажется, Лидина
с дочерьми. Они идут сюда. Ты скажешь им?..
— Chére enfant!.. — вскричала она, — что
с тобой сделалось?.. Ах, она ничего не чувствует!.. Полюбуйтесь, сударь!.. вот следствия вашего упрямства… Полина,
друг мой!.. Боже мой! она не приходит в себя!.. Нет, вы не человек, а чудовище!.. Стоите ли вы любви ее!.. О, если б я была на ее месте!.. Ah, mon dieu! [Ах, бог мой! (франц.)] она не дышит… она умерла!.. Подите прочь, сударь, подите!.. Вы злодей, убийца моей дочери!..
Рядом
с ним сидел
другой офицер в сюртуке,
с золотым аксельбантом; он смотрел пристально на медный чайник, который стоял на углях, но, вероятно, думал совершенно о
другом, потому что вовсе не замечал, что чай давно кипел и несколько уже раз начинал выливаться из чайника.
— А реляции-то [донесения.] на что, мой
друг? Дерись почаще так, как ты дрался сегодня поутру, так невеста твоя из каждых газет узнает, что ты жив. Это, мой
друг, одна переписка, которую теперь мы можем вести
с нашими приятелями. А впрочем, если она будет думать, что тебя убили, так и это не беда; больше обрадуется и крепче обнимет, когда увидит тебя живого.
— Слегла в постелю, мой
друг; и хотя после ей стало легче, но когда я стал прощаться
с нею, то она ужасно меня перепугала. Представь себе: горесть ее была так велика, что она не могла даже плакать; почти полумертвая она упала мне на шею! Не помню, как я бросился в коляску и доехал до первой станции… А кстати, я тебе еще не сказывал. Ты писал ко мне, что взял в плен французского полковника, графа, графа… как бишь?
— Ну, вот видишь ли, мой
друг! — продолжал Сурской, обняв Рославлева, — я не обманул тебя, сказав, что мы скоро
с тобой увидимся.
—
С Георгиевским крестом. Я сегодня сам читал об этом в приказах. Но прощай, мой
друг! Мне надобно еще поговорить
с твоим генералом и потом ехать назад. До свиданья! надеюсь, мы скоро опять увидимся.
Казалось, эта новость обрадовала всех офицеров; один только молодой человек, закутанный в короткой плащ без воротника, не поздравил Рославлева; он поглаживал свои черные,
с большим искусством закрученные кверху усы и не старался нимало скрывать насмешливой улыбки,
с которою слушал поздравления
других офицеров.
— Ни слова более! Или я стану везде и при всех называть вас трусом. Мне кажется, ваша лошадь не очень боится шпор. Позвольте! — Рославлев ударил нагайкою лошадь Блесткина и выскакал вместе
с ним на
другой берег речки.
После минутного молчания, в продолжение которого Зарецкой не спускал глаз
с своего
друга, лекарь объявил, что, по-видимому, пуля не сделала никакого важного повреждения.
— Ну, вот, сударь! Я провалялся без ноги близко месяца; вы изволили уехать; заговорили о французах, о войне; вдруг слышу, что какого-то заполоненного француза привезли в деревню к Прасковье Степановне. Болен, дискать, нельзя гнать
с другими пленными! Как будто бы у нас в городе и острога нет.
Впереди отряда ехали двое офицеров: один высокого роста, в белой кавалерийской фуражке и бурке;
другой среднего роста, в кожаном картузе и зеленом спензере [куртка (англ.)]
с черным артиллерийским воротником; седло, мундштук и вся сбруя на его лошади были французские.
Конвой, состоящий из полуроты пехотных солдат, шел позади, а сбоку ехал на казацкой лошади начальник их, толстый, лет сорока офицер, в форменном армейском сюртуке; рядом
с ним ехали двое русских офицеров: один раненный в руку, в плаще и уланской шапке;
другой в гусарском мундире, фуражке и
с обвязанной щекою.