Неточные совпадения
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более
и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут
и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает
и за границу послан. А что, если б
и ты? А? Или еще рано?
Надо еще что-нибудь сочинить?
Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
Разумеется,
надо, чтобы все это
и с твоей стороны было благородно; чтоб за дело, за настоящее дело деньги
и почести брать, а не
так, чтоб как-нибудь там, по протекции…
— А эта все
надо мной подсмеивается! — вскричал старик, с восторгом смотря на Наташу, у которой разгорелись щечки, а глазки весело сияли, как звездочки. — Я, детки, кажется,
и вправду далеко зашел, в Альнаскары записался;
и всегда-то я был
такой… а только знаешь, Ваня, смотрю я на тебя: какой-то ты у нас совсем простой…
Ишь, шалунья,
так и заливается
надо мной!
Я ведь
и сама знаю, что с ума сошла
и не
так люблю, как
надо.
Ваня! — продолжала она,
и губы ее задрожали, — вот ты воротишься теперь к ним,домой; у тебя
такое золотое сердце, что хоть они
и не простят меня, но, видя, что
и ты простил, может быть, хоть немного смягчатся
надо мной.
Впрочем,
надо сознаться во всем откровенно: от расстройства ли нерв, от новых ли впечатлений в новой квартире, от недавней ли хандры, но я мало-помалу
и постепенно, с самого наступления сумерек, стал впадать в то состояние души, которое
так часто приходит ко мне теперь, в моей болезни, по ночам,
и которое я называю мистическим ужасом.
— Полноте, Анна Андреевна, — сказал я, — в Сибири совсем не
так дурно, как кажется. Если случится несчастье
и вам
надо будет продать Ихменевку, то намерение Николая Сергеевича даже
и очень хорошо. В Сибири можно найти порядочное частное место,
и тогда…
Между нами уже давно было условлено, чтоб она ставила свечку на окно, если ей очень
и непременно
надо меня видеть,
так что если мне случалось проходить близко (а это случалось почти каждый вечер), то я все-таки, по необыкновенному свету в окне, мог догадаться, что меня ждут
и что я ей нужен.
— Нет. Я
и думала: если не придет,
так с тобой
надо будет переговорить, — прибавила она, помолчав.
— Это все правда, — сказал я, — что ты говоришь, Наташа. Значит, ему
надо теперь узнать
и полюбить тебя вновь. А главное: узнать. Что ж? Он
и полюбит тебя. Неужели ж ты думаешь, что он не в состоянии узнать
и понять тебя, он, он,
такое сердце!
— Не изменились; все роман пишу; да тяжело, не дается. Вдохновение выдохлось. Сплеча-то
и можно бы написать, пожалуй,
и занимательно бы вышло; да хорошую идею жаль портить. Эта из любимых. А к сроку непременно
надо в журнал. Я даже думаю бросить роман
и придумать повесть поскорее,
так, что-нибудь легонькое
и грациозное
и отнюдь без мрачного направления… Это уж отнюдь… Все должны веселиться
и радоваться!..
—
Надо кончить с этой жизнью. Я
и звала тебя, чтоб выразить все, все, что накопилось теперь
и что я скрывала от тебя до сих пор. — Она всегда
так начинала со мной, поверяя мне свои тайные намерения,
и всегда почти выходило, что все эти тайны я знал от нее же.
Он даже
и не возражал, а просто начал меня упрекать, что я бросил дом графа Наинского, а потом сказал, что
надо подмазаться к княгине К., моей крестной матери,
и что если княгиня К. меня хорошо примет,
так, значит,
и везде примут
и карьера сделана,
и пошел,
и пошел расписывать!
—
Надо вам заметить, что хоть у отца с графиней
и порешено наше сватовство, но официально еще до сих пор решительно ничего не было,
так что мы хоть сейчас разойдемся
и никакого скандала; один только граф Наинский знает, но ведь это считается родственник
и покровитель.
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, —
и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня тому назад я решил
так: удалиться от вас
и кончить все самому. Если б я был с вами, я бы все колебался, я бы слушал вас
и никогда бы не решился. Один же, поставив именно себя в
такое положение, что каждую минуту должен был твердить себе, что
надо кончить
и что я долженкончить, я собрался с духом
и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением
и воротился с решением!
— Разумеется, не лгал. Мне кажется,
и думать об этом нечего. Нельзя даже предлога приискать к какой-нибудь хитрости.
И, наконец, что ж я
такое в глазах его, чтоб до
такой степени смеяться
надо мной? Неужели человек может быть способен на
такую обиду?
— А по росту меньше. Ну,
так она
и сделает. Коли
надо, скажет одиннадцать, а то пятнадцать.
И так как у бедняжки ни защиты, ни семейства, то…
Так и случилось. Она опять встретила меня недовольным, жестким взглядом.
Надо было тотчас же уйти; а у меня ноги подкашивались.
— Гм! каков дед, такова
и внучка. После все это мне расскажешь. Может быть, можно будет
и помочь чем-нибудь,
так чем-нибудь, коль уж она
такая несчастная… Ну, а теперь нельзя ли, брат, ей сказать, чтоб она ушла, потому что поговорить с тобой
надо серьезно.
— Ваня, ты, как я вижу, меня совсем не понимаешь! Могут быть экстренные надобности,пойми это. В иных случаях деньги способствуют независимости положения, независимости решения. Может быть, тебе теперь
и не нужно, но не
надо ль на что-нибудь в будущем? Во всяком случае, я у тебя их оставлю. Это все, что я мог собрать. Не истратишь,
так воротишь. А теперь прощай! Боже мой, какой ты бледный! Да ты весь больной…
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне
так и скажу, в каком ты положении. Не
надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я дал, а
так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
— Да мужику
и не
надо такой работницы, — сказал я усмехаясь.
— Он был прежде богатый… Я не знаю, кто он был, — отвечала она. — У него был какой-то завод…
Так мамаша мне говорила. Она сначала думала, что я маленькая,
и всего мне не говорила. Все, бывало, целует меня, а сама говорит: все узнаешь; придет время, узнаешь, бедная, несчастная!
И все меня бедной
и несчастной звала.
И когда ночью, бывало, думает, что я сплю (а я нарочно, не сплю, притворюсь, что сплю), она все плачет
надо мной, целует меня
и говорит: бедная, несчастная!
— Вот она: ни одним словом, ни одним намеком обо мне не беспокоить Алешу ни сегодня, ни завтра. Ни одного упрека за то, что он забыл меня; ни одного наставления. Я именно хочу встретить его
так, как будто ничего между нами не было, чтоб он
и заметить ничего не мог. Мне это
надо. Дадите вы мне
такое слово?
— Могу ль я винить, — отвечал он с горьким чувством, — когда сам всему причиной
и во всем виноват? Это я довел тебя до
такого гнева, а ты в гневе
и его обвинила, потому что хотела меня оправдать; ты меня всегда оправдываешь, а я не стою того.
Надо было сыскать виноватого, вот ты
и подумала, что он. А он, право, право, не виноват! — воскликнул Алеша, одушевляясь. —
И с тем ли он приезжал сюда! Того ли ожидал!
Никто
так меня не понимает, как ты,
и ты поймешь, что мне
надо.
— Потом вспомнил, а вчера забыл. Об деле действительно хотел с тобою поговорить, но пуще всего
надо было утешить Александру Семеновну. «Вот, говорит, есть человек, оказался приятель, зачем не позовешь?»
И уж меня, брат, четверо суток за тебя продергивают. За бергамот мне, конечно, на том свете сорок грехов простят, но, думаю, отчего же не посидеть вечерок по-приятельски? Я
и употребил стратагему [военную хитрость]: написал, что, дескать,
такое дело, что если не придешь, то все наши корабли потонут.
— А видишь, она как воротилась в Мадрид-то после десятилетнего отсутствия, под чужим именем, то
надо было все это разузнать
и о Брудершафте,
и о старике,
и действительно ли она воротилась,
и о птенце,
и умерла ли она,
и нет ли бумаг,
и так далее до бесконечности.
Теперь же, когда еще ничего не решено, у вас один только путь: признаться в несправедливости вашего иска
и признаться открыто, а если
надо,
так и публично, — вот мое мнение; говорю вам прямо, потому что вы же сами спрашивали моего мнения
и, вероятно, не желали, чтоб я с вами хитрил.
— Ах, Алеша, какой ты… мы сейчас, — отвечала Катя. — Нам ведь
так много
надо переговорить вместе, Иван Петрович, что не знаю, с чего
и начать. Мы очень поздно знакомимся;
надо бы раньше, хоть я вас
и давным-давно знаю.
И так мне хотелось вас видеть. Я даже думала вам письмо написать…
— Расскажите подробнее. Слушайте: я ужасно желаю видеть Наташу, потому что мне много
надо с ней переговорить,
и мне кажется, что мы с ней все решим. А теперь я все ее представляю себе в уме: она должна быть ужасно умна, серьезная, правдивая
и прекрасная собой. Ведь
так?
—
Так я
и всегда делаю, — перебила она, очевидно спеша как можно больше наговориться со мною, — как только я в чем смущаюсь, сейчас спрошу свое сердце,
и коль оно спокойно, то
и я спокойна.
Так и всегда
надо поступать.
И я потому с вами говорю
так совершенно откровенно, как будто сама с собою, что, во-первых, вы прекрасный человек,
и я знаю вашу прежнюю историю с Наташей до Алеши,
и я плакала, когда слушала.
Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но
так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать
и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже
и то, в чем боится подчас признаться самому себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда
такой смрад, что нам бы всем
надо было задохнуться.
—
Так, стало быть, он
и обедать к нам теперь не придет!.. Ах, боже мой!
И один-то он, бедный, один. Ну,
так покажем же мы теперь ему наше радушие. Вот случай выдался,
так и не
надо его упускать.
Она тотчас же подружилась с Нелли
и много помогала мне во все время ее болезни, навещала нас почти каждый день
и всегда, бывало, приедет с
таким видом, как будто что-нибудь пропало или куда-то уехало
и надо поскорее ловить.
Ну, прощайте же, Иван Петрович; ей все-таки легче, как я заметила, а мне
надо домой,
так и Филипп Филиппыч приказал.
— Более всего
надо беречь свое здоровье, — говорил он догматическим тоном, —
и во-первых,
и главное, для того чтоб остаться в живых, а во-вторых, чтобы всегда быть здоровым
и,
таким образом, достигнуть счастия в жизни. Если вы имеете, мое милое дитя, какие-нибудь горести, то забывайте их или лучше всего старайтесь о них не думать. Если же не имеете никаких горестей, то… также о них не думайте, а старайтесь думать об удовольствиях… о чем-нибудь веселом, игривом…
— Новые платья! Гм. Ну, это уже не
так хорошо.
Надо во всем удовольствоваться скромною долей в жизни. А впрочем… пожалуй… можно любить
и новые платья.
В смертельной тоске возвращался я к себе домой поздно вечером. Мне
надо было в этот вечер быть у Наташи; она сама звала меня еще утром. Но я даже
и не ел ничего в этот день; мысль о Нелли возмущала всю мою душу. «Что же это
такое? — думал я. — Неужели ж это
такое мудреное следствие болезни? Уж не сумасшедшая ли она или сходит с ума? Но, боже мой, где она теперь, где я сыщу ее!»
— До сих пор я не могла быть у Наташи, — говорила мне Катя, подымаясь на лестницу. — Меня
так шпионили, что ужас. Madame Albert [мадам Альбер (франц.)] я уговаривала целых две недели, наконец-то согласилась. А вы, а вы, Иван Петрович, ни разу ко мне не зашли! Писать я вам тоже не могла, да
и охоты не было, потому что письмом ничего не разъяснишь. А как мне
надо было вас видеть… Боже мой, как у меня теперь сердце бьется…
— Неделю!
Так чего ж лучше: ты завтра проводишь их до Москвы, это всего один день,
и тотчас же приезжай сюда. Как им
надо будет выезжать из Москвы, мы уж тогда совсем, на месяц, простимся,
и ты воротишься в Москву их провожать.
Я решился бежать к доктору;
надо было захватить болезнь. Съездить же можно было скоро; до двух часов мой старик немец обыкновенно сидел дома. Я побежал к нему, умоляя Мавру ни на минуту, ни на секунду не уходить от Наташи
и не пускать ее никуда. Бог мне помог: еще бы немного,
и я бы не застал моего старика дома. Он встретился уже мне на улице, когда выходил из квартиры. Мигом я посадил его на моего извозчика,
так что он еще не успел удивиться,
и мы пустились обратно к Наташе.
Надо сказать, что
и Николай Сергеич чуть ли не
так же любил ее, как
и Наташу.
Но наконец с Нелли сделалось дурно,
и ее отнесли назад. Старик очень испугался
и досадовал, что ей дали
так много говорить. С ней был какой-то припадок, вроде обмирания. Этот припадок повторялся с ней уже несколько раз. Когда он кончился, Нелли настоятельно потребовала меня видеть. Ей
надо было что-то сказать мне одному. Она
так упрашивала об этом, что в этот раз доктор сам настоял, чтоб исполнили ее желание,
и все вышли из комнаты.
Я стал было ее уговаривать; сказал, что у Ихменевых ее все
так любят, что ее за родную дочь почитают. Что все будут очень жалеть о ней. Что у меня, напротив, ей тяжело будет жить
и что хоть я
и очень ее люблю, но что, нечего делать, расстаться
надо.
— То-то последствия, а из чего? Где доказательства? Дела не
так делаются,
и я тебе под секретом теперь говорю. А зачем я об этом с тобой заговорил — потом объясню. Значит,
так надо было. Молчи
и слушай
и знай, что все это секрет…
— Да ничего не вышло.
Надо было доказательств, фактов, а их у меня не было. Одно только он понял, что я все-таки могу сделать скандал. Конечно, он только скандала одного
и боялся, тем более что здесь связи начал заводить. Ведь ты знаешь, что он женится?