Неточные совпадения
Но не развлечений он приехал искать в Петербурге: ему надо
было окончательно
стать на дорогу и упрочить свою карьеру.
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато
становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек
есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго и
быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им, так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне
стало невыносимо тяжело.
Я
стал раскаиваться, что переехал сюда. Комната, впрочем,
была большая, но такая низкая, закопченная, затхлая и так неприятно пустая, несмотря на кой-какую мебель. Тогда же подумал я, что непременно сгублю в этой квартире и последнее здоровье свое. Так оно и случилось.
Так я мечтал и горевал, а между тем время уходило. Наступала ночь. В этот вечер у меня
было условлено свидание с Наташей; она убедительно звала меня к себе запиской еще накануне. Я вскочил и
стал собираться. Мне и без того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть на дождь, на слякоть.
По мере того как наступала темнота, комната моя
становилась как будто просторнее, как будто она все более и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь в каждом углу
буду видеть Смита: он
будет сидеть и неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног его
будет Азорка. И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
Это — самая тяжелая, мучительная боязнь чего-то, чего я сам определить не могу, чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может
быть, сию же минуту, осуществится, как бы в насмешку всем доводам разума придет ко мне и
станет передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый.
Помню, я стоял спиной к дверям и брал со стола шляпу, и вдруг в это самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад, то непременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь,
станет на пороге и оглядит комнату; потом тихо, склонив голову, войдет,
станет передо мной, уставится на меня своими мутными глазами и вдруг засмеется мне прямо в глаза долгим, беззубым и неслышным смехом, и все тело его заколышется и долго
будет колыхаться от этого смеха.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился
было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей
стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
Через минуту я выбежал за ней в погоню, ужасно досадуя, что дал ей уйти! Она так тихо вышла, что я не слыхал, как отворила она другую дверь на лестницу. С лестницы она еще не успела сойти, думал я, и остановился в сенях прислушаться. Но все
было тихо, и не слышно
было ничьих шагов. Только хлопнула где-то дверь в нижнем этаже, и опять все
стало тихо.
Я
стал ощупывать руками; девочка
была тут, в самом углу, и, оборотившись к стене лицом, тихо и неслышно плакала.
И он, суетясь и дрожа от волнения,
стал искать у себя в кармане и вынул две или три серебряные монетки. Но ему показалось мало; он достал портмоне и, вынув из него рублевую бумажку, — все, что там
было, — положил деньги в руку маленькой нищей.
Старушка
становилась больна, если долго не получала известий, а когда я приходил с ними, интересовалась самою малейшею подробностию, расспрашивала с судорожным любопытством, «отводила душу» на моих рассказах и чуть не умерла от страха, когда Наташа однажды заболела, даже чуть
было не пошла к ней сама.
Я
было то да се, а он чуть
было не закричал на меня, а потом словно жалко ему
стало, говорит: денег мало.
Но убитый вид ее, дрожавшей перед ним от страха, тронул его. Он как будто устыдился своего гнева и на минуту сдержал себя. Мы все молчали; я старался не глядеть на него. Но добрая минута тянулась недолго. Во что бы ни
стало надо
было высказаться, хотя бы взрывом, хотя бы проклятием.
Она тотчас же угадает, что он виноват, но не покажет и вида, никогда не заговорит об этом первая, ничего не выпытывает, напротив, тотчас же удвоит к нему свои ласки,
станет нежнее, веселее, — и это не
была какая-нибудь игра или обдуманная хитрость с ее стороны.
Вещи продолжали продаваться, Наташа продала даже свои платья и
стала искать работы; когда Алеша узнал об этом, отчаянию его не
было пределов: он проклинал себя, кричал, что сам себя презирает, а между тем ничем не поправил дела.
Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по комнате, сложа руки на груди, в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне руку. Лицо ее
было бледно, с болезненным выражением. В улыбке ее
было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее
стали как будто больше, чем прежде, волосы как будто гуще, — все это так казалось от худобы и болезни.
— Прежнее детское простодушие, правда, в ней еще
есть… Но когда ты улыбаешься, точно в то же время у тебя как-нибудь сильно заболит на сердце. Вот ты похудела, Наташа, а волосы твои
стали как будто гуще… Что это у тебя за платье? Это еще у них
было сделано?
Но разговор наш вдруг
был прерван самым неожиданным образом. В кухне, которая в то же время
была и переднею, послышался легкий шум, как будто кто-то вошел. Через минуту Мавра отворила дверь и украдкой
стала кивать Алеше, вызывая его.
Наташа побледнела и встала с места. Вдруг глаза ее загорелись. Она
стала, слегка опершись на стол, и в волнении смотрела на дверь, в которую должен
был войти незваный гость.
Мне надо
было отвлечь его от вас во что бы то ни
стало; я
стал действовать и думал, что достиг своей цели.
И в доктора поступал, и в учителя отечественной словесности готовился, и об Гоголе
статью написал, и в золотопромышленники хотел, и жениться собирался — жива-душа калачика хочет, и онасогласилась, хотя в доме такая благодать, что нечем кошки из избы
было выманить.
Она за учителя вышла, а я
стал в конторе служить, то
есть не в коммерческой конторе, а так, просто в конторе.
— И виду не подала! Только я
была немного грустна, а он из веселого
стал вдруг задумчивым и, мне показалось, сухо со мной простился. Да я пошлю за ним… Приходи и ты, Ваня, сегодня.
— Вот
стану я страмиться при госте. Оно, может
быть, страм какой значит. Язык отсохни, коли скажу.
Она, впрочем, мне почти что призналась в этом сама, говоря, что не могла утерпеть, чтоб не поделиться с ним такою радостью, но что Николай Сергеич
стал, по ее собственному выражению, чернее тучи, ничего не сказал, «все молчал, даже на вопросы мои не отвечал», и вдруг после обеда собрался и
был таков.
Я знал одного антрепренера, издававшего уже третий год одну многотомную книгу. У него я часто доставал работу, когда нужно
было поскорей заработать сколько-нибудь денег. Платил он исправно. Я отправился к нему, и мне удалось получить двадцать пять рублей вперед, с обязательством доставить через неделю компилятивную
статью. Но я надеялся выгадать время на моем романе. Это я часто делал, когда приходила крайняя нужда.
«Любящее и гордое сердечко, — подумал я, — а как долго надо мне
было заслужить, чтоб ты для меня
стала… Нелли». Но теперь я уже знал, что ее сердце предано мне навеки.
— Да; но он только в последний месяц
стал совсем забываться. Сидит, бывало, здесь целый день, и, если б я не приходила к нему, он бы и другой, и третий день так сидел, не
пивши, не
евши. А прежде он
был гораздо лучше.
— Это все
было, когда мамаша умерла, — прибавила она. — Тут он уж совсем
стал как безумный.
Мне вообразилось, что это должен
быть князь; но вскоре я
стал разуверяться.
— Ах, это вы! А я только что хотел
было стать на колена и молить бога о спасении моей жизни. Слышали, как я ругался?
— Как вы изумляетесь! А я так думала, что вы не только не
станете изумляться, но даже заранее знали, что так и
будет.
Он вынул конфеты и просил, чтоб и я взяла; я не хотела; он
стал меня уверять тогда, что он добрый человек, умеет
петь песни и плясать; вскочил и начал плясать.
Я просидел у них с час. Прощаясь, он вышел за мною до передней и заговорил о Нелли. У него
была серьезная мысль принять ее к себе в дом вместо дочери. Он
стал советоваться со мной, как склонить на то Анну Андреевну. С особенным любопытством расспрашивал меня о Нелли и не узнал ли я о ней еще чего нового? Я наскоро рассказал ему. Рассказ мой произвел на него впечатление.
— Нет, про только-тоуж я скажу, — перебил он, выскакивая в переднюю и надевая шинель (за ним и я
стал одеваться). — У меня и до тебя дело; очень важное дело, за ним-то я и звал тебя; прямо до тебя касается и до твоих интересов. А так как в одну минуту, теперь, рассказать нельзя, то дай ты, ради бога, слово, что придешь ко мне сегодня ровно в семь часов, ни раньше, ни позже.
Буду дома.
Против самых ворот дома, в котором я квартировал, стоял фонарь. Только что я
стал под ворота, вдруг от самого фонаря бросилась на меня какая-то странная фигура, так что я даже вскрикнул, какое-то живое существо, испуганное, дрожащее, полусумасшедшее, и с криком уцепилось за мои руки. Ужас охватил меня. Это
была Нелли!
Попросив извинения у князя, я
стал одеваться. Он начал уверять меня, что туда не надо никаких гардеробов, никаких туалетов. «Так, разве посвежее что-нибудь! — прибавил он, инквизиторски оглядев меня с головы до ног, — знаете, все-таки эти светские предрассудки… ведь нельзя же совершенно от них избавиться. Этого совершенства вы в нашем свете долго не найдете», — заключил он, с удовольствием увидав, что у меня
есть фрак.
— Вы не ошиблись, — прервал я с нетерпением (я видел, что он
был из тех, которые, видя человека хоть капельку в своей власти, сейчас же дают ему это почувствовать. Я же
был в его власти; я не мог уйти, не выслушав всего, что он намерен
был сказать, и он знал это очень хорошо. Его тон вдруг изменился и все больше и больше переходил в нагло фамильярный и насмешливый). — Вы не ошиблись, князь: я именно за этим и приехал, иначе, право, не
стал бы сидеть… так поздно.
Я предчувствовал еще с самого начала, что все это преднамеренно и к чему-нибудь клонится; но я
был в таком положении, что во что бы то ни
стало должен
был его дослушать.
Тотчас же торопливым шепотом начала она мне рассказывать, что Нелли сначала
была очень весела, даже много смеялась, но потом
стала скучна и, видя, что я не прихожу, замолчала и задумалась.
Она поссорилась даже раз с Александрой Семеновной, сказала ей, что ничего не хочет от нее. Когда же я
стал пенять ей, при Александре же Семеновне, она разгорячилась, отвечала с какой-то порывчатой, накопившейся злобой, но вдруг замолчала и ровно два дня ни одного слова не говорила со мной, не хотела принять ни одного лекарства, даже не хотела
пить и
есть, и только старичок доктор сумел уговорить и усовестить ее.
Он
был прав. Я решительно не знал, что делалось с нею. Она как будто совсем не хотела говорить со мной, точно я перед ней в чем-нибудь провинился. Мне это
было очень горько. Я даже сам нахмурился и однажды целый день не заговаривал с нею, но на другой день мне
стало стыдно. Часто она плакала, и я решительно не знал, чем ее утешить. Впрочем, она однажды прервала со мной свое молчание.
Но в Наташе я заметил сильную перемену: прежней откровенности ее со мною и помину не
было; мало того, она как будто
стала со мной недоверчива.
Да, Ваня, дня не проживу без нее, я это чувствую, да! и потому мы решили немедленно с ней обвенчаться; а так как до отъезда нельзя этого сделать, потому что теперь великий пост и венчать не
станут, то уж по приезде моем, а это
будет к первому июня.
— Просто на себя не похож, — говорила она, — в лихорадке, по ночам, тихонько от меня, на коленках перед образом молится, во сне бредит, а наяву как полуумный:
стали вчера
есть щи, а он ложку подле себя отыскать не может, спросишь его про одно, а он отвечает про другое.
Видно
было, что первоначальное, великодушное чувство свое он, после нескольких строк, принял за слабость,
стал стыдиться ее и, наконец, почувствовав муки оскорбленной гордости, кончал гневом и угрозами.
Она тотчас же
стала меня упрекать: зачем я давно ей этого не сказал? нетерпеливо начала меня расспрашивать о Нелли и кончила торжественным обещанием, что сама теперь
будет просить старика, чтоб взял в дом сиротку.
— Вы поняли, — продолжал он, — что,
став женою Алеши, могли возбудить в нем впоследствии к себе ненависть, и у вас достало благородной гордости, чтоб сознать это и решиться… но — ведь не хвалить же я вас приехал. Я хотел только заявить перед вами, что никогда и нигде не найдете вы лучшего друга, как я. Я вам сочувствую и жалею вас. Во всем этом деле я принимал невольное участие, но — я исполнял свой долг. Ваше прекрасное сердце поймет это и примирится с моим… А мне
было тяжелее вашего, поверьте!