Неточные совпадения
Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать,
как они у меня напишутся, чем в самом
деле писать
их, и, право, это было не от лености.
«А кто знает, — думал я, — может быть, кто-нибудь и наведается о старике!» Впрочем, прошло уже пять
дней,
как он умер, а еще никто не приходил.
Николай Сергеич был в восторге; успехи князя, слухи об
его удачах, о
его возвышении
он принимал к сердцу,
как будто
дело шло о родном
его брате.
В самом
деле, это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый и нервный,
как женщина, но вместе с тем веселый и простодушный, с душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным, —
он сделался идолом в доме Ихменевых.
Сначала, в первые
дни после
их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем
как будто не переменилась и осталась такой же девочкой,
как и была до нашей разлуки.
Ну
как в самом
деле объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы, а потому до времени
их обманывал, говорил, что места мне не дают, а что я ищу из всех сил.
Старик, любивший своего милого Алешу
как родного сына, почти каждый
день вспоминавший о
нем, принял
его с радостию.
Сердце упало во мне. Все это я предчувствовал, еще идя к
ним; все это уже представлялось мне,
как в тумане, еще, может быть, задолго до этого
дня; но теперь слова ее поразили меня
как громом.
—
Он, может быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего
дня он писал, что если я не дам
ему слова прийти, то
он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет
его к невесте. И так просто, так натурально написал,
как будто это и совсем ничего… Что если
он и вправду поехал к ней,Ваня?
Он как-то не по-обыкновенному мне обрадовался,
как человек, нашедший наконец друга, с которым
он может
разделить свои мысли, схватил меня за руку, крепко сжал ее и, не спросив, куда я иду, потащил меня за собою.
— Ну, так и есть! — вскричал
он с таким увлечением,
как будто это
дело близко, родственно до
него касалось и
как будто умерший Б. был
его брат родной.
— А что ж! — подхватил
он вдруг,
как будто раздраженный нашим молчанием, — чем скорей, тем лучше. Подлецом меня не сделают, хоть и решат, что я должен заплатить. Со мной моя совесть, и пусть решают. По крайней мере
дело кончено; развяжут, разорят… Брошу все и уеду в Сибирь.
— Нет, в самом
деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, —
как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к
его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Чего доброго, не надоумил ли
его господь и не ходил ли
он в самом
деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в
его намерении, —
как и должно было случиться, — и вот
он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал в таких же желаниях и чувствах.
Алеша проговорился мне тайком, что отец
как будто немножко и рад был всей этой истории:
ему нравилось во всем этом
деле унижение Ихменева.
— Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом
дни и ночи думала и думаю. После того
как я
их покинула, может быть, не было
дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с тобой же об этом говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно!
За три
дня до моего ухода
он приметил, что я грустна, тотчас же и сам загрустил до болезни, и —
как ты думаешь? — чтоб развеселить меня,
он придумал взять билет в театр!..
— Пусть мы вместе, все вместе расстанемся! — перебила она с сверкающим взглядом. — Я сама
его благословлю на это. Но тяжело, Ваня, когда
он сам, первый, забудет меня? Ах, Ваня,
какая это мука! Я сама не понимаю себя: умом выходит так, а на
деле не так! Что со мною будет!
— Да дайте же, дайте мне рассказать, — покрывал нас всех Алеша своим звонким голосом. —
Они думают, что все это,
как и прежде… что я с пустяками приехал… Я вам говорю, что у меня самое интересное
дело. Да замолчите ли вы когда-нибудь!
— А господь
его знает, совсем и не разберешь,
как он решил; а я вовсе не болтун, я
дело говорю:
он даже и не решал, а только на все мои рассуждения улыбался, но такой улыбкой,
как будто
ему жалко меня.
Катя только слушается ее беспрекословно и
как будто уговорилась с ней в этом; четыре
дня тому назад, после всех моих наблюдений, я решился исполнить мое намерение и сегодня вечером исполнил
его.
— То-то я и говорю, что
он такой деликатный. А
как хвалил тебя! Я ведь говорил тебе… говорил! Нет,
он может все понимать и чувствовать! А про меня
как про ребенка говорил; все-то
они меня так почитают! Да что ж, я ведь и в самом
деле такой.
— Поезжай, поезжай, голубчик. Это ты хорошо придумал. И непременно покажись
ему, слышишь? А завтра приезжай
как можно раньше. Теперь уж не будешь от меня по пяти
дней бегать? — лукаво прибавила она, лаская
его взглядом. Все мы были в какой-то тихой, в какой-то полной радости.
— То-то;
он и без того узнает. А ты замечай, что
он скажет?
Как примет? Господи, Ваня! Что, неужели ж
он в самом
деле проклянет меня за этот брак? Нет, не может быть!
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего
дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно,
он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит,
как будто тебя мне на руки оставлял.
Он мне во сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
Сизобрюхова, очевидно, сюда привели, и привел
его пузан, а так
как я знаю, по
какого рода
делам пузан особенно промышляет, то и заключаю…
— Ах,
как бы я желала, чтоб
он поскорее воротился! — сказала она. — Целый вечер хотел просидеть у меня, и тогда… Должно быть, важные
дела, коль все бросил да уехал. Не знаешь ли,
какие, Ваня? Не слыхал ли чего-нибудь?
— Н-нет.
Его задержали, — прибавила она скороговоркой. — Ну, что, Ваня,
как твои
дела?
—
Как третий
день? — спросил я в изумлении, — да она сама вчера говорила, что
он вчера утром был да еще вчера вечером хотел приехать…
—
Какое вечером!
Он и утром совсем не был! Говорю тебе, с третьего
дня глаз не кажет. Неужто сама вчера сказывала, что утром был?
— Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем. Будьте уверены, что не одни глаза смотрят за этим
делом, и, может быть,
оно разрешится самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных разрешений,
как например эта дуэль. Время — самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен. Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
— Я начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел
его только одну минуту и то на улице, когда
он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне.
Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной в комнаты после четырех
дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья Николаевна, что
он теперь не у вас и что мы пришли прежде
него; я воспользовался случаем, и так
как сам не мог быть сегодня у графини, то дал
ему одно поручение. Но
он явится сию минуту.
— И вы вправду не знали, что
он у меня во все эти
дни ни разу не был? — спросила Наташа тихим и спокойным голосом,
как будто говоря о самом обыкновенном для нее происшествии.
— Но так увлекаться невозможно, тут что-нибудь да есть, и только что
он приедет, я заставлю
его объяснить это
дело. Но более всего меня удивляет, что вы
как будто и меня в чем-то обвиняете, тогда
как меня даже здесь и не было. А впрочем, Наталья Николаевна, я вижу, вы на
него очень сердитесь, — и это понятно! Вы имеете на то все права, и… и… разумеется, я первый виноват, ну хоть потому только, что я первый подвернулся; не правда ли? — продолжал
он, обращаясь ко мне с раздражительною усмешкою.
Он именно влетел с каким-то сияющим лицом, радостный, веселый. Видно было, что
он весело и счастливо провел эти четыре
дня. На
нем как будто написано было, что
он хотел нам что-то сообщить.
И
какая у
него является тактика: начинает сам говорить мне вы.Но с этого
дня я хочу, чтоб у
него всегда были добрые минуты, и сделаю так!
— Но где же… ты был… столько
дней? — проговорила она сдержанным и прерывающимся голосом. Она тяжело и неровно дышала. Боже мой,
как она любила
его!
В самом
деле,
он был немного смешон:
он торопился; слова вылетали у
него быстро, часто, без порядка, какой-то стукотней.
Ему все хотелось говорить, говорить, рассказать. Но, рассказывая,
он все-таки не покидал руки Наташи и беспрерывно подносил ее к губам,
как будто не мог нацеловаться.
— Нет, про только-тоуж я скажу, — перебил
он, выскакивая в переднюю и надевая шинель (за
ним и я стал одеваться). — У меня и до тебя
дело; очень важное
дело, за ним-то я и звал тебя; прямо до тебя касается и до твоих интересов. А так
как в одну минуту, теперь, рассказать нельзя, то дай ты, ради бога, слово, что придешь ко мне сегодня ровно в семь часов, ни раньше, ни позже. Буду дома.
— Ну, так и есть! — вскричала она, всплеснув руками. — Чай ханский, по шести целковых, третьего
дня купец подарил, а
он его с коньяком хочет пить. Не слушайте, Иван Петрович, вот я вам сейчас налью… увидите, сами увидите,
какой чай!
— Не беспокойтесь, Сашенька; все это вздор, — подхватил Маслобоев. —
Он останется; это вздор. А вот что ты лучше скажи мне, Ваня, куда это ты все уходишь?
Какие у тебя
дела? Можно узнать? Ведь ты каждый
день куда-то бегаешь, не работаешь…
— А вот
как: я, брат, заметил, что
он как-то в твои
дела замешался; между прочим,
он расспрашивал меня об тебе.
Уж
как он узнал, что мы знакомы, — это не твое
дело.
— Хорошо, так и быть; я, брат, вообще употребляюсь иногда по иным
делам. Но рассуди: мне ведь иные и доверяются-то потому, что я не болтун.
Как же я тебе буду рассказывать? Так и не взыщи, если расскажу вообще, слишком вообще, для того только, чтоб доказать:
какой, дескать,
он выходит подлец. Ну, начинай же сначала ты, про свое.
— Да вы, может быть, побрезгаете, что
он вот такой… пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович,
он добрый, очень добрый, а уж вас
как любит!
Он про вас мне и
день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то
как хорошо будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам посидеть. Все у нас есть, а сидим одни. Теперь вот я сидела, все слушала, все слушала,
как вы говорили, и
как это хорошо… Так до пятницы…
— Нет, нет, конечно, меньше. Вы с
ними знакомы, и, может быть, даже сама Наталья Николаевна вам не раз передавала свои мысли на этот счет; а это для меня главное руководство. Вы можете мне много помочь;
дело же крайне затруднительное. Я готов уступить и даже непременно положил уступить,
как бы ни кончились все прочие
дела; вы понимаете? Но
как, в
каком виде сделать эту уступку, вот в чем вопрос? Старик горд, упрям; пожалуй, меня же обидит за мое же добродушие и швырнет мне эти деньги назад.
— Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь, что я Наташина соперница, я ведь это знаю,
как же мне поступать? Я потому и спросила вас: будут ли
они счастливы. Я об этом
день и ночь думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь
он совсем ее перестал любить, а меня все больше и больше любит. Ведь так?
— Ну, вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж
они так болтают о
нем, что уж и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все полезное, к чему ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда еще я
его пожертвую; а
они уж там теперь
делят, рассуждают, кричат, спорят: куда лучше употребить
его, даже ссорятся из-за этого, — так что уж это и странно. Слишком торопятся. Но все-таки
они такие искренние и… умные. Учатся. Это все же лучше, чем
как другие живут. Ведь так?
То есть заплачу за тебя; я уверен, что
он прибавил это нарочно. Я позволил везти себя, но в ресторане решился платить за себя сам. Мы приехали. Князь взял особую комнату и со вкусом и знанием
дела выбрал два-три блюда. Блюда были дорогие, равно
как и бутылка тонкого столового вина, которую
он велел принести. Все это было не по моему карману. Я посмотрел на карту и велел принести себе полрябчика и рюмку лафиту. Князь взбунтовался.
Ну
как в самом
деле сказать человеку грубость прямо в глаза, хотя
он и стоил того и хотя я именно и хотел сказать
ему грубость?