Неточные совпадения
— Швернот! вас-фюр-эйне-гешихте [Вот беда! что
за история! (нем.).]! — говорили немцы, выпуча глаза
друг на
друга.
Карта взяла,
за ней
другая, третья, и через полчаса он отыграл одну из деревень своих, сельцо Ихменевку, в котором числилось пятьдесят душ по последней ревизии.
Она вздыхала и трусила, плакала о прежнем житье-бытье, об Ихменевке, о том, что Наташа на возрасте, а об ней и подумать некому, и пускалась со мной в престранные откровенности,
за неимением кого
другого, более способного к дружеской доверенности.
— Но послушай, послушай только, — начал я опять умолять ее, хватаясь
за соломинку, — все это еще можно поправить, еще можно обделать
другим образом, совершенно
другим каким-нибудь образом!
Уж он такой; его всякая
другая за собой увлечь может.
Через минуту я выбежал
за ней в погоню, ужасно досадуя, что дал ей уйти! Она так тихо вышла, что я не слыхал, как отворила она
другую дверь на лестницу. С лестницы она еще не успела сойти, думал я, и остановился в сенях прислушаться. Но все было тихо, и не слышно было ничьих шагов. Только хлопнула где-то дверь в нижнем этаже, и опять все стало тихо.
Он как-то не по-обыкновенному мне обрадовался, как человек, нашедший наконец
друга, с которым он может разделить свои мысли, схватил меня
за руку, крепко сжал ее и, не спросив, куда я иду, потащил меня
за собою.
И он начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука разные бумаги, одну
за другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту, которую хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась. В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил в нем рукой, и вдруг — что-то звонко и тяжело упало на стол… Анна Андреевна вскрикнула. Это был потерянный медальон.
Дело в том, что княгиня,
за все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее и не примет, а княгиня не примет, так и
другие, пожалуй, не примут; так вот и удобный случай — сватовство мое с Катей.
— Ты как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня,
друг ты мой дорогой! Вот если я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть, и будешь! Чем заслужу я тебе
за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..
На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась
за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках. В
другой руке она крепко держала свои книги; видно было по всему, что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
Я поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов, отпустил извозчика и, воротившись назад в Шестую линию, быстро перебежал на
другую сторону улицы. Я увидел ее; она не успела еще много отойти, хотя шла очень скоро и все оглядывалась; даже остановилась было на минутку, чтоб лучше высмотреть: иду ли я
за ней или нет? Но я притаился в попавшихся мне воротах, и она меня не заметила. Она пошла далее, я
за ней, все по
другой стороне улицы.
Я даже знаю какая и предугадываю, что Митрошка, а не кто
другой, известил меня, что Архипов с Сизобрюховым будут здесь и шныряют по этим местам
за каким-то скверным делом.
Тотчас же вслед
за этим жалобным криком раздались
другие крики, ругательства, возня и наконец ясные, звонкие, отчетливые удары ладонью руки по лицу.
Я видел, что она хочет зачем-то замять наш разговор и свернуть на
другое. Я оглядел ее пристальнее: она была видимо расстроена. Впрочем, заметив, что я пристально слежу
за ней и в нее вглядываюсь, она вдруг быстро и как-то гневно взглянула на меня и с такою силою, что как будто обожгла меня взглядом. «У нее опять горе, — подумал я, — только она говорить мне не хочет».
—
Друг мой, — сказал я, подходя к ней, — не сердись
за это. Я потому запираю, что может кто-нибудь прийти. Ты же больная, пожалуй испугаешься. Да и бог знает, кто еще придет; может быть, Бубнова вздумает прийти…
—
Друг ты мой, — сказал я, взяв ее
за руку, — ты целую ночь
за мной смотрела. Я не знал, что ты такая добрая.
— Уж я сама знаю чем, — отвечала она, усмехнувшись, и чего-то опять застыдилась. Мы говорили на пороге, у растворенной двери. Нелли стояла передо мной, потупив глазки, одной рукой схватившись
за мое плечо, а
другою пощипывая мне рукав сюртука.
Я знал, что они были в связи, слышал также, что он был уж слишком не ревнивый любовник во время их пребывания
за границей; но мне все казалось, — кажется и теперь, — что их связывало, кроме бывших отношений, еще что-то
другое, отчасти таинственное, что-нибудь вроде взаимного обязательства, основанного на каком-нибудь расчете… одним словом, что-то такое должно было быть.
— Ну, вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они так болтают о нем, что уж и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все полезное, к чему ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда еще я его пожертвую; а они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят: куда лучше употребить его, даже ссорятся из-за этого, — так что уж это и странно. Слишком торопятся. Но все-таки они такие искренние и… умные. Учатся. Это все же лучше, чем как
другие живут. Ведь так?
Если б только могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни
за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим
друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться.
Я еще не успел выбежать на улицу, не успел сообразить, что и как теперь делать, как вдруг увидел, что у наших ворот останавливаются дрожки и с дрожек сходит Александра Семеновна, ведя
за руку Нелли. Она крепко держала ее, точно боялась, чтоб она не убежала
другой раз. Я так и бросился к ним.
— Я низкий, я подлый человек, Ваня, — начал он мне, — спаси меня от меня самого. Я не оттого плачу, что я низок и подл, но оттого, что через меня Наташа будет несчастна. Ведь я оставляю ее на несчастье… Ваня,
друг мой, скажи мне, реши
за меня, кого я больше люблю из них: Катю или Наташу?
Потому доподлинно знаю, что он ее с собой не взял, а когда вставал из-за стола, то под
другие бумаги сунул.
Анна Андреевна рассказывала мне, что он воротился домой в таком волнении и расстройстве, что даже слег. С ней был очень нежен, но на расспросы ее отвечал мало, и видно было, что он чего-то ждал с лихорадочным нетерпением. На
другое утро пришло по городской почте письмо; прочтя его, он вскрикнул и схватил себя
за голову. Анна Андреевна обмерла от страха. Но он тотчас же схватил шляпу, палку и выбежал вон.
Наташа встала. Обе стояли одна против
другой, держась
за руки и как будто силясь передать взглядом все, что скопилось в душе.
Сама же она
за мной издали шла и
за углом пряталась и на
другой день также, но дедушка не пришел, а в эти дни шел дождь, и матушка очень простудилась, потому что все со мной выходила
за ворота, и опять слегла.
И плющ был и еще такие широкие листья, — уж не знаю, как они называются, — и еще
другие листья, которые
за все цепляются, и белые цветы большие были, и нарциссы были, а я их больше всех цветов люблю, и розаны были, такие славные розаны, и много-много было цветов.
Решили, что я останусь ночевать. Старик обделал дело. Доктор и Маслобоев простились и ушли. У Ихменевых ложились спать рано, в одиннадцать часов. Уходя, Маслобоев был в задумчивости и хотел мне что-то сказать, но отложил до
другого раза. Когда же я, простясь с стариками, поднялся в свою светелку, то, к удивлению моему, увидел его опять. Он сидел в ожидании меня
за столиком и перелистывал какую-то книгу.
В Петербурге он, разумеется, скоро бы ее отыскал, под каким бы именем она ни воротилась в Россию; да дело в том, что заграничные его агенты его ложным свидетельством обманули: уверили его, что она живет в одном каком-то заброшенном городишке в южной Германии; сами они обманулись по небрежности: одну приняли
за другую.
Покамест
за границей шла одна справка, он уже здесь затеял
другую, но, видно, не хотел употреблять слишком официального пути и познакомился со мной.
Ибо в последнем случае, как, вероятно, и ты, милый сын, можешь понять поэтической своей головой, — он меня обкрадывал: ибо одна надобность, положим, рубль стоит, а
другая вчетверо стоит; так дурак же я буду, если
за рубль передам ему то, что четырех стоит.
Неточные совпадения
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право,
за кого-то
другого приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это
за жаркое? Это не жаркое.
Хлестаков. Я с тобою, дурак, не хочу рассуждать. (Наливает суп и ест.)Что это
за суп? Ты просто воды налил в чашку: никакого вкусу нет, только воняет. Я не хочу этого супу, дай мне
другого.
По правую сторону его жена и дочь с устремившимся к нему движеньем всего тела;
за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный к зрителям;
за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом;
за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна к
другой с самым сатирическим выраженьем лица, относящимся прямо к семейству городничего.
Дверь отворяется, и выставляется какая-то фигура во фризовой шинели, с небритою бородою, раздутою губою и перевязанною щекою;
за нею в перспективе показывается несколько
других.