Неточные совпадения
Его высокий рост, сгорбленная спина, мертвенное восьмидесятилетнее лицо, старое пальто, разорванное по швам, изломанная круглая двадцатилетняя шляпа, прикрывавшая его обнаженную голову, на которой уцелел, на
самом затылке, клочок уже не седых, а бело-желтых волос;
все движения его, делавшиеся как-то бессмысленно, как будто по заведенной пружине, —
все это невольно поражало всякого, встречавшего его в первый раз.
Все это ужасно огорчило добрейшего Ихменева; он долго старался не верить
самому себе.
Сама же Наташа, так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не знала почти ни одного слова из
всех этих наговоров и сплетней: от нее тщательно скрывали
всю историю, и она была весела и невинна, как двенадцатилетний ребенок.
Итак, Ихменевы переехали в Петербург. Не стану описывать мою встречу с Наташей после такой долгой разлуки. Во
все эти четыре года я не забывал ее никогда. Конечно, я
сам не понимал вполне того чувства, с которым вспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался, что она суждена мне судьбою.
Ну как в
самом деле объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы, а потому до времени их обманывал, говорил, что места мне не дают, а что я ищу из
всех сил.
Анна Андреевна, например, никак не хотела поверить, что новый, прославляемый
всеми писатель — тот
самый Ваня, который и т. д., и т. д., и
все качала головою.
Да! пришло наконец это время, пришло в минуту удач, золотых надежд и
самого полного счастья,
все вместе,
все разом пришло!
Он ожидал чего-то непостижимо высокого, такого, чего бы он, пожалуй, и
сам не мог понять, но только непременно высокого; а вместо того вдруг такие будни и
все такое известное — вот точь-в-точь как то
самое, что обыкновенно кругом совершается.
И добро бы большой или интересный человек был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и
все это таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы
сами говорим…
Наташа была
вся внимание, с жадностью слушала, не сводила с меня глаз, всматриваясь в мои губы, как я произношу каждое слово, и
сама шевелила своими хорошенькими губками.
Старик уже отбросил
все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что
самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Роднее как-то оно; как будто со мной
самим все это случилось.
— Воротись, воротись, пока не поздно, — умолял я ее, и тем горячее, тем настойчивее умолял, чем больше
сам сознавал
всю бесполезность моих увещаний и
всю нелепость их в настоящую минуту.
Это еще последнее дело, а знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты
все это знаешь!) знаешь ли, что князь заподозрил твоего отца и мать, что они
сами, нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне?
— Ах, как мне хотелось тебя видеть! — продолжала она, подавив свои слезы. — Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в
самом деле был нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу!
Все о себе говорю; ну, как же теперь твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
— Алеша же
все и рассказал, недавно. Он мне
сам говорил, что
все это рассказал отцу.
— Господи! Что ж это у вас происходит!
Сам же
все и рассказал, да еще в такое время?..
Вот что хуже
самой смерти, хуже
всех мук!
Ах, Ваня! — вскричала она вдруг и
вся задрожала, — что если он в
самом деле уж не любит меня!
Этот стон с такою болью вырвался из ее сердца, что
вся душа моя заныла в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее до такого сумасбродного решения. Но во мне
самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
— Наташа, — сказал я, — одного только я не понимаю: как ты можешь любить его после того, что
сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его, не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и
всех для него губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на
всю жизнь, да и ты его тоже. Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить
все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения
самого первого долга, до безрассудной жертвы
всем, что было для Наташи до сих пор
самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Защити меня, спаси; передай им
все причины,
все как
сам понял.
Впрочем, надо сознаться во
всем откровенно: от расстройства ли нерв, от новых ли впечатлений в новой квартире, от недавней ли хандры, но я мало-помалу и постепенно, с
самого наступления сумерек, стал впадать в то состояние души, которое так часто приходит ко мне теперь, в моей болезни, по ночам, и которое я называю мистическим ужасом.
Это —
самая тяжелая, мучительная боязнь чего-то, чего я
сам определить не могу, чего-то непостигаемого и несуществующего в порядке вещей, но что непременно, может быть, сию же минуту, осуществится, как бы в насмешку
всем доводам разума придет ко мне и станет передо мною как неотразимый факт, ужасный, безобразный и неумолимый.
Помню, я стоял спиной к дверям и брал со стола шляпу, и вдруг в это
самое мгновение мне пришло на мысль, что когда я обернусь назад, то непременно увижу Смита: сначала он тихо растворит дверь, станет на пороге и оглядит комнату; потом тихо, склонив голову, войдет, станет передо мной, уставится на меня своими мутными глазами и вдруг засмеется мне прямо в глаза долгим, беззубым и неслышным смехом, и
все тело его заколышется и долго будет колыхаться от этого смеха.
Все это привидение чрезвычайно ярко и отчетливо нарисовалось внезапно в моем воображении, а вместе с тем вдруг установилась во мне
самая полная,
самая неотразимая уверенность, что
все это непременно, неминуемо случится, что это уж и случилось, но только я не вижу, потому что стою задом к двери, и что именно в это
самое мгновение, может быть, уже отворяется дверь.
— Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее время
всю чопорность и
все свои задние мысли, — всегда-то он такой со мной; а ведь знает, что мы
все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет,
сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
Я тотчас же рассказал Анне Андреевне
все, что
сам знал.
Рассказал и объяснил ей подробно, что положение теперь вообще критическое; что отец Алеши, который недели две как воротился из отъезда, и слышать ничего не хочет, строго взялся за Алешу; но важнее
всего, что Алеша, кажется, и
сам не прочь от невесты и, слышно, что даже влюбился в нее.
— А ты не верь! — перебила старушка. — Что за очаровательная? Для вас, щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А что Наташа ее хвалит, так это она по благородству души делает. Не умеет она удержать его,
все ему прощает, а
сама страдает. Сколько уж раз он ей изменял! Злодеи жестокосердые! А на меня, Иван Петрович, просто ужас находит. Гордость
всех обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее! Похудела она?
Все это Марья Васильевна мне рассказала,
всю подноготную, от верного человека
сама она слышала.
Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со
всем тем, что я
сам недавно слышал от
самого Алеши. Рассказывая, он храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его
сам, может быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить до времени графини. Я сказал уже, что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им и верил в него, как в оракула.
А мне-то хоть бы на портрет ее поглядеть; иной раз поплачу, на него глядя, —
все легче станет, а в другой раз, когда одна остаюсь, не нацелуюсь, как будто ее
самое целую; имена нежные ей прибираю да и на ночь-то каждый раз перекрещу.
Это была старая, испытанная и преданная служанка, но
самая своенравная ворчунья из
всех служанок в мире, с настойчивым и упрямым характером.
Он говорил про свой процесс с князем; этот процесс
все еще тянулся, но принимал
самое худое направление для Николая Сергеича. Я молчал, не зная, что ему отвечать. Он подозрительно взглянул на меня.
Так бывает иногда с добрейшими, но слабонервными людьми, которые, несмотря на
всю свою доброту, увлекаются до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во что бы то ни стало, даже до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда
самому ближнему к себе человеку.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от
всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от
всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от
всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них
самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел видеть и проклинал перед
всеми.
Видя ее кроткую и прощающую, Алеша уже не мог утерпеть и тотчас же
сам во
всем каялся, без всякого спроса, — чтоб облегчить сердце и «быть по-прежнему», говорил он.
Я не пришла к нему с
самого начала, я не каялась потом перед ним в каждом движении моего сердца, с
самого начала моей любви; напротив, я затаила
все в себе, я пряталась от него, и, уверяю тебя, Ваня, втайне ему это обиднее, оскорбительнее, чем
самые последствия любви, — то, что я ушла от них и
вся отдалась моему любовнику.
И хоть мне и больно будет, если он не захочет понять, чего мне
самой стоило
все это счастьес Алешей, какие я
сама страдания перенесла, то я подавлю свою боль,
все перенесу, — но ему и этого будет мало.
— Довольно бы того хоть увидать, а там я бы и
сама угадала. Послушай: я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь,
все одна,
все одна, —
все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты
сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб тебя ей там представили. А то, пожалуй, и Алеша мог бы тебя с ней познакомить. Вот ты бы мне
все и рассказал про нее.
— Пусть мы вместе,
все вместе расстанемся! — перебила она с сверкающим взглядом. — Я
сама его благословлю на это. Но тяжело, Ваня, когда он
сам, первый, забудет меня? Ах, Ваня, какая это мука! Я
сама не понимаю себя: умом выходит так, а на деле не так! Что со мною будет!
— Да дайте же, дайте мне рассказать, — покрывал нас
всех Алеша своим звонким голосом. — Они думают, что
все это, как и прежде… что я с пустяками приехал… Я вам говорю, что у меня
самое интересное дело. Да замолчите ли вы когда-нибудь!
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я буду рассказывать
все, что было,
все, что есть, и
все, что будет, потому что я
все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, где я был эти пять дней, — это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя
все время обманывал, Наташа,
все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и есть
самое главное.
Кажется, и его
самого они
все не совсем хорошо принимают; за что-то сердятся.
Вот ты увидишь
сама;
все под конец объяснится.
Или во мне магнетизм какой-нибудь сидит, или потому, что я
сам очень люблю
всех животных, уж не знаю, только любят собаки, да и только!
Мачеху не любит — я догадался об этом; это
сама графиня распускает, для каких-то целей, что падчерица ее ужасно любит;
все это неправда...
Я рассказал ей
всю нашу историю: как ты бросила для меня свой дом, как мы жили одни, как мы теперь мучаемся, боимся
всего и что теперь мы прибегаем к ней (я и от твоего имени говорил, Наташа), чтоб она
сама взяла нашу сторону и прямо сказала бы мачехе, что не хочет идти за меня, что в этом
все наше спасение и что нам более нечего ждать ниоткуда.