Неточные совпадения
В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось тем, что я —
вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то к чему бы, кажется, и писать записки?
Он ожидал чего-то непостижимо высокого,
такого, чего бы он, пожалуй, и сам не мог понять, но только непременно высокого; а вместо того вдруг
такие будни и все
такое известное —
вот точь-в-точь как то самое, что обыкновенно кругом совершается.
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица.
Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан. А что, если б и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить?
Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
— Ну, ну, хорошо, хорошо! Я ведь
так, спроста говорю. Генерал не генерал, а пойдемте-ка ужинать. Ах ты чувствительная! — прибавил он, потрепав свою Наташу по раскрасневшейся щечке, что любил делать при всяком удобном случае, — я,
вот видишь ли, Ваня, любя говорил. Ну, хоть и не генерал (далеко до генерала!), а все-таки известное лицо, сочинитель!
Ну, положим, хоть и писатель; а я
вот что хотел сказать: камергером, конечно, не сделают за то, что роман сочинил; об этом и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
Ты, положим, талант, даже замечательный талант… ну, не гений, как об тебе там сперва прокричали, а
так, просто талант (я еще
вот сегодня читал на тебя эту критику в «Трутне»; слишком уж там тебя худо третируют: ну да ведь это что ж за газета!).
— А что? Ничего с ней, — отозвался Николай Сергеич неохотно и отрывисто, — здорова.
Так, в лета входит девица, перестала младенцем быть,
вот и все. Кто их разберет, эти девичьи печали да капризы?
— До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и что мои дела! Ничего;
так себе, да и бог с ними! А
вот что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб ты шла к нему?
Он
вот поклянется тебе, да в тот же день,
так же правдиво и искренно, другому отдастся; да еще сам первый к тебе придет рассказать об этом.
Ваня! — продолжала она, и губы ее задрожали, —
вот ты воротишься теперь к ним,домой; у тебя
такое золотое сердце, что хоть они и не простят меня, но, видя, что и ты простил, может быть, хоть немного смягчатся надо мной.
Вот видите: я хочу писать повести и продавать в журналы,
так же как и вы.
— Нет, послушайте, — прибавил он с непостижимым простодушием, — вы не смотрите на меня, что я
такой кажусь; право, у меня чрезвычайно много наблюдательности;
вот вы увидите сами.
И
вот вся история моего счастия;
так кончилась и разрешилась моя любовь. Буду теперь продолжать прерванный рассказ.
— Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну,
так вот они все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
—
Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее время всю чопорность и все свои задние мысли, — всегда-то он
такой со мной; а ведь знает, что мы все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли?
Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
Проклятия-то я еще от него не слыхала…
так вот и боюсь, чтоб проклятия не наложил.
Ну,
так вот что тут: денежки, миллионы, а то что — очаровательная!
Так вот и выходит, что мы-то, Ихменевы-то, еще при Иване Васильевиче Грозном дворянами были, а что мой род, Шумиловых, еще при Алексее Михайловиче известен был, и документы есть у нас, и в истории Карамзина упомянуто.
Так вот как, батюшка, мы, видно, тоже не хуже других с этой черты.
Так вот, батюшка, я, после ужасов-то наших тогдашних, медальончик из шкатулки и вынула, да на грудь себе и повесила на шнурке,
так и носила возле креста, а сама-то боюсь, чтоб мой не увидал.
— Ну,
вот по крайней мере, хоть ты, Иван, дело говоришь. Я
так и думал. Брошу все и уеду.
— Нет, в самом деле, — подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с злобною, упорною радостию, — как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На что в Сибирь ехать! А лучше я
вот завтра разоденусь, причешусь да приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к
такому лицу уж нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и помилуй, дай кусок хлеба, — жена, дети маленькие!..
Так ли, Анна Андреевна? Этого ли хочешь?
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в самом деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его намерении, — как и должно было случиться, — и
вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища, на ком сорвать сердце за свою же слабость,и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал в
таких же желаниях и чувствах.
—
Такое средство одно, — сказал я, — разлюбить его совсем и полюбить другого. Но вряд ли это будет средством. Ведь ты знаешь его характер?
Вот он к тебе пять дней не ездит. Предположи, что он совсем оставил тебя; тебе стоит только написать ему, что ты сама его оставляешь, а он тотчас же прибежит к тебе.
— Ничего не знаю, друг мой, даю тебе честное слово; с тобой я был всегда откровенен. Впрочем, я
вот что еще думаю: может быть, он вовсе не влюблен в падчерицу графини
так сильно, как мы думаем.
Так, увлечение…
— Довольно бы того хоть увидать, а там я бы и сама угадала. Послушай: я ведь
так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь,
так тяжело! Я и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб тебя ей там представили. А то, пожалуй, и Алеша мог бы тебя с ней познакомить.
Вот ты бы мне все и рассказал про нее.
— Дос-та-нет! — отвечала она чуть слышно. — Все для него! Вся жизнь моя для него! Но знаешь, Ваня, не могу я перенести, что он теперь у нее, обо мне позабыл, сидит возле нее, рассказывает, смеется, помнишь, как здесь, бывало, сидел… Смотрит ей прямо в глаза; он всегда
так смотрит; и в мысль ему не приходит теперь, что я
вот здесь… с тобой.
— Совсем не утаил! — перебила Наташа, —
вот чем хвалится! А выходит, что все тотчас же нам рассказал. Я еще помню, как ты вдруг сделался
такой послушный,
такой нежный и не отходил от меня, точно провинился в чем-нибудь, и все письмо нам по отрывкам и рассказал.
— Послушай, Наташа, ты спрашиваешь — точно шутишь. Не шути.Уверяю тебя, это очень важно.
Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец
так со мной не говорил. То есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по его желанию;
вот какой тон!
Ну,
так вот, после этого письма, как только отец приехал, пошли мои муки.
— Ну,
так вот — что мне делать, думаю? — продолжал Алеша, — ну как против него пойти?
— Ну, и хорошо; ну,
так вот и дайте мне досказать.
Дело в том, что княгиня, за все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее и не примет, а княгиня не примет,
так и другие, пожалуй, не примут;
так вот и удобный случай — сватовство мое с Катей.
— Потому, мне казалось, твой дедушка не мог жить один, всеми оставленный. Он был
такой старый, слабый;
вот я и думал, что кто-нибудь ходил к нему. Возьми,
вот твои книги. Ты по ним учишься?
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во сне снится…
Вот и книжки я тебе сберег, а ты
такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках;
так или нет?
— А идет,
так идет. Только
вот что, два слова прежде всего: лицо у тебя нехорошее, точно сейчас тебе чем надосадили, правда?
Так вот этот Митрошка на пузана крепко зубы точит, потому у Митрошки теперь тонко, а пузан у него Сизобрюхова отбил, прежнего приятеля, с которого он не успел еще шерсточку обстричь.
— Ну,
так на это я, брат,
вот что скажу: пить лучше!
—
Вот видишь, старый приятель, наведывайся сколько хочешь. Сказки я умею рассказывать, но ведь до известных пределов, — понимаешь? Не то кредит и честь потеряешь, деловую то есть, ну и
так далее.
—
Вот что, Ваня, — сказал Маслобоев, воротясь ко мне, — наведайся-ка ты сегодня ко мне в семь часов,
так я, может, кой-что и скажу тебе.
— Помилуй, батюшка, ведь это он все от разных унижений и оскорблений хандрит, а
вот теперь узнает, что Наташе полное удовлетворение сделано,
так мигом все позабудет.
— Послушай, Ваня, а ведь
так всегда бывает, что
вот если сначала человек не понравится, то уж это почти признак, что он непременно понравится потом. По крайней мере,
так всегда бывало со мною.
— Дай бог
так, Наташа. К тому же
вот мое мнение, и окончательное: я все перебрал и вывел, что хоть князь, может быть, и иезуитничает, но соглашается он на ваш брак вправду и серьезно.
А Жуберта-то и кричит ему, по-свойски то есть: «Трюма семьсот франков стоит (по-нашему четвертаков), разобьешь!» Он ухмыляется да на меня смотрит; а я супротив сижу на канапе, и красота со мной, да не
такое рыло, как
вот ефта-с, а с киксом, словом сказать-с.
—
Так; давно, как-то мельком слышал, к одному делу приходилось. Ведь я уже говорил тебе, что знаю князя Валковского. Это ты хорошо делаешь, что хочешь отправить ее к тем старикам. А то стеснит она тебя только. Да
вот еще что: ей нужен какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся; на себя беру. Прощай, заходи чаще. Что она теперь, спит?
—
Вот, друг мой Елена, — сказал я, подходя к ней, — в
таких клочьях, как ты теперь, ходить нельзя. Я и купил тебе платье, буднишнее, самое дешевое,
так что тебе нечего беспокоиться; оно всего рубль двадцать копеек стоит. Носи на здоровье.
—
Так оставьте ключ мне, я и запрусь изнутри; а будут стучать, я и скажу: нет дома. — И она с лукавством посмотрела на меня, как бы приговаривая: «
Вот ведь как это просто делается!»
—
Вот видишь, Елена,
вот видишь, какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней и садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю, как мне велит мое сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу.
Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь
так рассудить, и
вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если
так, то это стыдно, Елена.
—
Вот, брат, целый час жду тебя и, признаюсь, никак не ожидал… тебя
так найти, — продолжал он, осматриваясь в комнате и неприметно мигая мне на Елену. В глазах его изображалось изумление. Но, вглядевшись в него ближе, я заметил в нем тревогу и грусть. Лицо его было бледнее обыкновенного.