Неточные совпадения
Князь писал,
что вполне полагается на «своего добрейшего, благороднейшего Николая Сергеевича и в особенности на Анну Андреевну», просил их обоих принять его ветрогона в их семейство, поучить в уединении уму-разуму, полюбить его,
если возможно,
а главное, исправить его легкомысленный характер и «внушить спасительные и строгие правила, столь необходимые в человеческой жизни».
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан.
А что,
если б и ты?
А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах.
Чего глядеть-то!
Что если ты правду про него сейчас говорил (я никогда этого не говорил),
что он только обманывает меня и только кажется таким правдивым и искренним,
а сам злой и тщеславный!
Сама говорю,
что низость,
а если он бросит меня, я побегу за ним на край света, хоть и отталкивать, хоть и прогонять меня будет.
— Он, может быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал,
что если я не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною;
а отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто это и совсем ничего…
Что если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Я, например,
если не удастся роман (я, по правде, еще и давеча подумал,
что роман глупость,
а теперь только так про него рассказал, чтоб выслушать ваше решение), —
если не удастся роман, то я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки.
Между нами уже давно было условлено, чтоб она ставила свечку на окно,
если ей очень и непременно надо меня видеть, так
что если мне случалось проходить близко (
а это случалось почти каждый вечер), то я все-таки, по необыкновенному свету в окне, мог догадаться,
что меня ждут и
что я ей нужен.
Если я и угожу ему, он все-таки будет вздыхать о прошедшем счастье, тосковать,
что я совсем не та, как прежде, когда еще он любил меня ребенком;
а старое всегда лучше кажется!
Он даже и не возражал,
а просто начал меня упрекать,
что я бросил дом графа Наинского,
а потом сказал,
что надо подмазаться к княгине К., моей крестной матери, и
что если княгиня К. меня хорошо примет, так, значит, и везде примут и карьера сделана, и пошел, и пошел расписывать!
Если же не удастся завтра у отца (
а она наверное думает,
что не удастся), тогда и она соглашается, чтоб я прибегнул к покровительству княгини К. Тогда уже никто из них не осмелится идти против.
— Ты как будто на него сердишься, Ваня?
А какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня, друг ты мой дорогой! Вот
если я буду опять несчастна,
если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть, и будешь!
Чем заслужу я тебе за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..
— Послушай, Ваня,
а ведь так всегда бывает,
что вот
если сначала человек не понравится, то уж это почти признак,
что он непременно понравится потом. По крайней мере, так всегда бывало со мною.
— Да уж так… Куда ж это он опять пошел? В тот раз вы думали,
что он ко мне ходил. Видишь, Ваня,
если можешь, зайди ко мне завтра. Может быть, я кой-что и скажу тебе… Совестно мне только тебя беспокоить;
а теперь шел бы ты домой к своей гостье. Небось часа два прошло, как ты вышел из дома?
Она не отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ, прося ее,
если кто придет и будет стучаться, окликнуть и спросить: кто такой? Я совершенно был уверен,
что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее,
а что она до времени таит от меня, как это и не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и скажу, в каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь,
если только сам буду ноги таскать.
А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори,
что я дал,
а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль
что понадобится! Прощай, друг мой…
— Нелли, — сказал я, — вот ты теперь больна, расстроена,
а я должен тебя оставить одну, взволнованную и в слезах. Друг мой! Прости меня и узнай,
что тут есть тоже одно любимое и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное и покинутое. Она ждет меня. Да и меня самого влечет теперь после твоего рассказа так,
что я, кажется, не перенесу,
если не увижу ее сейчас, сию минуту…
— Знаю, знаю,
что ты скажешь, — перебил Алеша: — «
Если мог быть у Кати, то у тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин,
а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх дном. Ну, вот и со мной случились такие события. Говорю же я,
что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
—
А, вот как!
Что ж, нравится тебе? — я был в замешательстве автора, которого похвалили в глаза, но я бы бог знает
что дал,
если б мог в эту минуту поцеловать ее. Но как-то нельзя было поцеловать. Нелли помолчала.
—
Что ж такое,
что написал? Вчера тебе написал,
а сегодня мне написали, да так,
что лоб затрещал, — такие дела! Ждут меня. Прости, Ваня. Все,
что могу предоставить тебе в удовлетворение, это исколотить меня за то,
что напрасно тебя потревожил.
Если хочешь удовлетвориться, то колоти, но только ради Христа поскорее! Не задержи, дела, ждут…
— Потом вспомнил,
а вчера забыл. Об деле действительно хотел с тобою поговорить, но пуще всего надо было утешить Александру Семеновну. «Вот, говорит, есть человек, оказался приятель, зачем не позовешь?» И уж меня, брат, четверо суток за тебя продергивают. За бергамот мне, конечно, на том свете сорок грехов простят, но, думаю, отчего же не посидеть вечерок по-приятельски? Я и употребил стратагему [военную хитрость]: написал,
что, дескать, такое дело,
что если не придешь, то все наши корабли потонут.
— Вот
что, Ваня, без лишних слов: я тебе хочу оказать услугу. Видишь, дружище,
если б я с тобой хитрил, я бы у тебя и без торжественности умел выпытать.
А ты подозреваешь,
что я с тобой хитрю: давеча, леденцы-то; я ведь понял. Но так как я с торжественностью говорю, значит, не для себя интересуюсь,
а для тебя. Так ты не сомневайся и говори напрямик, правду — истинную…
Они так благородны,
что их весьма легко обмануть,
а во-вторых, они всегда отделываются возвышенным и благородным презрением вместо практического применения к делу закона,
если только можно его применить.
—
А, вот
что! Ну, это не так удивительно…
если она с припадками.
— Вот видите, сами же вы говорите: швырнет;следовательно, считаете его человеком честным,
а поэтому и можете быть совершенно уверены,
что он не крал ваших денег.
А если так, почему бы вам не пойти к нему и не объявить прямо,
что считаете свой иск незаконным? Это было бы благородно, и Ихменев, может быть, не затруднился бы тогда взять своиденьги.
Теперь же, когда еще ничего не решено, у вас один только путь: признаться в несправедливости вашего иска и признаться открыто,
а если надо, так и публично, — вот мое мнение; говорю вам прямо, потому
что вы же сами спрашивали моего мнения и, вероятно, не желали, чтоб я с вами хитрил.
—
А как вы думаете? — спросил он вдруг, как будто совершенно не слыхал моего вопроса, — уверены ли вы,
что старик Ихменев откажется от десяти тысяч,
если б даже вручить ему деньги безо всяких оговорок и… и… и всяких этих смягчений?
— Ничуть, — отвечал я грубо. — Вы не изволили выслушать,
что я начал вам говорить давеча, и перебили меня. Наталья Николаевна поймет,
что если вы возвращаете деньги неискренно и без всяких этих, как вы говорите, смягчений,то, значит, вы платите отцу за дочь,
а ей за Алешу, — одним словом, награждаете деньгами…
—
Если необходимость, то я сейчас же…
чего же тут сердиться. Я только на минуточку к Левиньке,
а там тотчас и к ней. Вот
что, Иван Петрович, — продолжал он, взяв свою шляпу, — вы знаете,
что отец хочет отказаться от денег, которые выиграл по процессу с Ихменева.
— Да
что же стыдно-то? Какая ты, право, Катя! Я ведь люблю ее больше,
чем она думает,
а если б она любила меня настоящим образом, так, как я ее люблю, то, наверно, пожертвовала бы мне своим удовольствием. Она, правда, и сама отпускает меня, да ведь я вижу по лицу,
что это ей тяжело, стало быть, для меня все равно
что и не отпускает.
— Это нечестный человек, — сказала решительно Катя. —
А знаете, Иван Петрович,
что если б я к вам приехала! Это хорошо бы было или не хорошо?
—
А знаете ли
что, — сказал мне князь, садясь вместе со мною в коляску, —
что,
если б нам теперь поужинать,
а? Как вы думаете?
— Но вы ошибаетесь, князь;
если я не хожу в так называемый вами «высший круг», то это потому,
что там, во-первых, скучно,
а во-вторых, нечего делать! Но и, наконец, я все-таки бываю…
Ведь вы сообразите только,
что если не будет того,
что мне хочется, то все мое вдохновение пройдет, пропадет, улетучится, и вы ничего не услышите; ну,
а ведь вы здесь единственно для того, чтоб что-нибудь услышать.
— О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело. Но оставим на время все дело,
а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться, хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете,
что если б вам жениться? Видите, я ведь теперь совершенно говорю о постороннем;
что ж вы на меня с таким удивлением смотрите?
— Да высказывать-то нечего. Мне именно хотелось знать,
что бы вы сказали,
если б вам кто-нибудь из друзей ваших, желающий вам основательного, истинного счастья, не эфемерного какого-нибудь, предложил девушку, молоденькую, хорошенькую, но… уже кое-что испытавшую; я говорю аллегорически, но вы меня понимаете, ну, вроде Натальи Николаевны, разумеется, с приличным вознаграждением… (Заметьте, я говорю о постороннем,
а не о нашемделе); ну,
что бы вы сказали?
— Вы откровенны. Ну, да
что же делать,
если самого меня мучат! Глупо и я откровенен, но уж таков мой характер. Впрочем, мне хочется рассказать кой-какие черты из моей жизни. Вы меня поймете лучше, и это будет очень любопытно. Да, я действительно, может быть, сегодня похож на полишинеля;
а ведь полишинель откровенен, не правда ли?
— То есть просто пьян. И это может быть. «Охмелели!» — то есть это понежнее,
чем пьян. О преисполненный деликатностей человек! Но… мы, кажется, опять начали браниться,
а заговорили было о таком интересном предмете. Да, мой поэт,
если еще есть на свете что-нибудь хорошенькое и сладенькое, так это женщины.
— Вы бы не были молодым моим другом,
если б отвечали иначе! Я так и знал,
что вы это скажете. Ха, ха, ха! Подождите, mon ami, поживете и поймете,
а теперь вам еще нужно пряничка. Нет, вы не поэт после этого: эта женщина понимала жизнь и умела ею воспользоваться.
Но подарка он не показывал,
а только хитро смеялся, усаживался подле Нелли, намекал,
что если одна молодая девица умела вести себя хорошо и заслужить в его отсутствие уважение, то такая молодая девица достойна хорошей награды.
Мы с антрепренером хохочем. Я докладываю ему,
что прошлая повесть моя была написана в две ночи,
а теперь в два дня и две ночи написано мною три с половиной печатных листа, — и
если б знал это «переписчик», упрекающий меня в излишней копотливости и в тугой медленности моей работы!
Ибо в последнем случае, как, вероятно, и ты, милый сын, можешь понять поэтической своей головой, — он меня обкрадывал: ибо одна надобность, положим, рубль стоит,
а другая вчетверо стоит; так дурак же я буду,
если за рубль передам ему то,
что четырех стоит.
— Да тебе-то какое дело, для чьей выгоды я буду стараться, блаженный ты человек? Только бы сделать — вот
что главное! Конечно, главное для сиротки, это и человеколюбие велит. Но ты, Ванюша, не осуждай меня безвозвратно,
если я и об себе позабочусь. Я человек бедный,
а он бедных людей не смей обижать. Он у меня мое отнимает, да еще и надул, подлец, вдобавок. Так я, по-твоему, такому мошеннику должен в зубы смотреть? Морген-фри!