Неточные совпадения
Во-первых, хотелось квартиру особенную, не от жильцов,
а во-вторых, хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с
тем и как можно дешевую.
Я не мистик; в предчувствия
и гаданья почти не верю; однако со мною, как, может быть,
и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал, что в
тот же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное? Впрочем, я был болен;
а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
К чему эта дешевая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе в последнее время
и которая мешает жить
и глядеть ясно на жизнь, о чем уже заметил мне один глубокомысленный критик, с негодованием разбирая мою последнюю повесть?» Но, раздумывая
и сетуя, я все-таки оставался на месте,
а между
тем болезнь одолевала меня все более
и более,
и мне наконец стало жаль оставить теплую комнату.
Он, однакоже, жил не на Васильевском острову,
а в двух шагах от
того места, где умер, в доме Клугена, под самою кровлею, в пятом этаже, в отдельной квартире, состоящей из одной маленькой прихожей
и одной большой, очень низкой комнаты с тремя щелями наподобие окон.
В
то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки
и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось
тем, что я — вот засел теперь в больнице
и, кажется, скоро умру.
А коли скоро умру,
то к чему бы, кажется,
и писать записки?
Я написал об этом к Ихменевым,
а также
и о
том, что князь очень любит своего сына, балует его, рассчитывает уже
и теперь его будущность.
Конечно, всякий, кто знал хоть сколько-нибудь Николая Сергеича, не мог бы, кажется,
и одному слову поверить из всех взводимых на него обвинений;
а между
тем, как водится, все суетились, все говорили, все оговаривались, все покачивали головами
и… осуждали безвозвратно.
Мало
того: что три года
тому назад при продаже рощи Николай Сергеич утаил в свою пользу двенадцать тысяч серебром, что на это можно представить самые ясные, законные доказательства перед судом,
тем более что на продажу рощи он не имел от князя никакой законной доверенности,
а действовал по собственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи
и предъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.
Она вздыхала
и трусила, плакала о прежнем житье-бытье, об Ихменевке, о
том, что Наташа на возрасте,
а об ней
и подумать некому,
и пускалась со мной в престранные откровенности, за неимением кого другого, более способного к дружеской доверенности.
Если я был счастлив когда-нибудь,
то это даже
и не во время первых упоительных минут моего успеха,
а тогда, когда еще я не читал
и не показывал никому моей рукописи: в
те долгие ночи, среди восторженных надежд
и мечтаний
и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался
и печалился с ними,
а подчас даже
и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Он ожидал чего-то непостижимо высокого, такого, чего бы он, пожалуй,
и сам не мог понять, но только непременно высокого;
а вместо
того вдруг такие будни
и все такое известное — вот точь-в-точь как
то самое, что обыкновенно кругом совершается.
И добро бы большой или интересный человек был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского;
а то выставлен какой-то маленький, забитый
и даже глуповатый чиновник, у которого
и пуговицы на вицмундире обсыпались;
и все это таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы сами говорим…
— Гм! вот она какая восторженная, — проговорил старик, пораженный поступком дочери, — это ничего, впрочем, это хорошо, хорошо, благородный порыв! Она добрая девушка… — бормотал он, смотря вскользь на жену, как будто желая оправдать Наташу,
а вместе с
тем почему-то желая оправдать
и меня.
Ну, положим, хоть
и писатель;
а я вот что хотел сказать: камергером, конечно, не сделают за
то, что роман сочинил; об этом
и думать нечего;
а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
Но не оттого закружилась у меня тогда голова
и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям
и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера
и что не было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе»
и далеко было до
того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию;
а оттого, что можно прожить десять лет в один год,
и прожила в этот год десять лет
и моя Наташа.
И как теперь вижу: говорит она мне,
а в глазах ее видна
и другая забота,
та же самая забота, от которой затуманился
и ее старик
и с которой он сидел теперь над простывающей чашкой
и думал свою думу.
Он оскорбил Николая Сергеича ужасным письмом, все на
ту же
тему, как
и прежде,
а сыну положительно запретил посещать Ихменевых.
А между
тем и пришел для нее.
— Ну да; сходи;
а к
тому ж
и пройдешься, — прибавил старик, тоже с беспокойством всматриваясь в лицо дочери, — мать правду говорит. Вот Ваня тебя
и проводит.
— Носи на здоровье! — прибавила она, надевая крест
и крестя дочь, — когда-то я тебя каждую ночь так крестила на сон грядущий, молитву читала,
а ты за мной причитывала.
А теперь ты не
та стала,
и не дает тебе господь спокойного духа. Ах, Наташа, Наташа! Не помогают тебе
и молитвы мои материнские! —
И старушка заплакала.
Видишь, я какая: в такую минуту тебе же напоминаю о нашем прошлом счастии,
а ты
и без
того страдаешь!
Да к
тому же отец
и сам его хочет поскорей с плеч долой сбыть, чтоб самому жениться,
а потому непременно
и во что бы
то ни стало положил расторгнуть нашу связь.
А что он увлекся, так ведь стоит только мне неделю с ним не видаться, он
и забудет меня
и полюбит другую,
а потом как увидит меня,
то и опять у ног моих будет.
Это еще
и хорошо, что я знаю, что не скрыто от меня это;
а то бы я умерла от подозрений.
— Обещал, все обещал. Он ведь для
того меня
и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может быть, как
и венчаются-то, не знает.
И какой он муж! Смешно, право.
А женится, так несчастлив будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам,
а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
— Он, может быть,
и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал, что если я не дам ему слова прийти,
то он поневоле должен отложить свое решение — ехать
и обвенчаться со мною;
а отец увезет его к невесте.
И так просто, так натурально написал, как будто это
и совсем ничего… Что если он
и вправду поехал к ней,Ваня?
Мне кажется, этот ребенок никогда, даже
и в шутку, не мог бы солгать,
а если б
и солгал,
то, право, не подозревая в этом дурного.
Я с недоумением
и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго
и быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой,
а вместе с
тем как будто
и любовалась им, так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
Я, например, если не удастся роман (я, по правде, еще
и давеча подумал, что роман глупость,
а теперь только так про него рассказал, чтоб выслушать ваше решение), — если не удастся роман,
то я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки.
Так я мечтал
и горевал,
а между
тем время уходило. Наступала ночь. В этот вечер у меня было условлено свидание с Наташей; она убедительно звала меня к себе запиской еще накануне. Я вскочил
и стал собираться. Мне
и без
того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть на дождь, на слякоть.
По мере
того как наступала темнота, комната моя становилась как будто просторнее, как будто она все более
и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь в каждом углу буду видеть Смита: он будет сидеть
и неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Ивановича,
а у ног его будет Азорка.
И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
Все это привидение чрезвычайно ярко
и отчетливо нарисовалось внезапно в моем воображении,
а вместе с
тем вдруг установилась во мне самая полная, самая неотразимая уверенность, что все это непременно, неминуемо случится, что это уж
и случилось, но только я не вижу, потому что стою задом к двери,
и что именно в это самое мгновение, может быть, уже отворяется дверь.
К
тому же он
и прежде почти никогда не выходил в вечернее время,
а с
тех пор, как ушла Наташа,
то есть почти уже с полгода, сделался настоящим домоседом.
История Смита очень заинтересовала старика. Он сделался внимательнее. Узнав, что новая моя квартира сыра
и, может быть, еще хуже прежней,
а стоит шесть рублей в месяц, он даже разгорячился. Вообще он сделался чрезвычайно порывист
и нетерпелив. Только Анна Андреевна умела еще ладить с ним в такие минуты, да
и то не всегда.
Бывали случаи, когда Анна Андреевна тосковала до изнеможения, плакала, называла при мне Наташу самыми милыми именами, горько жаловалась на Николая Сергеича,
а при нем начинала намекать,хоть
и с большою осторожностью, на людскую гордость, на жестокосердие, на
то, что мы не умеем прощать обид
и что бог не простит непрощающих, но дальше этого при нем не высказывалась.
Графиня-то, мачеха-то, все прожила,
а Катерина Федоровна меж
тем подросла, да
и два миллиона, что ей отец-откупщик в ломбарде оставил, подросли.
Так полгода
тому назад было, графиня не решалась,
а теперь, говорят, в Варшаву ездили, там
и согласились.
—
А что ж! — подхватил он вдруг, как будто раздраженный нашим молчанием, — чем скорей,
тем лучше. Подлецом меня не сделают, хоть
и решат, что я должен заплатить. Со мной моя совесть,
и пусть решают. По крайней мере дело кончено; развяжут, разорят… Брошу все
и уеду в Сибирь.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке
и, может быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел
и не мог насмотреться, что, может быть, он так же, как
и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому,
а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал
и целовал милый образ
и вместо проклятий призывал прощение
и благословение на
ту, которую не хотел видеть
и проклинал перед всеми.
Кроме
того, Алеша много проживал денег тихонько от Наташи; увлекался за товарищами, изменял ей; ездил к разным Жозефинам
и Миннам;
а между
тем он все-таки очень любил ее.
Вещи продолжали продаваться, Наташа продала даже свои платья
и стала искать работы; когда Алеша узнал об этом, отчаянию его не было пределов: он проклинал себя, кричал, что сам себя презирает,
а между
тем ничем не поправил дела.
Между нами уже давно было условлено, чтоб она ставила свечку на окно, если ей очень
и непременно надо меня видеть, так что если мне случалось проходить близко (
а это случалось почти каждый вечер),
то я все-таки, по необыкновенному свету в окне, мог догадаться, что меня ждут
и что я ей нужен.
Если я
и угожу ему, он все-таки будет вздыхать о прошедшем счастье, тосковать, что я совсем не
та, как прежде, когда еще он любил меня ребенком;
а старое всегда лучше кажется!
— Довольно бы
того хоть увидать,
а там я бы
и сама угадала. Послушай: я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь, все одна, все одна, — все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я
и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб тебя ей там представили.
А то, пожалуй,
и Алеша мог бы тебя с ней познакомить. Вот ты бы мне все
и рассказал про нее.
— Половина одиннадцатого! Я
и был там… Но я сказался больным
и уехал
и — это первый, первый раз в эти пять дней, что я свободен, что я был в состоянии урваться от них,
и приехал к тебе, Наташа.
То есть я мог
и прежде приехать, но я нарочно не ехал!
А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я затем
и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу, в этот раз я ни в чем перед тобой не виноват, ни в чем! Ни в чем!
— Нет, нет, я не про
то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не было,
и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать;
а главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете,
а ведь в письме главное тон. Про это я
и говорю.
То есть, клянусь вам обоим, будь он зол со мной,
а не такой добрый, я бы
и не думал ни о чем.
Убеждений его я не переменю,
а только его раздосадую;
а ему
и без
того тяжело.
Дело в
том, что княгиня, за все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее
и не примет,
а княгиня не примет, так
и другие, пожалуй, не примут; так вот
и удобный случай — сватовство мое с Катей.
Он до
того был поражен этим письмом, что говорил сам с собою, восклицал что-то, вне себя ходил по комнате
и наконец вдруг захохотал,
а в руках письмо держит.