Неточные совпадения
Карету, лакеев и кресла содержал непочтительный сын, посылая матери последнее, закладывая и перезакладывая свое имение, отказывая
себе в необходимейшем, войдя в долги, почти неоплатные по тогдашнему его состоянию, и все-таки название эгоиста и неблагодарного сына осталось при нем неотъемлемо.
Но дядя был
такого характера, что наконец и сам поверил, что он эгоист, а потому, в наказание
себе и чтоб не быть эгоистом, все более и более присылал денег.
Генерал во все это не вмешивался; но зато при людях он смеялся над женою бессовестно, задавал, например,
себе такие вопросы: зачем он женился на «
такой просвирне»? — и никто не смел ему противоречить.
Дали знать полковнику, хотя генеральша и объявила, что не хочет видеть его, что скорее умрет, чем пустит его к
себе на глаза в
такую минуту.
— Каково же будет вам, — говорил Фома, — если собственная ваша мать,
так сказать, виновница дней ваших, возьмет палочку и, опираясь на нее, дрожащими и иссохшими от голода руками начнет и в самом деле испрашивать
себе подаяния?
Иногда, особенно при чьих-нибудь посещениях, подозвав к
себе своего внука, маленького Илюшу, и пятнадцатилетнюю Сашеньку, внучку свою, генеральша сажала их подле
себя, долго-долго смотрела на них грустным, страдальческим взглядом, как на детей, погибших у
такого отца, глубоко и тяжело вздыхала и наконец заливалась безмолвными таинственными слезами по крайней мере на целый час.
Предупреждаю заранее: Фома Фомич есть олицетворение самолюбия самого безграничного, но вместе с тем самолюбия особенного, именно: случающегося при самом полном ничтожестве, и, как обыкновенно бывает в
таком случае, самолюбия оскорбленного, подавленного тяжкими прежними неудачами, загноившегося давно-давно и с тех пор выдавливающего из
себя зависть и яд при каждой встрече, при каждой чужой удаче.
Его не хвалили —
так он сам
себя начал хвалить.
Это был один из тех благороднейших и целомудренных сердцем людей, которые даже стыдятся предположить в другом человеке дурное, торопливо наряжают своих ближних во все добродетели, радуются чужому успеху, живут,
таким образом, постоянно в идеальном мире, и при неудачах прежде всех обвиняют самих
себя.
Уступал он из какого-то застенчивого добродушия, из какой-то стыдливой деликатности, «чтоб уж
так», говорил он скороговоркою, отдаляя от
себя все посторонние упреки в потворстве и слабости — «чтоб уж
так… чтоб уж все были довольны и счастливы!».
— Ну да, и моя там есть доля, — отвечал Фома, как бы нехотя, как будто сам на
себя досадуя, что удостоил
такого человека
таким разговором.
Мало-помалу я
так вдохновил и настроил
себя, что, по молодости лет и от нечего делать, перескочил из сомнений совершенно в другую крайность: я начал гореть желанием как можно скорее наделать разных чудес и подвигов.
— Выпорешь! ори еще больше! — проворчал Гришка будто про
себя, но
так громко, что все это слышали, и с негодованием отвернулся что-то приладить к коляске.
— А ведь столяр
такой, что и в Москве поискать! Да вот так-то он всегда
себя аттестует, мерзавец, — прибавил он, совершенно неожиданно обратившись ко мне. — Выпусти его, Архип: может, ему что и нужно.
С самого начала вижу: сидит
себе, злится,
так что в нем вся душа скрипит.
Такого самолюбия человек, что уж сам в
себе поместиться не может!
— Нет, батюшка, покамест еще миловал Бог! — отвечал один из мужиков, вероятно большой говорун, рыжий, с огромной плешью на затылке и с длинной, жиденькой клинообразной бородкой, которая
так и ходила вся, когда он говорил, точно она была живая сама по
себе. — Нет, сударь, покамест еще миловал Бог.
— Да, как шар! Она
так на воздухе и держится сама
собой и кругом солнца ходит. А солнце-то на месте стоит; тебе только кажется, что оно ходит. Вот она штука какая! А открыл это все капитан Кук, мореход… А черт его знает, кто и открыл, — прибавил он полушепотом, обращаясь ко мне. — Сам-то я, брат, ничего не знаю… А ты знаешь, сколько до солнца-то?
— Впрочем, знаете, дядюшка, у меня на этот счет выработалась своя особая идея, — перебил я, торопясь высказать мою идею. Да мы и оба как-то торопились. — Во-первых, он был шутом: это его огорчило, сразило, оскорбило его идеал; и вот вышла натура озлобленная, болезненная, мстящая,
так сказать, всему человечеству… Но если примирить его с человеком, если возвратить его самому
себе…
Конечно, мне же добра желают — я ведь это понимаю; но я ни за что не женюсь — я уж дал
себе такое слово.
Фомы Фомича, — которого я
так желал видеть и который, я уже тогда же чувствовал это, был полновластным владыкою всего дома, — не было: он блистал своим отсутствием и как будто унес с
собой свет из комнаты.
— Ах, батюшка! да фамилья-то моя, пожалуй что, и Ежевикин, да что в том толку? Вот уже девятый год без места сижу —
так и живу
себе, по законам природы. А детей-то, детей-то у меня, просто семейство Холмских! Точно как по пословице: у богатого — телята, а у бедного — ребята…
— Отец, братец, отец. И знаешь, пречестнейший, преблагороднейший человек, и даже не пьет, а только
так из
себя шута строит. Бедность, брат, страшная, восемь человек детей! Настенькиным жалованьем и живут. Из службы за язычок исключили. Каждую неделю сюда ездит. Гордый какой — ни за что не возьмет. Давал, много раз давал, — не берет! Озлобленный человек!
— И сяду на хлеб на воду, ничего не боюсь! — кричала Сашенька, в свою очередь пришедшая в какое-то самозабвение. — Я папочку защищаю, потому что он сам
себя защитить не умеет. Кто он
такой, кто он, ваш Фома Фомич, перед папочкою? У папочки хлеб ест да папочку же и унижает, неблагодарный! Да я б его разорвала в куски, вашего Фому Фомича! На дуэль бы его вызвала да тут бы и убила из двух пистолетов!..
—
Так я скажу за тебя, коли
так. Ты сказал, треснув
себя по своему набитому и неприличному брюху: «Натрескался пирога, как Мартын мыла!» Помилуйте, полковник, разве говорят
такими фразами в образованном обществе, тем более в высшем? Сказал ты это или нет? говори!
Понятно после этого, отчего дядя рвал на
себе волосы, когда увидел плачущего Фалалея и услышал, что Видоплясов возвестил Фому Фомича,
так неожиданно и в
такую хлопотливую минуту представшего перед нами своею собственною особою.
Я не верил
себе; я понять не мог
такой дерзости,
такого нахального самовластия, с одной стороны, и
такого добровольного рабства,
такого легковерного добродушия — с другой.
Я же, сударь, Фома Фомич, хотя и господский холоп, а
такого сраму, как теперь, отродясь над
собой не видывал!
— Но ведь не может же быть, чтоб мы с вами сказали последнее слово, Настасья Евграфовна! Ради бога, назначьте мне свиданье, хоть сегодня же. Впрочем, теперь уж смеркается. Ну
так, если только можно, завтра утром, пораньше; я нарочно велю
себя разбудить пораньше. Знаете, там, у пруда, есть беседка. Я ведь помню; я знаю дорогу. Я ведь здесь жил маленький.
— Да, конечно, Фома Фомич; но теперь из-за меня идет дело, потому что они то же говорят, что и вы, ту же бессмыслицу; тоже подозревают, что он влюблен в меня. А
так как я бедная, ничтожная, а
так как замарать меня ничего не стоит, а они хотят женить его на другой,
так вот и требуют, чтоб он меня выгнал домой, к отцу, для безопасности. А ему когда скажут про это, то он тотчас же из
себя выходит; даже Фому Фомича разорвать готов. Вон они теперь и кричат об этом; уж я предчувствую, что об этом.
— Сообразно? Но равны ли мы теперь между
собою? Неужели вы не понимаете, что я,
так сказать, раздавил вас своим благородством, а вы раздавили сами
себя своим унизительным поступком? Вы раздавлены, а я вознесен. Где же равенство? А разве можно быть друзьями без
такого равенства? Говорю это, испуская сердечный вопль, а не торжествуя, не возносясь над вами, как вы, может быть, думаете.
— Нет, не «здравствуйте, ваше превосходительство», это уже обидный тон; это похоже на шутку, на фарс. Я не позволю с
собой таких шуток. Опомнитесь, немедленно опомнитесь, полковник! перемените ваш тон!
— Как будто сердце ваше после того, как вы победили
себя,
так сказать, окунулось в каком-то елее?
— Нет, Фома, нет! Как о семейном счастии говорил!
так сердце и вникает само
собою, Фома!
—
Так, вероятно, позволите и мне закурить. Там не позволяют, и я почти стосковался. Я согласен, — продолжал он, закурив папироску, — что все это похоже на сумасшедший дом, но будьте уверены, что я не позволю
себе осуждать вас, именно потому, что на вашем месте я, может, втрое более бы разгорячился и вышел из
себя, чем вы.
Но
так как, я вижу, вы берете во всем этом большое участие, то считаю
себя обязанным прибавить, что действительно мало вероятия насчет этой связи с Видоплясовым.
А
так как я не достану ничего службой, сам же по
себе ни на что не способен и не имею почти никакого образования, то, разумеется, остается только два средства: или украсть, или жениться на богатой.
— Признаюсь вам, — отвечал он, — этот вопрос для меня хуже самой горькой пилюли. В том-то и штука, что я уже открыл мою мысль… словом, свалял ужаснейшего дурака! И как бы вы думали, кому? Обноскину!
так что я даже сам не верю
себе. Не понимаю, как и случилось! Он все здесь вертелся; я еще его хорошо не знал, и когда осенило меня вдохновение, я, разумеется, был как будто в горячке; а
так как я тогда же понял, что мне нужен помощник, то и обратился к Обноскину… Непростительно, непростительно!
— Так-с. Изображает
собою всякую гнусность-с.
— Ну, нет, братец, ну, нет: ты ошибся. Действительно, Фома ему благодетельствует. Он взял его к
себе в секретари: в этом и вся его должность. Ну, разумеется, он его развил, наполнил благородством души,
так что он даже, в некотором отношении, прозрел… Вот видишь, я тебе все расскажу…
— Печатать, братец. Это уж решено — на мой счет, и будет выставлено на заглавном листе: крепостной человек такого-то, а в предисловии Фоме от автора благодарность за образование. Посвящено Фоме. Фома сам предисловие пишет. Ну,
так представь
себе, если на заглавном-то листе будет написано: «Сочинения Видоплясова»…
— Танцев-с, — отвечал Видоплясов. — Если уж мне суждено через фамилию мою плясуна
собою изображать-с,
так уж пусть было бы облагорожено по-иностранному: Танцев-с.
— Ну вот, братец, уж ты сейчас и в критику! Уж и не можешь никак утерпеть, — отвечал опечаленный дядя. — Вовсе не в сумасшедшем, а
так только, погорячились с обеих сторон. Но ведь согласись и ты, братец, как ты-то сам вел
себя? Помнишь, что ты ему отмочил, — человеку,
так сказать, почтенных лет?
— Пойдем! — сказал он, задыхаясь, и, крепко схватив меня за руку, потащил за
собою. Но всю дорогу до флигеля он не сказал ни слова, не давал и мне говорить. Я ожидал чего-нибудь сверхъестественного и почти не обманулся. Когда мы вошли в комнату, с ним сделалось дурно; он был бледен, как мертвый. Я немедленно спрыснул его водою. «Вероятно, случилось что-нибудь очень ужасное, — думал я, — когда с
таким человеком делается обморок».
— Я видел только, дядюшка, что вы ее любите
так, как больше любить нельзя: любите и между тем сами про это не знаете. Помилуйте! выписываете меня, хотите женить меня на ней, единственно для того, чтобы она вам стала племянницей и чтоб иметь ее всегда при
себе…
— А то как же? Небось таскать с
собой станет
такое сокровище? Да на что она ему? оберет ее да и посадит где-нибудь под куст, на дороге — и был таков, а она и сиди
себе под кустом да нюхай цветочки!
Ободренные сей речью,
Девятнадцать кастильянцев,
Все, качаяся на седлах,
В голос слабо закричали:
«Санкто Яго Компостелло!
Честь и слава дону Педру!
Честь и слава Льву Кастильи!»
А каплан его, Диего,
Так сказал
себе сквозь зубы:
«Если б я был полководцем,
Я б обет дал есть лишь мясо,
Запивая сантуринским...
— Друг мой, — отвечал дядя, подняв голову и с решительным видом смотря мне в глаза, — я судил
себя в эту минуту и теперь знаю, что должен делать! Не беспокойся, обиды Насте не будет — я
так устрою…
Не прошло еще десяти минут после отъезда дяди: казалось, невозможно бы
так скоро привезти Фому Фомича; но загадка объяснилась потом очень просто: Фома Фомич, отпустив Гаврилу, действительно «пошел
себе с палочкой»; но, почувствовав
себя в совершенном уединении, среди бури, грома и ливня, препостыдно струсил, поворотил в Степанчиково и побежал вслед за Гаврилой.
Но еще и пяти минут не прошло после всеобщего счастья, как вдруг между нами явилась Татьяна Ивановна. Каким образом, каким чутьем могла она
так скоро, сидя у
себя наверху, узнать про любовь и про свадьбу? Она впорхнула с сияющим лицом, со слезами радости на глазах, в обольстительно изящном туалете (наверху она-таки успела переодеться) и прямо, с громкими криками, бросилась обнимать Настеньку.