Неточные совпадения
Однако ж позвольте спросить: уверены ли вы,
что те, которые уже совершенно смирились и считают себе за честь и за
счастье быть вашими шутами, приживальщиками и прихлебателями, — уверены ли вы,
что они уже совершенно отказались от всякого самолюбия?
А оттого,
что тут польза, тут всеобщее
счастье!
— Науками, братец, науками, вообще науками! Я вот только не могу сказать, какими именно, а только знаю,
что науками. Как про железные дороги говорит! И знаешь, — прибавил дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз, — немного эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное
счастье заговорил… Вот жаль,
что я сам мало понял (времени не было), а то бы рассказал тебе все как по нитке. И, вдобавок, благороднейших свойств человек! Я его пригласил к себе погостить. С часу на час ожидаю.
— А если так, дядюшка, то позвольте уж мне все высказать. Объявляю вам торжественно,
что я решительно ничего не нахожу дурного в этом предположении. Напротив, вы бы ей
счастье сделали, если уж так ее любите, и — дай бог этого! дай вам бог любовь и совет!
— Ты думаешь? Нет, брат Сергей, это дело деликатное, ужасно деликатное! Гм!.. А знаешь, хоть и тосковал я, а как-то всю ночь сердце сосало от какого-то
счастия!.. Ну, прощай, лечу. Ждут; я уж и так опоздал. Только так забежал, слово с тобой перебросить. Ах, боже мой! — вскричал он, возвращаясь. — Главное-то я и забыл! Знаешь
что: ведь я ему писал, Фоме-то!
Продолжаю: вся вина моя, следственно, состояла в том,
что я слишком убивался о судьбе и
счастье этого дитяти; ибо она еще дитя перед вами.
Знаю только одно,
что теперь, мокрый и готовый схватить лихорадку, я стою здесь, чтоб составить ваше обоюдное
счастье.
— Фома! — вскричал дядя в исступленном восторге. — Ты виновник нашего
счастья!
Чем могу я воздать тебе?
— Дети мои, дети моего сердца! — сказал он. — Живите, цветите и в минуты
счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Про себя же скажу,
что несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это сказал, кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногда зернистые мысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь по земле с моим посохом, и кто знает? может быть, через несчастья мои я стану еще добродетельнее! Эта мысль — единственное оставшееся мне утешение!
Он знал,
что теперь его набожно остановят, уцепятся за него, особенно когда он всех осчастливил, когда все в него снова уверовали, когда все готовы были носить его на руках и почитать это за честь и за
счастье.
Он и не противился; он вырывался от не пускавших его; он требовал своего посоха, молил, чтоб отдали ему его свободу, чтоб отпустили его на все четыре стороны;
что он в «этом доме» был обесчещен, избит;
что он воротился для того, чтоб составить всеобщее
счастье;
что может ли он, наконец, оставаться в «доме неблагодарности и есть щи, хотя сытные, но приправленные побоями»?
— Фома, Фома! — вскричал дядя. — Не убивай меня этим воспоминанием! Я уж говорил тебе,
что всей крови моей недостаточно, чтоб омыть эту обиду. Будь же великодушен! забудь, прости и останься созерцать наше
счастье! Твои плоды, Фома!..
— Ну, да
что тут! — сказал он с увлечением. — Ты великодушен, Фома, у тебя великое сердце: ты составил мое
счастье… ты же простишь и Коровкину.
— Друг мой, — сказал он, — я до сих пор как будто не верю моему
счастью… Настя тоже. Мы только дивимся и прославляем всевышнего. Сейчас она плакала. Поверишь ли, до сих пор я как-то не опомнился, как-то растерялся весь: и верю и не верю! И за
что это мне? за
что?
что я сделал?
чем я заслужил?
Вот теперь это все вдруг пришло на память, и мне как-то стыдно,
что я до сих пор ничего еще не сделал, чтоб быть достойным такого
счастья.
Егор Ильич и Настенька до того были счастливы друг с другом,
что даже боялись за свое
счастье, считали,
что это уж слишком послал им Господь;
что не стоят они такой милости, и предполагали,
что, может быть, впоследствии им назначено искупить свое
счастье крестом и страданиями.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом
счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.
Неточные совпадения
«Ах, боже мой!» — думаю себе и так обрадовалась,
что говорю мужу: «Послушай, Луканчик, вот какое
счастие Анне Андреевне!» «Ну, — думаю себе, — слава богу!» И говорю ему: «Я так восхищена,
что сгораю нетерпением изъявить лично Анне Андреевне…» «Ах, боже мой! — думаю себе.
Хлестаков. Возле вас стоять уже есть
счастие; впрочем, если вы так уже непременно хотите, я сяду. Как я счастлив,
что наконец сижу возле вас.
—
Чего вы тут расхвастались // Своим мужицким
счастием?
Пришел дьячок уволенный, // Тощой, как спичка серная, // И лясы распустил, //
Что счастие не в пажитях, // Не в соболях, не в золоте, // Не в дорогих камнях. // «А в
чем же?» // — В благодушестве! // Пределы есть владениям // Господ, вельмож, царей земных, // А мудрого владение — // Весь вертоград Христов! // Коль обогреет солнышко // Да пропущу косушечку, // Так вот и счастлив я! — // «А где возьмешь косушечку?» // — Да вы же дать сулилися…
Попа уж мы доведали, // Доведали помещика, // Да прямо мы к тебе! //
Чем нам искать чиновника, // Купца, министра царского, // Царя (еще допустит ли // Нас, мужичонков, царь?) — // Освободи нас, выручи! // Молва идет всесветная, //
Что ты вольготно, счастливо // Живешь… Скажи по-божески // В
чем счастие твое?»