Неточные совпадения
Каково вам будет, если она вдруг придет, разумеется, ошибкой — но
ведь это может случиться — под ваши же окна
и протянет руку свою, тогда как вы, родной сын ее, может быть, в эту самую минуту утопаете где-нибудь в пуховой перине
и… ну, вообще в роскоши!
— Отец ты наш… — подхватил другой мужичок, —
ведь мы люди темные. Может, ты майор, аль полковник, аль само ваше сиятельство, — как
и величать-то тебя, не ведаем.
А
ведь и не замечал до сих пор, что грешен, как козел, эгоист первой руки
и наделал зла такую кучу, что диво, как еще земля держит!
— А
ведь столяр такой, что
и в Москве поискать! Да вот так-то он всегда себя аттестует, мерзавец, — прибавил он, совершенно неожиданно обратившись ко мне. — Выпусти его, Архип: может, ему что
и нужно.
— Это что, ученый-то человек? Батюшка мой, да там вас ждут не дождутся! — вскричал толстяк, нелицемерно обрадовавшись. —
Ведь я теперь сам от них, из Степанчикова; от обеда уехал, из-за пудинга встал: с Фомой усидеть не мог! Со всеми там переругался из-за Фомки проклятого… Вот встреча! Вы, батюшка, меня извините. Я Степан Алексеич Бахчеев
и вас вот эдаким от полу помню… Ну, кто бы сказал?.. А позвольте вас…
— Его-то выгонят? Да вы сдурели аль нет? Да
ведь Егор-то Ильич перед ним на цыпочках ходит! Да Фома велел раз быть вместо четверга середе, так они там, все до единого, четверг середой почитали. «Не хочу, чтоб был четверг, а будь середа!» Так две середы на одной неделе
и было. Вы думаете, я приврал что-нибудь? Вот на столечко не приврал! Просто, батюшка, штука капитана Кука выходит!
Ведь я прежде
и сам его уважал.
Ведь он
и меня обморочил.
Ведь уж туда теперь лезет, куда
и голова его не пролезет.
Ведь не подрядился же я в самом деле тебе сказки рассказывать, да
и язык устал.
Здесь
ведь и трактиришка порядочного нет.
«Так вот нет же, говорит,
и я именинник!» Да
ведь будет Ильин день, а не Фомин!
— Вот подожди, друг мой, подожди, — начал он, потирая руки
и скороговоркою, — увидишь человека! Человек редкий, я тебе скажу, человек ученый, человек науки; останется в столетии. А
ведь хорошо словечко: «Останется в столетии»? Это мне Фома объяснил… Подожди, я тебя познакомлю.
— Да вы-то чего! — закричал я, в запальчивости снова обращаясь к мужикам. — Вы бы ему так все прямо
и высказали. Дескать, эдак нельзя, Фома Фомич, а вот оно как!
Ведь есть же у вас язык?
Я
ведь это для них больше
и сделал.
— Что ж делать, друг мой!
ведь я его не защищаю. Действительно он, может быть, человек с недостатками,
и даже теперь, в эту самую минуту… Ах, брат Сережа, как это все меня беспокоит!
И как бы это все могло уладиться, как бы мы все могли быть довольны
и счастливы!.. Но, впрочем, кто ж без недостатков?
Ведь не золотые ж
и мы?
Начиналось обыкновенно тем, что бабушка — она
ведь была мне бабушка — погружалась в необыкновенное уныние, ждала разрушения мира
и всего своего хозяйства, предчувствовала впереди нищету
и всевозможное горе, вдохновлялась сама своими предчувствиями, начинала по пальцам исчислять будущие бедствия
и даже приходила при этом счете в какой-то восторг, в какой-то азарт.
— Я уверена, — защебетала вдруг мадам Обноскина, — я совершенно уверена, monsieur Serge, —
ведь так, кажется? — что вы, в вашем Петербурге, были небольшим обожателем дам. Я знаю, там много, очень много развелось теперь молодых людей, которые совершенно чуждаются дамского общества. Но, по-моему, это все вольнодумцы. Я не иначе соглашаюсь на это смотреть, как на непростительное вольнодумство.
И признаюсь вам, меня это удивляет, удивляет, молодой человек, просто удивляет!..
— Гм… Много есть наук,
и все полезных! А я
ведь, брат, по правде,
и не знал, что такое минералогия! Слышу только, что звонят где-то на чужой колокольне. В чем другом — еще так
и сяк, а в науках глуп — откровенно каюсь!
— Вы уж изволите знать мою главную черту, благодетель: подлец, настоящий подлец!
Ведь я, как вхожу, так уж тотчас же главную особу в доме ищу, к ней первой
и стопы направляю, чтоб таким образом, с первого шагу милости
и протекцию приобрести. Подлец, батюшка, подлец, благодетель! Позвольте, матушка барыня, ваше превосходительство, платьице ваше поцеловать, а то я губами-то ручку вашу, золотую, генеральскую замараю.
— Матушка моя, благодетельница,
ведь дурачком-то лучше на свете проживешь! Знал бы, так с раннего молоду в дураки бы записался, авось теперь был бы умный. А то как рано захотел быть умником, так вот
и вышел теперь старый дурак.
— Ну, так я
и ждал! — вскричал дядя, всплеснув руками. — Так я
и думал!
Ведь это он про тебя, Сергей, говорит, что «ученый». Ну, что теперь делать?
Ну, положим, Бахчеев не сочинил астрономии; да
ведь и я не сочинил астрономии, да
ведь и ты не сочинил астрономии…
— Помилуйте, дядюшка, если вы не уймете этого дурака,
ведь он… Слышите, до чего он добирается? Фалалей что-нибудь соврет, уверяю вас… — шепнул я дяде, который потерялся
и не знал, на что решиться.
— А
ведь черта лысого с меня
и получит, — прошептал он мне потихоньку. — Польсти, польсти!
— То-то «эх, Фома»! Видно, правда не пуховик. Ну, хорошо; мы еще потом поговорим об этом, а теперь позвольте
и мне немного повеселить публику. Не все же вам одним отличаться. Павел Семенович! видели вы это чудо морское в человеческом образе? Я уж давно его наблюдаю. Вглядитесь в него:
ведь он съесть меня хочет, так-таки живьем, целиком!
— Ничего, ничего, — проговорил Фома, слегка побледнев
и улыбаясь с натуги. — Пусть поговорит; это
ведь все ваши плоды…
— Как так что ж? Да
ведь кому двадцать два года, у того это
и на лбу написано, как у меня, например, когда я давеча на средину комнаты выскочил или как теперь перед вами… Распроклятый возраст!
— Свидание! Но зачем это?
Ведь мы
и без того теперь говорим.
— Но я теперь еще ничего не знаю, Настасья Евграфовна. Я сперва все узнаю от дядюшки.
Ведь должен же он наконец мне все рассказать,
и тогда я, может быть, скажу вам что-нибудь очень важное…
— Простите. Положим, вы в этом совершенно правы; но не ошибаетесь ли вы в главном? Как же, скажите, я заметил, что они хорошо принимают вашего отца?
Ведь если б они до такой уж степени сердились на вас, как вы говорите,
и вас выгоняли, так
и на него бы сердились
и его бы худо принимали.
— «Прости»! Но к чему вам мое прощение? Ну, хорошо, положим, что я вас
и прощу: я христианин, я не могу не простить; я
и теперь уже почти вас простил. Но решите же сами: сообразно ли будет хоть сколько-нибудь с здравым смыслом
и благородством души, если я хоть на одну минуту останусь теперь в вашем доме?
Ведь вы выгоняли меня!
— Будьте же нежнее, внимательнее, любовнее к другим, забудьте себя для других, тогда вспомнят
и о вас. Живи
и жить давай другим — вот мое правило! Терпи, трудись, молись
и надейся — вот истины, которые бы я желал внушить разом всему человечеству! Подражайте же им,
и тогда я первый раскрою вам мое сердце, буду плакать на груди вашей… если понадобится… А то я, да я, да милость моя! Да
ведь надоест же наконец, ваша милость, с позволения сказать.
— Ах, Фома, я все время об этом только
и думал; даже теперь, с тобой говоря, об этом же думал. Я готов хоть до рассвета простоять перед ней на коленях. Но подумай, Фома, чего же от меня
и требуют?
Ведь это несправедливо,
ведь это жестоко, Фома! Будь великодушен вполне, осчастливь меня совершенно, подумай, реши, —
и тогда… тогда… клянусь!..
— Что ж делать, братец? Я даже горжусь… Это ничего для высокого подвига; но какой благородный, какой бескорыстный, какой великий человек! Сергей — ты
ведь слышал…
И как мог я тут сорваться с этими деньгами, то есть просто не понимаю! Друг мой! я был увлечен; я был в ярости; я не понимал его; я его подозревал, обвинял… но нет! он не мог быть моим противником — это я теперь вижу… А помнишь, какое у него было благородное выражение в лице, когда он отказался от денег?
— Слишком рассердился! — вскрикнул я, мгновенно разгорячившись. — Конечно, я давеча слишком увлекся
и, таким образом, дал право всякому осуждать меня. Я очень хорошо понимаю, что я выскочил
и срезался на всех пунктах,
и, я думаю, нечего было это мне объяснять!.. Понимаю тоже, что так не делается в порядочном обществе; но сообразите, была ли какая возможность не увлечься?
Ведь это сумасшедший дом, если хотите знать!
и…
и… наконец… я просто уеду отсюда — вот что!
— Очень может быть, что
и она. Впрочем,
ведь ей все выгоды за него выйти: она очень бедна.
— Я
ведь вам говорю, что я этому не совсем верю, — спокойно отвечал Мизинчиков, — а, впрочем, могло
и случиться.
— Натурально, я могу уступить, если надумаетесь, захотите. Я, конечно, теряю, но… идея принадлежит мне, а
ведь за идеи берут же деньги. В-третьих, наконец, я потому вас пригласил, что не из кого
и выбирать. А долго медлить, взяв в соображение здешние обстоятельства, невозможно. К тому же скоро успенский пост,
и венчать не станут. Надеюсь, вы теперь вполне меня понимаете?
Положим, вы рассчитываете совершенно верно, основываясь на слабоумии
и на несчастной мании этой девицы; но
ведь уж это одно
и должно было удержать вас, как благородного человека!
— Рассудите только: во-первых, я жертвую собой
и соглашаюсь быть ее мужем, —
ведь это же стоит чего-нибудь?
Вот здесь, например,
и честнейший дом, а
ведь и держат ее только потому, что спекулируют на ее денежки.
Ну, какая ему жена Татьяна Ивановна? да
и она с ним будет несчастна, потому что, как хотите, а
ведь ее нужно же будет тогда ограничить, чтоб она не бросала розанами в молодых людей.
— Много, конечно, не сделают, а что напакостят — так это наверно. Потребуют деньги за молчание
и за помощь: я того
и жду… Только я много не могу им дать,
и не дам — я уж решился; больше трех тысяч ассигнациями невозможно. Рассудите сами: три тысячи сюда, пятьсот серебром свадьба, потому что дяде все сполна нужно отдать; потом старые долги; ну, сестре хоть что-нибудь, так, хоть что-нибудь. Много ль из ста-то тысяч останется?
Ведь это разоренье!.. Обноскины, впрочем, уехали.
— Я вижу, — сказал Мизинчиков, вставая со стула, — что вам еще не надоели Фома Фомич
и бабушка
и что вы, хоть
и любите вашего доброго, благородного дядю, но еще недостаточно вникли, как его мучат. Вы же человек новый… Но терпение! Побудете завтра, посмотрите
и к вечеру согласитесь.
Ведь иначе ваш дядюшка пропал — понимаете? Его непременно заставят жениться. Не забудьте, что, может быть, завтра он сделает предложение. Поздно будет; надо бы сегодня решиться!
— Да что сказать тебе, друг мой?
Ведь найдет же человек, когда лезть с своими пустяками! Точно ты, брат Григорий, не мог уж
и времени другого найти для своих жалоб? Ну, что я для тебя сделаю? Пожалей хоть ты меня, братец.
Ведь я, так сказать, изнурен вами, съеден живьем, целиком! Мочи моей нет с ними, Сергей!
— Я согласен, что фамилия твоя отчасти странная, — продолжал я в совершенном недоумении, — но
ведь что ж теперь делать?
Ведь и у отца твоего была такая ж фамилия?
—
И не стыдно,
и не стыдно тебе, Григорий? фамилия с помадной банки! А еще умный человек называешься! Думал-то, должно быть, сколько над ней!
Ведь это на духах написано.
— Послушай, Григорий!
ведь мне, братец, некогда, помилуй! — начал дядя каким-то просительным голосом, как будто боялся даже
и Видоплясова. — Ну, рассуди, ну, где мне жалобами твоими теперь заниматься! Ты говоришь, что тебя опять они чем-то обидели? Ну, хорошо: вот тебе честное слово даю, что завтра все разберу, а теперь ступай с богом… Постой! что Фома Фомич?
— А
ведь я думал, брат, что ты совсем рассердился
и непременно улизнешь.