Неточные совпадения
Есть натуры решительно всем довольные и
ко всему привыкающие; такова
была именно натура отставного полковника.
— Хорошо! пусть
буду я лгун! пусть я, по вашему обвинению, нарочно изыскиваю предлога к ссоре; пусть
ко всем оскорблениям присоединится и это — я все перенесу…
Я
было приподнял фуражку и попробовал со всевозможною приятностью заметить, как неприятны иногда бывают задержки в дороге; но толстяк окинул меня как-то нехотя недовольным и брюзгливым взглядом с головы до сапог, что-то проворчал себе под нос и тяжело поворотился
ко мне всей поясницей.
Чуть что не по нем — вскочит, завизжит: «Обижают, дескать, меня, бедность мою обижают, уважения не питают
ко мне!» Без Фомы к столу не смей сесть, а сам не выходит: «Меня, дескать, обидели; я убогий странник, я и черного хлебца
поем».
И вот он стал недоверчив
ко всему человечеству и… и, может
быть, если примирить его с человечеством… то
есть с людьми, то, может
быть, из него выйдет натура особенная… может
быть, даже очень замечательная, и… и… и ведь
есть же что-нибудь в этом человеке?
— Ах, дядюшка, вы все с своими науками!.. Вообразите, — продолжал я, с необыкновенною развязностью, любезно осклабляясь и обращаясь снова к Обноскиной, — мой дорогой дядюшка до такой степени предан наукам, что откопал где-то на большой дороге какого-то чудодейственного, практического философа, господина Коровкина; и первое слово сегодня
ко мне, после стольких лет разлуки,
было, что он ждет этого феноменального чудодея с каким-то судорожным, можно сказать, нетерпением… из любви к науке, разумеется…
— Я не убью маменьку, Анфиса Петровна; но вот грудь моя — разите! — продолжал дядя, разгоряченный до последней степени, что бывает иногда с людьми слабохарактерными, когда их выведут из последнего терпения, хотя вся горячка их походит на огонь от зажженной соломы. — Я хочу сказать, Анфиса Петровна, что я никого не оскорблю. Я и начну с того, что Фома Фомич благороднейший, честнейший человек и, вдобавок, человек высших качеств, но… но он
был несправедлив
ко мне в этом случае.
Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе
было уже почти совсем темно. Дядя действительно
был один, в той же комнате, где произошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней большими шагами. На столах горели свечи. Увидя меня, он бросился
ко мне и крепко сжал мои руки. Он
был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нервическая дрожь пробегала временем по всему его телу.
— Ты, впрочем, не рви тетрадку, — сказал он наконец Гавриле. — Подожди и сам
будь здесь: ты, может
быть, еще понадобишься. Друг мой! — прибавил он, обращаясь
ко мне, — я, кажется, уж слишком сейчас закричал. Всякое дело надо делать с достоинством, с мужеством, но без криков, без обид. Именно так. Знаешь что, Сережа: не лучше ли
будет, если б ты ушел отсюда? Тебе все равно. Я тебе потом все сам расскажу — а? как ты думаешь? Сделай это для меня, пожалуйста.
С первых слов, прочитанных мною, я понял, что это
было просительное письмо, адресованное
ко мне, и в котором я именовался «просвещенным благодетелем».
—
Есть случаи, — и вы сами согласитесь с этим, — когда истинно благородный человек принужден обратиться
ко всему благородству чувств другого, истинно благородного человека… Надеюсь, вы понимаете меня…
— Никогда! Но, друг мой, неужели ж я
буду наконец так счастлив? — вскричал дядя, бросаясь
ко мне на шею. — И как это она полюбила меня, и за что? за что? Кажется, во мне нет ничего такого… Я старик перед нею: вот уж не ожидал-то! ангел мой, ангел!.. Слушай, Сережа, давеча ты спрашивал, не влюблен ли я в нее: имел ты какую-нибудь идею?
Он ушел. Я тотчас же лег, усталый и измученный донельзя. День
был трудный. Нервы мои
были расстроены, и, прежде чем заснуть, я несколько раз вздрагивал и просыпался. Но как ни странны
были мои впечатления при отходе
ко сну, все-таки странность их почти ничего не значила перед оригинальностью моего пробуждения на другое утро.
— Уверены ли вы, Степан Алексеич, что они поехали в Мишино? — спросил вдруг дядя. — Это, брат, двадцать верст отсюда, — прибавил он, обращаясь
ко мне, — маленькая деревенька, в тридцать душ; недавно приобретена от прежних владельцев одним бывшим губернским чиновником. Сутяга, каких свет не производил! Так по крайней мере о нем говорят; может
быть, и ошибочно. Степан Алексеич уверяет, что Обноскин именно туда ехал и что этот чиновник теперь ему помогает.
— Ночью; а утром, чем свет, и письмо отослал с Видоплясовым. Я, братец, все изобразил, на двух листах, все рассказал, правдиво и откровенно, — словом, что я должен, то
есть непременно должен, — понимаешь? — сделать предложение Настеньке. Я умолял его не разглашать о свидании в саду и обращался
ко всему благородству его души, чтоб помочь мне у маменьки. Я, брат, конечно, худо написал, но я написал от всего моего сердца и, так сказать, облил моими слезами…
Вижу, вижу теперь: это сатира, или… как это там называется, аллегория, что ль? и, может
быть, даже на какого-нибудь иностранного полководца, — прибавил дядя, обращаясь
ко мне, значительно сдвинув брови и прищуриваясь, — а? как ты думаешь?
И Фома, растопырив руки, обращался
ко всем поочередно, как будто невинность его
была у кого-нибудь из нас в кармане. Бахчеев готов
был лопнуть от гнева.
— Да, Фома! — подхватил Бахчеев, — прости и ты меня, дурака! не знал я тебя, не знал! Ты, Фома Фомич, не только ученый, но и — просто герой! Весь дом мой к твоим услугам. А лучше всего приезжай-ка, брат,
ко мне послезавтра, да уж и с матушкой-генеральшей, да уж и с женихом и невестой, — да чего тут! всем домом
ко мне! то
есть вот как пообедаем, — заранее не похвалюсь, а одно скажу: только птичьего молока для вас не достану! Великое слово даю!
Я отыскал дядю в саду, у пруда, в самом уединенном месте. Он
был с Настенькой. Увидя меня, Настенька стрельнула в кусты, как будто виноватая. Дядя пошел
ко мне навстречу с сиявшим лицом; в глазах его стояли слезы восторга. Он взял меня за обе руки и крепко сжал их.
Неточные совпадения
Следовало взять сына портного, он же и пьянюшка
был, да родители богатый подарок дали, так он и присыкнулся к сыну купчихи Пантелеевой, а Пантелеева тоже подослала к супруге полотна три штуки; так он
ко мне.
Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь
ко всем.)Сделайте милость, господа, если
будете в Петербурге, прошу, прошу
ко мне. Я ведь тоже балы даю.
— Послали в Клин нарочного, // Всю истину доведали, — // Филиппушку спасли. // Елена Александровна //
Ко мне его, голубчика, // Сама — дай Бог ей счастие! // За ручку подвела. // Добра
была, умна
была,
Запомнил Гриша песенку // И голосом молитвенным // Тихонько в семинарии, // Где
было темно, холодно, // Угрюмо, строго, голодно, // Певал — тужил о матушке // И обо всей вахлачине, // Кормилице своей. // И скоро в сердце мальчика // С любовью к бедной матери // Любовь
ко всей вахлачине // Слилась, — и лет пятнадцати // Григорий твердо знал уже, // Кому отдаст всю жизнь свою // И за кого умрет.
Милон. Это его
ко мне милость. В мои леты и в моем положении
было бы непростительное высокомерие считать все то заслуженным, чем молодого человека ободряют достойные люди.